воду
того, как бы я не вернулся домой с пустыми руками, я слегка привстал с
табурета. Какое-то мгновение я думал, что сейчас он скажет нечто такое,
после чего я кинусь его благодарить. Но, услышав следующие фразы, я понял,
что старый кардинал далек от мысли о моем отце и моем деле. Я понял, что
старец этот привык все видеть в широкой перспективе и мне не удалось
привлечь его внимание к частному случаю, который так для меня важен. Я
чувствовал, что один мой вид вызвал у него скорбную рефлексию, и то, что
он говорит, имеет для него первостепенное значение. Я слушал его слова в
замешательстве, с уважением, но и с обидой. А он еще долго говорил.
   развивая мысли, мучившие его, наверное, не первый день, рассуждая о
великом эгоизме, который владеет уже многими поколениями христианского
общества и который сперва заставил миллионы людей отречься от самых святых
идеалов, а потом довел христианский мир до катастрофы.
   - Это происходит не впервые, - сказал он в заключение. - Великие раны,
нанесенные христианству в ужасные времена реформации, не зарубцевались по
сей день. Будем молиться и доверимся высочайшему милосердию в надежде, что
хоть частично зарубцуются те раны, которые нанесены церкви, ибо мы не
стояли на высоте задачи. Мы-старые пастыри. Несмотря на это, вы, молодые,
которым принадлежит будущее, должны объединиться вокруг нас. Церковь
требует от вас сегодня того же, что требовала в ужасные времена смуты, о
которой я упоминал. Не потому, что мы считаем, будто наше поведение должно
служить для вас примером. А потому, что таково строение христианского
мира, во главе которого основатель церкви поставил нас, пастырей. Сознавая
вашу горечь и разочарование, церковь, так же как и в те далекие времена,
укажет вам на образец святой жизни, который захватит вас. Захватит своей
молодостью! Своим мученичеством! Тем фактом, что он жил почти на нашей
памяти, а не века назад. Вот прекрасная весть, с которой ты сможешь
вернуться на родину, сын мой. Возвращайся же с миром!
   Нелепо было думать, будто что-то еще может измениться в моем деле.
Последние высказанные им слова означали, что он прощается со мной.
Следовало встать. Однако прошло еще несколько долгих секунд, прежде чем я
решился на это. Я поднялся, услышав вопрос, который кардинал тихим голосом
задал старшему из священников. Тот же самый вопрос, на который уже один
раз получил ответ.
   - Он возвращается на родину, не правда ли?
   Я прикоснулся губами к перстню. Кардинал не пошевелил рукой. Младший из
священников поставил табурет на прежнее место. Не оглядываясь, быстрым
шагом я прошел через зал. В следующем зале, том самом, где я вчера подал
письмо, сидел священник, который у меня его взял и подготовил для
кардинала заметки. Увидев меня, он потянулся к колокольчику. Тихо, молча
мы обменялись поклонами. Еще одна дверь, а потом дверь лифта.
   Я спустился вниз злой, но не разочарованный, ведь я не связывал с
аудиенцией никаких особых надежд. Во время беседы с кардиналом я еще во
что-то верил. Я чувствовал, что если он захочет, то сможет все изменить.
Но я не смог его заставить. Не сумел как следует задеть его внимание.
Взгляд кардинала скользнул поверх моей головы и сразу унесся ввысь. Я
виноват, но виноваты и эти пороги, слишком высокие пороги, которые я
неведомо для чего переступил. На низших ступенях ничего не могут. На
высоких-не видят. Я с горечью пережевывал эту мысль, я был раздражен, но
вместе с тем испытывал облегчение от того, что наконец и последняя попытка
осталась позади.
   Взглянув на часы, я удивился. Половина седьмого! Значит, все
вместе-ожидание, разговор, возвращение-не продолжалось даже получаса. Я
проголодался, и мне хотелось как можно скорее очутиться в своей комнате. Я
купил несколько иллюстрированных еженедельников, которые вполне уместны в
момент душевного расстройства, так как помогают отвлечься, и сел в такси,
чтобы поспеть к ужину. В "Ванде" нововведение! Горничная сообщает, что в
пансионате полно постояльцев и ужин подают в две очереди.
   Я должен ужинать во вторую. Она мне это говорит в тот момент, когда я
уже стою в дверях столовой и вижу, что все домочадцы сидят за столом.
