.
   На участке дети Кима по его указаниям  выложили  из  кирпичей  место  для
кострища ("чтобы землю зря огнем не  обижать",  как  пояснил  Ким).  В  этом
кирпичном  корытце  Альберт  и  развел  костер,  когда  внезапно  к  усадьбе
подкатила милицейская машина. Из нее вылез сам заместитель  начальника  всей
нашей милиции майор Сомов, открыл  калитку  и  прямиком  направился  к  нам.
Козырнул, пожал руки. И все - молча и как-то странно отсутствуя при этом.
   - На шашлычок пожаловал, - сказал Ким. -  Хороший  у  тебя  нюх,  товарищ
милиция.
   - Что? - Майор точно опомнился. - Плохой. Не унюхал. А ведь  должен  был.
Должен был унюхать!
   - Что ты мог унюхать, когда мы только-только  огонь  развели.  Разве  что
запах дыма. А должно жареным пахнуть.
   - Пахнет, товарищ Ким. Еще как пахнет.
   - Что-то ты темнить начал, майор.
   Майор глубоко вздохнул, достал из пачки папиросу, прикурил. Помолчал, еще
раз вздохнул и наконец спросил:
   - Где  сейчас  находится  медсестра  Рабинович  Вера  Иосифовна,  товарищ
директор?
   - Вчера ей отпуск на неделю подписал, - сразу посерьезнев, сказал Ким.  -
Хотела в Киев поехать, вроде билет на сегодня приобрела.
   - Больше ничего не сказала? Припомни, Ким, важно.
   - Сказала. К своей Стене Плача поеду, так сказала. Что-нибудь  случилось,
майор?
   - Вот туда и мы поедем.
   - Куда?
   - К ее Стене Плача. - Майор швырнул недокуренную беломорину в  костер  и,
не оглядываясь, пошел к милицей-скому уазику. - Воспитатели, мать  их.  Суют
мальчишкам боевые гранаты...
   Мы шли сзади, и оба молчали. В душе моей тревога росла с каждым шагом, но
я не знал, о чем она предупреждает. И Ким не  знал  и  шагал  молча  впереди
меня, засунув почему-то руки в карманы, чего раньше никогда не делал.
   Уазик домчал нас до кладбища мигом, и, кажется, мы уже все поняли.  Молча
вылезли,  молча  пошли  по  аллее  Героев  за  широко  шагавшим  майором.  И
остановились возле первого железного обелиска со звездой,  под  которой  был
захоронен пустой гроб из цинковых пластин от патронных ящиков.  Остановились
как вкопанные.
   На могиле,  усыпанной  живыми  цветами,  купленными  на  самые  последние
деньги, лежала Вера Иосифовна, обняв подножие солдатского обелиска.
   - Вот ее Стена Плача, - сказал  майор.  -  Ох,  до  пенсии  бы  дослужить
поскорее, мать твою...
   Были тут тогда врач, милиционеры или они возникли позже -  не  помню.  Не
помню. Помню, что рядом все время вертелся заведующий кладбищем  и  говорил,
говорил...
   - Могилка-то -  на  охраняемой  аллее,  товарищ  майор.  А  я  всегда  по
тропочкам да дорожкам за порядком слежу. А  с  дорожки  аллея  Героев  плохо
проглядывается, не видно ее с дорожки, не видно. Ну, я при обходе  приметил,
что мать на холмике лежит, но не придал внимания. Афганцев недавно хоронили,
ну, думал,  мать  лежит.  Матери  часто  на  холмиках  лежат,  частое  дело,
обыкновенное. Конечно, бдительность надо было проявить, виноват, но - частое
дело, товарищ майор. Нагляделся я при моей службе, пообвык...
   Уже потом, потом мы сидели у  потухшего  костра  на  усадьбе  Кима.  Пили
водку, закусывая сырым  шашлыком  прямо  из  ведра.  Ким  раскачивался,  как
китайский болванчик, у меня в голове скребло будто ножом по тарелке, а майор
материл всех подряд.
   - Как же так?.. - спросил я кого-то. Кого -  и  сам  не  понимаю,  просто
невмоготу мне вдруг стало молчать.
   Ким продолжал раскачиваться.
   - Дошло до тебя, директор? - Майор поднял стакан. - Тогда  помянем.  Чтоб
опять в делах память не похерить.
   - Самолет корейский сбили, - тихо сказал  вдруг  Ким  невпопад  и  залпом
выпил.
