л дорого, то кто же мог
поручиться, что его заказали именно для суда? Если же согласиться с
мнением кардинала, то кто же опять-таки мог поручиться, что этот неудобный
гигант стоял в зале суда, и к тому же простоял там так долго, что его
название, рота, присвоили суду, как это пытался доказать кардинал Эрле?
   Я восстановил в памяти аргументацию кардинала, она не казалась мне
убедительной. Силезский документ-а вернее, не так самый документ, как его
печать, - подсказывал мне другое решение. Но одной печати мало, не говоря
о том, что она очень позднего происхождения. Теперь передо мной лежало
пять печатей. Это уже было нечто внушительное, позволяющее строить научную
гипотезу. Тем более что все печати относились к решающему для моей
гипотезы периоду, к той эпохе, когда один из папских трибуналов стали
называть трибуналом Роты.
   Я склонился над первой из печатей. К сожалению, ее центральная часть,
от которой зависела судьба моего открытия, не сохранилась. Что же касается
начертания надписи, то, напротив, я имел возможность восхищаться и
отличным состоянием литер, и их классической, типичной для XIV века формой.
   Строгой и красивой. Медленно вращая в руках печать, я прочитал название
трибунала: "Sacri Palatii"; слова "рота" в нем еще не было. Наукой о
печатях я специально не занимался, но в Кракове, где я учился, было
несколько выдающихся сфрагистов. Как раз тот самый мой знакомый, который
рекомендовал мне остановиться в пансионате "Ванда", избрал своей
специальностью эту вспомогательную историческую дисциплину. Мы вместе
посещали лекции и практические занятия по сфрагистике. Таким образом я
немножко усвоил ее методы, полностью оценив силу света, который наука эта
может проливать на загадочные страницы истории, хотя и считал, что такие
удачи случаются весьма редко.
   Но как раз в моем случае я мог надеяться, что сфрагистика расщедрится и
даст необходимый толчок моим исследованиям, прольет на них свой яркий свет.
   В центре второй печати-хорошо сохранившаяся эмблема. Две четкие
фигуры-мужчина и женщина, окруженные сиянием. Это покровители
трибунала-святая Катерина и святой Августин. Я достаточно нагляделся на
них-у отца хранилось много иконографических материалов-и сразу узнал
святую из Александрии и святого епископа, обратившего в христианскую веру
Англию.
   Третья печать подобного же рода, и остальные тоже. Попрежнему те же две
фигуры святых, иногда лучше, иногда хуже сохранившиеся. В надписях,
окаймляющих эмблемы, тоже ничего нового. Зато на последней печати-след
тайны, которую я пытался раскрыть. Увы, только след, потому что воск на
середине печати сохранился лишь частично. Однако было ясно, что, помимо
святых, выступавших на заднем плане, на печати бьши видны аудиторы во
время совещания, разместившиеся по кругу. Нельзя было разобрать, сидят ли
они на стульях или, как я предполагал, на скамье. Здесь изображение уже
стерлось. Напрасно я вертел печать, стараясь, чтобы на нее падало как
можно больше света, - мне не удалось извлечь из нее ничего нового.
   Нужно было принести лупу из библиотеки Кампилли. Ну и прежде всего
заказать для себя на завтра следующую партию средневековых документов
Роты, снабженных печатями. Мне подготовили так мало, предполагая, что я
буду вчитываться в содержание документов, и тогда для одного дня занятий
их было бы достаточно. Я встал, собираясь направиться в отдел каталогов.
   Стол, за которым я работал, рассчитан на двоих. Однако ко мне никто не
подсел. А за столом, стоявшим тут же рядом, изучал какие-то материалы
священник, который появился в зале позже меня. Он прошел мимо моего стола
и едва заметно мне поклонился. Я подумал, что таков здешний обычай, и
поклонился ему в ответ, поначалу не обратив на него внимания. Впрочем,
печати поглотили меня целиком. Но, когда раза два я на мгновение отрывал
от них взгляд, глаза наши встречались, потому что священник больше
размышлял над книжкой, которая лежала перед ним, нежели читал. Всякий раз,
как взоры наши скрещивались, он улыбался либо многозначительно кивал
головой. В библиотеках иной раз встречаются читатели, которые так себя
ведут, - это значит, что они либо не освоились с обстановкой, либо же
скучают. Однако мне вдруг пришло на ум, что священник не принадлежит ни к
одной из названных категорий, но зато я его откуда-то знаю, мы знакомы,
где-то уже виделись. И мысль эта немножко отвлекала меня от дела.