Ничего не поделаешь, отступаю. А после ужина, который я провожу в
незнакомом обществе, я не сразу сажусь за журналы. Укладываю вещи. По
этому случаю натыкаюсь на злосчастную лупу, взятую у Кампилли. Пишу
письмо, прошу извинить меня и добавляю несколько банальных фраз на
прощанье. Пишу и другое письмо, более сердечное, - Малинскому, который
уехал в Болонью. Я заклеиваю конверты, и в этот момент мне вдруг
становится скверно. Пот, боль в груди, головокружение, перед глазами
черные точки. Не знаю, что это такое, должно быть, сердце, никогда в жизни
со мной ничего похожего не бывало. К счастью, через четверть часа все
проходит. Тогда я принимаюсь за журналы.


                                   XXIII

   Я в Ладзаретто! Возможно, это разумный выход, хотя и неожиданный. После
бессонной ночи я раненько вскочил, чтобы доставить Кампилли пакетик с
лупой еще до того, как начнется дневная жара. Однако, когда я сел в такси,
мне внезапно пришла в голову мысль разыскать Пиоланти и попросить его
отнести письмо и лупу на виллу Кампилли. Легко понять, как мне не хотелось
самому идти туда. Но другого выхода не было, что оставалось делать? Теперь
выход нашелся. По крайней мере я придумал, как избавиться от неприятной
необходимости являться в дом, где мне, деликатно говоря, отказали в
гостеприимстве. Я взглянул на часы-восемь. Если Пиоланти по-прежнему
посещает Ватиканскую библиотеку, то в это время уже должен спешить к
поезду, шагая через весь городок от своего лепрозория до станции. Я
попросил шофера такси отвезти меня на вокзал. Там я вышел и разыскал
перрон, к которому прибывают пригородные поезда с севера. Потом уселся в
тени на каменной скамье, прислонившись к колонне из железобетона. От
холодной скамьи и холодной колонны на меня повеяло приятной свежестью. Я,
конечно, не был болен. Просто немножко расклеился. Нервы в постоянном
напряжении, а тут еще жара, духота. Отсюда вчерашнее полуобморочное
состояние, да и теперешняя стесненность в области сердца. Спать мне не
хотелось, однако я отчаянно зевал.
   Непрерывно, целых двадцать минут, пока пришел поезд, которого я ждал.
Весьма удачно. Так и есть! Мне повезло. Один из первых пассажиров,
высаживающихся из битком набитого, серого от пыли вагона, следующего сразу
за локомотивом и остановившегося совсем рядом с моим наблюдательным
постом, - священник Пиоланти.
   - Целая вечность! - удивленно восклицает он. - Каким чудом вы здесь?
   Объясняю, откуда я взялся. Затем-почему не показываюсь в библиотеке.
Внезапно он перебивает меня и с тревогой^в голосе, искренне взволнованный,
говорит, что вид у меня такой, будто я сбежал из больницы. Наконец
кончается крытый перрон. Из тени мы выходим на яркий свет. Я пожимаю
плечами.
   - Я вижу, что вам не нравится моя физиономия, - смеюсь я.
   Он:
   - Вы страшно похудели! Что случилось?
   - Долго рассказывать.
   С этого и началось. Мы сели в баре на вокзале. Полчаса спустя священник
уже более или менее был в курсе событий. Ни на кого и ни на что не
жалуясь, я кратко описал свои мытарства.
   Он не высказал своего суждения, но, видимо, так же хорошо, как и я,
понял, что все кончено, потому что спросил, когда я уезжаю.
   Тут я признался ему, что чувствую себя не очень хорошо и вернусь в
Польшу не прямо, а с остановками в пути. После чего я попросил его оказать
мне услугу: отнести письмо и пакет Кампилли. Он согласился. И тогда-вертя
в пальцах письмоПиоланти ни с того ни с сего робко стал меня уговаривать
поехать в Ладзаретто.
   - Вы отдохнете, придете в себя, - повторял он.
   В конце концов я сказал:
   - Может быть, это идея!
   Он понял, что я согласен, и тотчас встал. Обрадовался. Веки его глубоко
посаженных глаз задрожали.
   - Я пойду и сейчас же вернусь, - сказал он. - Встретимся здесь через
час. У нас поезд в десять.
