Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
олагаю, что да.
- Тогда вам должно быть понятно, что означает изменение в тексте. Оно
означает, что отцу дают возможность работать по специальности, но
предлагают убраться из своего города. Почему с ним так поступают? За что?
Священник по-прежнему молча выжидал. В силу привычки или из
человеколюбия. Я чувствовал, что терпение его неистощимо, и вместе с тем я
понимал, что торчать здесь и что-то ему объяснять бессмысленно. Теперь
ничего уже нельзя изменить. Итог подведен. Я протянул руку за письмом,
которое формально признавало права моего отца, но только формально и не
полностью, ибо открывало не ту дверь, которую раньше несправедливо перед
ним захлопнули, а совершенно другую. Увидев документ в моих руках,
священник решил, что я наконец справился с собой и примирился с фактом, но
все-таки он спросил:
- Итак, я могу рассчитывать, что вы отдадите письмо своему отцу?
- А что же еще мне с ним делать?
- В таком случае верните мне его на минутку. Я должен его запечатать.
Я протягиваю ему документ. Священник открывает ящик стола и достает
оттуда печать. Зажигает свечу. Разогревает сургуч. Я молчу. Чувствую себя
скверно. А в голове настойчиво вертится один и тот же вопрос: за что,
почему? Один вопрос, а может быть, два, поскольку казус отца-это одно, а
причины, побудившие курию принять свое решение, - нечто иное. Наконец
печать готова. Современная, из одних литер, без фигур. Кладу письмо в
карман. Мы со священником кланяемся друг Другу. Я выхожу.
Спускаюсь по лестнице шаг за шагом, медленно-медленно. Вдруг
голова у меня так кружится, что я останавливаюсь и прислоняюсь к стене.
Минутку отдыхаю. Спускаюсь ниже. Снова кружится голова. К счастью, я
нахожусь на втором этаже с широкой балюстрадой и колоннами, к ним можно
удобно прислониться, а кроме того, они загораживают меня и со стороны
лестницы, и со стороны двора. Впрочем, опасаться, будто меня увидят,
нелепо.
Во дворе совершенно пусто. Так же, как и на лестнице. Так же, как и во
всем дворце Канцеллерия. Так же, как и на вилле четы Кампилли. Так же как
в здании Грегорианы. Нигде никого, ни живой души: ни спросить, ни
попросить, ни поговорить нельзя. Во всех канцеляриях такая же чистота и
порядок, как и на том столе, наверху, с которого теперь исчезли последние
бумажки, поскольку со мной покончено.
Голова моя не перестает кружиться. Но в преследующем меня хаосе я
внезапно вижу причины, по которым принято данное, а не иное решение.
Причины все множатся, сталкиваются друг с другом. Одни-мистического
порядка, другие-чисто земные.
Одни затрагивают большие проблемы, другие-мелочные. Среди них немало и
таких, которые связаны лично со мною, потому что я водил дружбу с
отстраненньм от дел Малинским или с неблагонадежным Пиоланти. От жары
смятение в моих мыслях усиливается. Стараюсь прийти в себя. Положить
предел догадкам и подозрительности. Отбросить все неправдоподобное и
пустое. В конце концов доводы и мотивы, которые курия могла принять во
внимание, вихрем проносятся передо мной, движутся по кругу, обретя зримые
формы, вращаются, распятые на крыльях гигантского пюпитра, и в
определенный момент меняют очертания; теперь они кружатся в пестрых,
разноцветных лодках карусели.
Взгляды и точки зрения олицетворяют люди, живые и умершие, занимающие
важный пост либо собирающиеся занять его. Среди них нет только одного
человека, ни на одном крыле, ни в одной лодке я не вижу моего отца.
Вероятно, потому, что в этом ведомстве соображения, связанные с личностью
моего отца, не сыграли никакой роли в его собственном деле.
Мало-помалу я все-таки прихожу в себя. В последний раз пересекаю
площадь перед дворцом Канчеллерия. Снова бар.
Снова кофе. Обязательное такси. Опускаю стекло. Струя воздуха, хоть и
теплого, освежает меня, действуя как вентилятор.
Подъезжаю к пансионату уже с просветлевшей головой. Скоро час. Я еще
поспею на поезд в два пятнадцать. От обеда отказываюсь. Я не в состоянии
ничего проглотить. Разворачиваю пакет с книгами. Все кладу теперь на дно
чемодана. Монография о святой Катерине выскальзывает у меня из рук. Я
поднимаю ее с пола и тоже запихиваю вниз. Вещи укладываю спокойно. Уже с
более ясной головой подвожу итог событиям за месяц пребывания в Риме. Я
приехал сюда прежде всего ради отца, а попутно и ради себя. Я не добился
ничего. Не решил научной проблемы, которую, как мне кажется, вскоре решат
и без моего участия.
Отец мой не будет исполнять в Тарнове те самые обязанности, которые ему
не дозволено исполнять в Торуни. Не думаю, чтобы при сложившихся
обстоятельствах, и особенно в его возрасте, он решился бы покинуть свой
город. Вот итог достижений в этом порочном круге!
Наконец чемодан уложен. В пансионате нет никого, кроме Рогульской. Мы
прощаемся в ее комнате. Пожилая дама с благородным профилем и большими
мрачными глазами-когда-то она, вероятно, была красива-протягивает мне
бескровные тонкие пальцы. Силуэт ее вырисовывается на фоне стены, сплошь
увешанной фотографиями города, покинутого ею двадцать лет назад. Снимки
эти-ее музей. Она взволнована тем, что я уезжаю в Польшу, и держится
несколько патетически. Просит, чтобы я "передал привет нашим общим
знакомым и поклонился незнакомой родине". Целую ей руки и еще раз
благодарю. Все вместе отнимает у меня немного больше времени, чем я
предполагал. Но все-таки мне удается поспеть к поезду. Чемодан кидаю в
сетку, встаю у открытого окна-и в конце концов пускаюсь в обратный путь.
Невзирая ни на что, я, как и решил, разобью этот путь на этапы. И значит,
еще сегодня побываю в Орвьето, переночую в Орсино, завтра с утра осмотрю
город, пошлю открытку Пиоланти, письмо отцу, а в двенадцать двинусь дальше.