   Где же? В Кракове у меня не было никаких знакомств в мире духовенства.
В Торуни я знал немногих священников, но тех, кого я знал, знал хорошо. А
не так вот-человек с тонзурой мне знаком, а фамилию вспомнить не могу.
Нет! Не Торунь и не Краков. Придя к такому выводу, я снова склонился к
печатям, забыв на долгое время о священнике, сидевшем за соседним столом.
Когда я встал, намереваясь пойти в отдел каталогов, то сперва обнаружил,
что его нет на месте, а потом заметил оставленную им книжку. Чтобы попасть
в отдел каталогов, надо пройти через маленький круглый зал с блестящими
колоннами и большой лоджией. Там всегда прогуливаются посетители
библиотеки, уставшие от занятий. Мой загадочный священник возвращался из
лоджии.
   Высокий, рыжеватый, широкоплечий, он остановился как вкопанный, увидев
меня прямо перед собой. Глубоко запавшие глаза, выступающие скулы, кривой
нос. В зале, когда он сидел спиной к свету, я мог строить различные
догадки. Теперь, однако, в непосредственной от него близости, ни одна из
них не оправдалась. Безусловно, он совершенно мне незнаком. Однако, когда
священник протянул мне руку, я ответил тем же. Он крепко пожал мою руку и
при этом улыбнулся. Весело и широко, с радостным блеском в глазах, никак
не подходившим к данной ситуации.
   - Как вам работается? - спросил он.
   Итальянец! Разумеется, незнакомый, как же иначе? Мое предположение
сменилось полной уверенностью. Мои связи в мире итальянских священников
были весьма ограниченны. И тех двоих, с которыми я столкнулся в последнее
время, я узнал бы с первого взгляда, даже если бы меня разбудили среди
глубокой ночи.
   -Отлично, - ответил я. - Покой. Тишина. Превосходнейшие архивы.
   Нам пришлось отойти в сторону. Мы стояли на дороге у тех, кто шел из
читальни в отдел каталогов. Какой-то старичок метнул на нас i розный
взгляд. Мы подошли к ближайшему окну.
   Священник теперь был освещен солнцем. Сам он от этого нс изменился.
Зато яркое освещение не пошло на пользу его сутане, так как выдало ее
солидный возраст и плаченное состояние.
   Сутана была едва ли не серая, потертая, в заплатах,
   - О да! - согласился со мной священник. Но мою мысль он обобщил:-В
библиотеках всегда такая тишина и покой! Мой епископ часто говорит, что
библиотеки тоже дома божьи. Мой епископ-это значит глава моей епархии.
   Говоря это, он повернулся ко мне в профиль. Тогда я снова подумал, что
его профиль мне все-таки откуда-то знаком.
   - Глава епархии? - спросил я. - Значит, вы живете не в Риме?
   - Нет, - ответил он. - Я нахожусь в Риме только временно.
   - Учитесь?
   - О нех. Образование я уже закончил. Я живу в Сан-Систо, неподалеку от
Орсино. У меня там приход.
   - Но я вижу, что здесь, в библиотеке, вы над чем-то работаете.
   Он нахмурился.
   - Можно это и так назвать. Читаю всякую всячину. В Сан-Систо никогда не
находишь времени для чтения. А между тем надо читать, много читать, иначе
не хватает слов и аргументов для доказательства своей мысли.
   Я улыбнулся.
   - У вас в Сан-Систо недоверчивые слушатели, если вы должны свои мысли
подкреплять книжными знаниями.
   - Да почему же в Сан-Систо? В Риме.
   Тут он внезапно переменил тему разговора:
   - Л вы, кажется, приехали из-за границы?
   - Ну да. Из Польши.
   -- Из Польши? Ах, из Польши! Я много слышал. Надолго?
   - - Еще не знаю.
   - Значит, так же, как и я... А давно?
   - Уже десять дней.
   - О! А я уже пять месяцев.
   - Что вы говорите? Так долго!
   - Долго! Долго! Иногда так получается, когда нас вызывают в Рим.
   В этот момент кто-то неожиданно протиснулся между нами.