   - Ах, что вы! - возразил я. - А библиотека?
   Ведь он приехал не затем, чтобы увезти меня, он приехал ради своих
занятий. Когда я ему об этом напомнил, он на мгновение растерялся, но не
пожелал отступать от своего плана. Я думаю, что он чувствовал себя
одиноким в Ладзаретто в обществе других священников. Кстати, Пиоланти был
уверен, что они не станут возражать против моего пребывания в бывшем
лепрозории. Мы и об этом поговорили. И еще о том, согласится ли начальство
монастырской гостиницы, чтобы я там жил. В этом он тоже нисколько не
сомневался. Итак, мы в конце концов расстались на час. Пиоланти никого не
застал в доме Кампилли и оставил письмо и стеклышко на соседней вилле. Что
касается меня, то, пока я доехал в такси до "Ванды", мне снова стало
нехорошо, и отчасти поэтому я решил взять с собой только сумку и
попросить, чтобы чемодан поберегли до моего возвращения. С этой просьбой я
обратился к пани Рогульской. С нею же уладил счета и вручил ей письмо для
Малинского.
   - Благодарю вас за все, - сказал я. - Передайте, пожалуйста, мой
прощальный привет брату и племяннице. Я прощаюсь, так как не уверен,
увидимся ли мы еще, я ведь только на минутку забегу за чемоданом от поезда
до поезда.
   - А на случай, если кто-нибудь про вас спросит или захочет узнать ваш
адрес, что сказать?
   - Ничего. Дело в том, - запнулся я, - что я собираюсь немножко
попутешествовать и нигде надолго не задержусь.
   Я почему-то удержался и не сказал ей, что еду в Ладзаретто.
   Вернее всего, потому, что в моем положении соблазнительно было этак вот
провалиться сквозь землю, скрыться от всех, исчезнуть. Так или иначе, я
промолчал.
   На вокзале я нашел Пиоланти за тем же самым столиком, где мы сидели
раньше. Мы улыбнулись друг другу. Впервые за все утро, потому что во время
недавней беседы нам было невесело!
   Теперь настроение резко изменилось, и мы стали даже шутить.
   Пиоланти твердил, что я не должен опасаться, будто соседи, которым он
передал пакет, украдут его, ибо "на виале Ватикане живут исключительно
люди, достойные доверия". А я, смеясь, его успокаивал: пусть не боится,
что я перееду к нему на долгие времена. И приводил доказательство-малое
количество вещей в небольшой сумке.
   Первые два дня в Ладзаретто меня не покидало чувство усталости. Ложился
я рано и после обеда спал часа два. Зато вставал я тоже рано, потому что с
утра воздух тут свежий и прохладный. Кроме того, я считал, что священнику
Пиоланти было бы неприятно, если бы я не заглядывал в церковь, когда он
отправляет мессу. От причетника я узнал, что служат мессу отнюдь не все
священники, пользующиеся гостеприимством монастыря. Рядом со мной,
например, жил священник, которому это запрещено. Он вставал раньше нашего
и до полудня не показывался на территории бывшего лепрозория-уходил в горы
или, вернее, на холмы, тянувшиеся за монастырем. Другой священник, который
за трапезой сидел особняком, на все остальное время запирался в комнате.
   После мессы и завтрака я провожал Пиоланти до городка.
   Здесь мы расставались. Он шел к вокзалу, а я сворачивал влево и,
проделав огромный крюк, обходил больницу и лепрозорий, а затем поднимался
на вершину Монте-Агуццо, где и оставался до обеда. Я брал с собой газеты и
полотенце, крепко его скатывал и подкладывал под голову. Спустя какое-то
время солнце сгоняло меня с облюбованного места, и приходилось искать
новой от него защиты. Воздух-изумительный. Чистый, освежающий. Особенно в
ранние часы. Позднее-немножко дурманящий. Эвкалипты, пинии, кипарисы да
еще множество трав, среди которых я различал только знакомый мне чабрец,
нагревались и испускали целый букет бьющих в нос ароматов. От такой
ингаляции в голове мутилось, мысли теряли четкость. Уже не хотелось читать.
   Лежать бы и лежать, лениво, равнодушно, хоть от моря, которое отсюда
было видно, вдалеке правда, дул освежающий ветерок.
   Море простиралось справа. Я узнавал его не по яркой синеве, сгущавшейся
в том направлении, а по серебристым бликам^, игравшим вдоль всей линии
горизонта. Под прямым к ней углом-Рим; он ближе от нас, чем море, сказал
священник Пиоланти, примерно километрах в двадцати. С этого расстояния Рим
похож на гигантскую серо-розово-лиловую цветочную грядку. Иногда яркие
блики появлялись и в этой стороне, то в одном месте, то в другом;
вероятно, это сверкали купола соборов. Но лишь изредка. В мыслях я почти
не возвращался к дням, проведенным в Риме. Об отце я тоже не думал. Я
понимал, что обязан ему написать, но все откладывал. Не потому, что не
стоило спешить с дурными вестями. Просто я еще не чувствовал себя в силах
написать такое письмо как следует, без горечи, дельно.
   На второй день я заснул на вершине холма. А проснулся с тяжелой головой
и в дурном настроении. И все из-за того, что сон, как непрошеный
утешитель, извлек на поверхность то, о чем я почти не думал уже около двух
суток. Сперва мне приснился вращающийся пюпитр, о котором я читал у
кардинала Эрле.
   Только это был пюпитр-гигант-еще больших размеров, чем тот, который
смастерил бы столяр, всерьез принявший данные, приведенные в книге Эрле.
Каждая из сторон верхней^ части в отдельности-так называемые rodetae-была
величиной с крьыо ветряной мельницы. На одном крьше вращался я, на
другомотец. Мы вращались так без конца в тишине и в пустоте, не привлекая
к себе ничьего внимания. Потом, по странной логике сна, мы пробирались
через подземелье, заполненное статуями с живыми, бегающими глазами. Я шел
все вперед и вперед и вдруг заметил, что мы вернулись к тем самым статуям,
возле которых уже один раз были. Тогда я понял, что на самом деле мы не
двигаемся, а только вертимся на одном месте. С этим чувством я и
проснулся-удрученный, с тяжестью на сердце, долго еще докучавшей мне. Но в
конце концов она прошла бесследно.
   К часу я спускаюсь обедать. Это самые неприятные минуты в моем
расписании дня. Пиоланти возвращается только около трех, и за обедом я
сижу один. Я стараюсь прийти за минуту до молитвы и стою в неподвижности
за своим стулом, опустив глаза.
   После Benedicite я, как и все, беру тарелку и стакан и становлюсь в
самый конец очереди. Все тут относятся друг к другу весьма
предупредительно. Так, например, священник, сидящий напротив меня,
заметил, что мне мешает солнце, и опустил шторку на окне.
   Я поблагодарил его на здешний манер: наклонил голову, едва заметно
улыбаясь. Такая улыбка здесь очень принята. Мы улыбаемся при встрече за
пределами территории монастыря или у входа в церковь, когда каждый из нас
уступает дорогу другому.
   Однако никто со мной не заговаривает. За столом слова роняют скупо и
никогда беседа не бывает общей. Разговор ведут только с соседом или с
соседями. Всегда с одними и теми же. Вот так, как я с Пиоланти. В общем,
настроение тяжелое. Как в доме, где за стеной кто-то опасно болен или с
кого-то снимают допрос. К счастью, мы не засиживаемся за столом. И кроме
того, тягостное настроение, по крайней мере у меня, бывает только тогда,
когда я сижу за столом один, то есть во время обеда. За завтраком и за
ужином рядом со мной находится Пиоланти.
   Он возвращается из Рима, когда я сплю, и ложится в своей келье-напротив
моей. Около четырех я просыпаюсь и захожу к нему выпить кофе. Затем
ненадолго мы идем в церковь. Священники, которым запрещено служить обедню,
могут служить вечерню. Соблюдая вежливость по отношению к ним, мы
присутствуем на богослужении, которое они отправляют. А потом неизменная
прогулка, вплоть до самого ужина, на Монте-Агуццо. Здесь красиво в любое
время. Красивее всего к концу дня. Море, видимое с запада, блестит тогда
сильнее и переливается красноватыми тонами. Далекие контуры Рима
приобретают фиолетовый оттенок. Испарения над ним сгущаются. А
выше-безмерно длинная гряда фантастических медно-розовых облаков с
мягкими, расплывчатыми очертаниями.