   Одетый во вес черное, высокий, большая голова, глаза обведены синими
полумесяцами-дон Паоло Кореи.
   - Куда вы пропали? Я ищу вас по всей библиотеке. Вас к телефону.
   - Меня? - удивился я.
   - Звонит адвокат Кампилли. Пройдите туда!
   Я увидел его руку с большим перстнем на пальце. Кореи слегка подтолкнул
меня по направлению к потайной дверке напротив лоджии. Я обернулся, чтобы
поклониться священнику, с которым беседовал. Его уже не было возле нас.
Однако он не исчез. Я разглядел его спину в глубине коридора, он
возвращался в читальный зал. И только тогда я внезапно вспомнил, где мы с
ним виделись. Этот священник в Грегориане вызвал отца де Воса в коридор и
потом вполголоса что-то ему объяснял у двери комнаты, где я ждал. Ну ясно,
тот самый.
   - Осторожно. Ступеньки!
   Сколько их! Узкий проход, полумрак, что ни шаг, то поворот и ступеньки.
Две, три, пять. То вверх, то вниз. Сердце слегка сжимается. В голове
пустота. Образ священника, едва я вспомнил, откуда его знаю, сразу
потускнел. Я испытывал неловкость, словно меня вызвали к телефону из
церкви во время богослужения. И все это из-за особой атмосферы, царящей в
библиотеке, в ней действительно есть что-то от "божьего храма". Непонятно,
как Кампилли решился меня вызвать. Я прибавил шагу. Тревога возрастала. Я
начал машинально шептать: "Дурное известие!
   Дурное известие! Дурное известие!" Но я повторял это скорее из желания
отогнать недоброе, чем от предчувствия его. "Дурное известие! Дурное
известие!" Но для чего же звонить? Почему не подождать, пока я вернусь
домой?
   Наконец комната синьора Кореи. Стены сплошь завешаны портретами
духовных лиц в полном облачении. Письменный столик завален
регистрационными книгами. На них преспокойно лежит телефонная трубка. Я
схватил ее.
   - У телефона! Это я! Слушаю вас!
   Голос у Кампилли елейный, неестественный:
   - Мой дорогой мальчик, я жду тебя. Возвращайся сейчас же.
   - Но что случилось? - воскликнул я. - Дурные вести?
   Пауза. Во время этой паузы он, видимо, изменил решение. Я это
почувствовал. Сперва он не хотел сообщать по телефону то, что должен был
мне сообщить. Теперь, заметив, что напугал меня, он сказал:
   - В курию сегодня утром пришла телеграмма из Торуни.
   Понимаешь?
   - Не понимаю! Что случилось? Ради бога!
   У страха глаза велики. Прежде чем я успел сообразить, сколь нелепо мое
предположение, будто в курию стали бы телеграфировать, если бы с отцом
что-нибудь стряслось, я проникся уверенностью, что произошла катастрофа. Я
все еще бессознательно прижимал к уху трубку, хотя ничего доброго уже не
ждал.
   - Вчера ночью в Торуни умер епископ Гожелинский. Я хотел немедленно
поделиться с тобой этой вестью.
   - Сейчас приду, - сказал я.
   - Правильно! Мы побеседуем.
   Я горячо поблагодарил Кореи за его любезность. Отнес документы. Четыре
возвратил. Что касается пятого, то попросил сохранить его за мной до
завтра. Я поклонился священнику, которого видел у де Воса. Все делал в
крайней спешке. Не прошло и четверти часа, а я уже стоял перед Кампилли.
Он ждал меня в холле. Сам отворил мне калитку и входную дверь. Перед
уходом в библиотеку я с ним не виделся. Мы крепко пожали друг другу руки.
Молча. Кампилли не заговорил со мной, даже когда мы проходили через
приемную в его кабинет. В кабинете он тоже довольно долго молчал. Только
снова стиснул мои руки. Тряс их и тряс.
   - Смерть всегда есть смерть, - произнес он наконец. - Ты, однако,
понимаешь, что она означает для твоего бедного отца.
   - Поверьте, отец скорбит об этой смерти, - ответил я. - Отца в равной
мере огорчало и то, что он не может работать в курии, и то, что почитаемый
им епископ Гожелинский не расположен к нему.
   - Тем не менее после кончины епископа, безусловно, ничто не помешает
твоему отцу вернуться к столь любимому им делу.
   Он не отпускал мои руки. Сжимал их и тряс. А сила и упорство, с какими
он это делал, передавали мне красноречивее слов, которые он ни в коем
случае не мог произнести, все, что чувствовал Кампилли. Постепенно я стал
лучше в этом разбираться. В особенности когда он отпустил мои руки и
принялся хлопать меня по плечу, а затем раза два поцеловал. Так же как в
тот день, когда я вернулся от де Воса и Риго. Тогда он оглушил меня
восклицаниями, поздравляя с победой. Восклицаниям сопутствовали жесты
вроде сегодняшних. Только по размаху и щедрости сегодняшние жесты
значительно превосходили тогдашние.
   - После разговора со священником де Восом и монсиньором Риго вы мне
сказали, что победа за нами, - заметил я. - Что же в таком случае может
изменить смерть епископа?
   Он очень точно понял смысл моего вопроса.
   - Даст более высокую степень уверенности, - ответил он. - А ее никогда
не бывает слишком много!
   Затем он добавил:
   - Когда я сказал тебе о выигрыше, выигрыш уже был у нас в кармане. Но в
таких делах, как у твоего отца, отсутствие дела еще лучше, чем выигрыш в
кармане. А смерть епископа Гожелинского позволяет нам надеяться, что так
оно и будет.
   Из того, что он сказал, я усвоил одно: действительно, вместе со смертью
епископа Гожелинского прекращался спор. Если это так-а пожалуй, было ясно,
что так оно и есть, - следовал вывод, что мне пора убираться из Рима. Я
сообщил об этом Кампилли.
   - Не согласен, - произнес он после некоторого раздумья. - Даже если
признать, что дело как таковое больше не существует, существует ведь
письмо твоего отца к монсиньору Риго, на которое он обещал откликнуться.
Невежливо было бы не дождаться.
   - Во всяком случае, из за смерти епископа сократится срок моего
пребывания и Риме. Быть может, самое большее еще один-два дня.
   - Вне сомнения, мы получим сигнал от монсиньора если не сегодня, так
завтра. Кстати, я подобрал дела, которые можно передать твоему отцу в
Торуни. У меня кое-что заготовлено. Два моих и несколько чужих. Но вернее
всего, они вообще не понадобятся. Письмо твоего отца пойдет ad acta1 [1 В
архив (лат)], и о нем больше не будут говорить. Что же касается твоего
пребывания в Риме, то мы с женой не отпустим тебя так быстро. - Тут он
засмеялся. - Мы должны теперь спокойно насладиться твоим обществом!
   Затем он повез меня обедать. Мы поехали в тот же ресторан, что и я
прошлый раз; теперь Кампилли не допытывался о вкусах отца и предложил
ехать туда без предварительных церемоний. За едой мы, как и тогда, нс
говорили о деле. Вообще весь обед напоминал тог, первый. Кампилли, так же
как и тогда, долго изучал карточку вин, точно так же не позволил мне есть
то, что мне хотелось, а выбирал более дорогие блюда. В ритуале, однако,
изменение-наша общая открытка отцу. Первая, которую мы то ли из Рима, то
ли из Остии подписали имеете с Кампилли.


                                    XIV

   Прошло три дня. От монсиньора Риго-ничего. Я не волновался, объясняя
его молчание смертью епископа, а иначе говоря- желанием монсиньора
немножко выждать и лишь позднее известить меня о том, что он принял к
сведению письмо МОРГО отца, состоявшего в конфликте с покойным. На вилле я
был один. Адвокат поехал в Абруццы проследить, все ли в доме готово к
приезду остальных членов его семьи. В Риме становилось все жарче. С
раннего утра до конца дня жгло солнце. Я возвращался с обеда отяжелевший и
нотный. По-прежнему ходил в тот же самый ресторан, в нескольких сотнях
шагов от Ватиканской библиотеки. Поев, шел теневой стороной под стенами.
Но и они были раскалены. Небольшой подъем по виале Ватикане становился
мучительным. Всюду жара, зной, духота.
   Легче дышалось только в самой вилле. Лакей следил за жалюзи и отчитывал
меня, если я забывал их опустить в моей комнате.
   Минуя холл, заставленный скульптурами, я поднимался по холодной
лестнице к себе, принимал душ, а потом босиком возвращался в комнату,
утопавшую во мраке. На всей вилле полы были каменные. Поэтому я с
удовольствием ходил бы даже по всему дому босиком. Так все же прохладнее.