   Мы не слишком много разговариваем. И в особенности избегаем того, что
угнетает меня и что угнетает его. Если уж говорим, то скорее о деревне,
где у него приход, чем о причинах, по которым он временно ее покинул и
засел в Ладзаретто, чтобы находиться поближе к Риму. Из сказанного им я
делаю только один вывод: как я и догадывался, все действительно произошло
из-за книги. Он издал ее год тому назад с одобрения своего епископа, того
самого, который часто говорил, что и библиотеки являются домами божьими.
Однако сочинение, которым священник Пиоланти обогатил эти дома, пришлось
не по душе разным важным церковным ведомствам в Риме. Пиоланти туда
вызвали.
   То обстоятельство, что епископ дал согласие на издание книги, ухудшало
положение Пиоланти. Считалось, что он ввел епископа в заблуждение.
Пиоланти поехал в Рим, пытался защищаться, просвещал себя чтением разных
трудов, а кроме того, искал помощи у людей, которые знали его с тех
времен, когда он кончил семинарию, и позднее. Но пока безрезультатно.
Департамент, который занимался делом Пиоланти, все реже вызывал его из
Ладзаретто в Рим. Однако бедняга не терял терпения.
   Держался как мог. Только тосковал о своем приходе.
   И получалось так, что чаще всего мы говорили с ним о его приходе, о
деревушке Сан-Систо, лежавшей в горах под Орсино.
   Мы располагались в тени. Удобнее всего нам было не на самой вершине, а
чуть пониже, там, где когда-то были огороды прокаженных. В давние времена
весь склон был изрезан такими огородами, большие террасы громоздились
здесь одна над другой.
   В наши дни их частью размыло, а остальные густо заросли. Но кое-какие
следы еще сохранились. Осторожно, чтобы не уколоться и не запачкать
платье, мы раздвигали ветки одичавшей малины или крыжовника и вытягивались
на уцелевшей террасе, как на широкой скамье.
   - Как здесь чудесно, - говорил Пиоланти.
   - О да, чудесно, - вторил я, как эхо.
   - А в Сан-Систо!.. - начинал он тогда. - В Сан-Систо воздух в сто раз
чище. И поэтому видишь все кругом, как сквозь сильные оптические стекла.
Уверяю вас: кристалл!
   С этого начиналось. А потом он рассказывал, что провел в Сан-Систо пять
лет, и объяснял мне, что если исчислять время священнической мерой, по
которой духовному лицу случается всю жизнь провести на одной должности, то
пять лет-это немного.
   Но Сан-Систо-его первый самостоятельный приход, и потому это большой и
важный период в его жизни. К этой мысли он возвращался всякий раз.
Высказывая ее, он понижал голос, опускал рыжеватую голову и довольно долго
рассматривал носки своих истоптанных башмаков, покрытых овальными грубыми
заплатами. Из этого я заключал, что этот важный период был, кроме того, и
трудным. А когда он вновь поднимал голову, тусклое выражение его глубоко
посаженных глаз убеждало меня, что это бьы равно и период горьких
испытаний. Поэтому так и мыкался Пиоланти. В первый раз, когда мы
заговорили о его приходе и он так загрустил, я спросил, движимый
состраданием.
   - Я слышал, что здесь, в городских деревушках, царит нищета. Значит, и
ваш приход очень бедный?
   - Бедный. Очень бедный, - ответил он.
   - Оттого-то, вероятно, и тяжело там работать духовному
   пастырю'-сказал я.
   - Тяжело, но тяжелее всего не из-за бедности прихожан.
   - А из-за чего?
   - Из-за их недоверия, - прошептал священник. - Из-за недоверия.
   Я удивился и попросил объяснить. Он с готовностью согласился и изложил
свои мысли с непривычным для него многословием.
   Правда, в первый раз я не совсем понял, что он имеет в виду. Но,
поскольку мы изо дня в день возвращались к этой теме, я в конце концов
разобрался.
   - Они не доверяют мне по моей вине, - твердил Пиоланти. - Держатся со
мной настороженно. Считают, что я вмешиваюсь не в свои дела. А как же не
вмешиваться, если мне известно, что вокруг свершается великое множество
преступлений, а в исповедальной я о них ничего не слышу. Сперва я думал,
что люди стесняются меня и предпочитают исповедоваться у других. Да нет. В
другие приходы они тем более не пошли бы. Спустя некоторое время я понял
почему. Это