После душа-кровать.
   Большая, как ладья. Я засыпал. В остальную часть дня: библиотека
Кампилли, прогулки по памятным местам и опять тот же ресторан. А после
ужина кино или снова библиотека.
   Я усаживался с книжкой на огромном диване шафранового цвета, возле
стола с фотографиями. Иногда я исправлял заметки, сделанные утром. Иногда
разглядывал фотографии. Их было очень много. Больше всего на огромном
столе в центре комнаты.
   Но и на столиках меньшего размера тоже было полно рамок. На фотографиях
был запечатлен весь мир супругов Кампилли. Мир хозяйки дома, урожденной
Згерской. По уверениям лакея в полосатой куртке, семья синьоры Кампилли
была principesca'[' Княжеская (итал.).], однако отец ничего мне об этом не
говорил. Про то, что Згерские были люди богатые, я слышал. Что они были
магнаты-знал определенно. Повсюду на стенах висели изображения их дворца в
имении нод Житомиром, помпезного здания с башнями по углам; изображения
этого дворца, выполненные в различной техникефото, литографии и акварели,
- попадались мне и в других комнатах, помимо библиотеки Кампилли. На
фотографиях род Згерских представлял не только бедный Анджей, которого
убили солдаты, отступавшие с фронта, но и разные другие, близкие и
дальние, родственники синьоры Кампилли. Кроме родственников, друзья.
Многочисленные снимки политических деятелей, князей, премьеров, министров,
послов; вс„ это были важные персоны, выдвинувшиеся главным образом в
начальный период формирования польского государства непосредственно после
первой мировой войны.
   Фотографии духовенства, кардиналов, архиепископов, приоров,
монсиньоров-тоже с дарственными надписями, - вне всякого сомнения,
составляли вклад синьора Кампилли в этот пантеон.
   Среди прочих я обнаружил отличный снимок монсиньора Риго.
   Как живой! У себя в Роте, за письменным столом, грузный, массивный, с
умным, несколько ироническим взглядом, устремленным в объектив. Подпись
мелким почерком, слегка стилизованным под готический, что, впрочем, как я
слышал от отца, принято в курии. Я взял в руки снимок, вставленный в
солидную серебряную рамку, и поднес к свету. Так я лучше мог рассмотреть
лицо монсиньора, потому что тогда в Роте мне было неудобно это делать, да
к тому же я очень волновался. И вот я вгляделся в него теперь: симпатичное
лицо, внушающее доверие.
   - Ну же, - обратился я к портрету, как бы поторапливая его, -
моисиньор, пора! Где сигнал?
   Остальные фотографии-это семейство Кампилли. Он-в обыкновенных костюмах
или торжественных одеяниях, она-в домашних платьях или бальных нарядах,
наконец Сандра-в детстве, в" девичестве, замужняя дама; внуки, ну и на
двух снимках Весневич: в польском мундире и в мундире какого-то
рыцарского, вернее всего ватиканского, ордена-пелерина, большая шапка,
роскошный пояс и высокие театральные сапоги.
   Наконец вилла в Остии, где я купался, и резиденция в горах, куда все
Кампилли переселялись на август. Прекрасный каменный дом в стиле ренессанс
на лесистом крутом склоне. Замечательное место, ничего не скажешь!
Свободно там дышится после раскаленного, знойного Рима.
   Даже в Ватиканской библиотеке становилось душно. Ранним утром еще
ничего, но часам к одиннадцати совсем плохо. Поэтому я берег время и точно
в половине девятого одним из первых садился за свой стол; раскладывал
заметки, доставал из кармана лупу, взятую в кабинете Кампилли, а затем
отправлялся в маленький зал с каталогами, где выдавали затребованные из
архива материалы. С ними получилось не очень хорошо. Четыре исследованных
документа, которые я уже сдал, вернулись ко мне.
   Следующие из "заказанных мною доставили очень нескоро. Вдобавок ничего
нового выжать из них не удалось. На печатях по-прежнему лучше или хуже
сохранившиеся фигуры патронов Роты, только и всего! В глубине души я
досадовал. Разумеется, я ни в чем не винил ни документы и древние печати,
которые не приносят мне ничего интересного, ни научную работу, которая
подвигается очень медленно, ибо та