   Я ничего не понял. Ни вопроса майора,  ни  странной  фразы  директора.  И
спросил весьма тупо у майора, оставив слова Кима без внимания:
   - А что должно было дойти?
   - Мне утром позвонили. Какая-то женщина. Афганская мать, наверно, сыночка
навестить пришла, увидела и звонить побежала, пока заведующий с могильщиками
похмелялся на глухой тропинке. Я со всей группой,  какая  положена,  выехал,
обнаружил и сразу же на квартиру к покойнице. Может, записку какую оставила,
может, еще что увижу. И увидел.
   Майор замолчал. Сунул в рот кусок сырого шашлыка, жевать принялся  как-то
особенно старательно.
   А мы ждали, что еще скажет. И повисла пауза. Тяжелая, как бетонная плита.
   - Что увидел? - спросил я наконец.
   - Стол накрытый увидел. Тарелочки разложены, вилки-ножики. А посередине -
стакан с водкой, куском хлеба накрытый. И только на месте хозяйки, как можно
судить, пу-стая рюмка из-под водки  и  бутерброд  надкушенный.  На  кухне  -
тарелки с закуской, колбаска нарезана, хлебушек. Все нетронуто, все - гостей
ждет. Стол, закуски на ее медицин-скую зарплату.  Только  не  дождалась  она
гостей. Одна помянула сына и - пошла к нему.  Такие  вот  сороковины  по  ее
сыночку получились, стало быть, господа-товарищи начальники...
   И снова повисла пауза. Тяжелее бетона.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   1
   Андрей уже был в Афганистане. Писал часто, аккуратно  проставляя  даты  в
верхнем углу странички. Письма были обыкновенными, солдатскими: здоров, сыт,
все хорошо. О боях ни слова, но, думаю, что  не  из-за  военной  цензуры,  а
вследствие отцовского воспитания и прямого  наказа:  "Женщин  не  беспокоят,
если они не могут помочь".  Правильным  было  воспитание  и  правильным  был
наказ. Ким воспитывал старшего по-мужски, и сейчас  настал  черед  младшего.
Хороший  был  парнишка,  но  чуть  балованный,  как  то  часто  случается  с
последними детьми, которые остаются в семьях младшенькими на всю жизнь.
   А я привязался к двум  сорванцам  Вахтанга  -  Тенгизу  и  Теймуразу.  Их
назвали на одну букву, и я  спросил,  нет  ли  в  этом  какого-либо  тайного
смысла.
   - Обязательно, - улыбнулся Вахтанг. -  Чтобы  оба  бежали,  когда  одного
позовут.
   Парни гоняли в футбол, став вскоре одними из самых известных  футболистов
среди мальчишек нашей Глухомани: "Если одолжите нам одного из ваших  грузин,
тогда будем играть. А так не будем, все равно выиграете". Как они умудрились
так научиться играть, не знаю, поскольку времени у них было куда меньше, чем
у остальных юных футболистов. Мама Лана занималась с ними музыкой ежедневно,
а отец сурово требовал пятерок решительно по всем  предметам.  Ограничиваясь
всегда одной-единственной фразой:
   - Вы - грузины. За вами - вся Грузия.
   Я однажды пошел за них болеть, орал, попал под проливной дождь и  заболел
натурально. Валялся один в своей квартире, еду мне таскали то кимовские,  то
вахтанговские ребята, вечерами непременно навещал кто-либо  из  старших,  но
днями мне было невесело.
   Так продолжалось три дня. На четвертый утром осторожно постучали в дверь.
   Я ее никогда не запирал и крикнул,  что,  мол,  толкайте  и  входите.  Но
крикнул с некоторым опозданием, потому что мои юные друзья  должны  были  бы
быть в своих школах.
   - Можно мне войти? - спросил девичий голос, приот-крыв дверь.
   - Попробуйте.
   И вошла секретарша Танечка. С нагруженной авоськой  и  кастрюлькой  -  на
двух тесемочках, продетых сквозь ручки.
   - Это я.
   - А почему ты не на работе?
   - Потому что вы болеете три дня, и я взяла три дня за свой счет.
   Логично. Танечка была из когорты тех милых толстушек, которые логичны  от
зари утренней до зари вечерней. Таким всегда невольно улыбаются,  получая  в
ответ  совершенно  серьезное  выражение  лица.   В   них   все   чрезвычайно
основательно сотворено. Круглые глазки, аккуратный  носик,  пухлые  губки  и
словно циркулем очерченное личико. Их пропуск  в  будущее  -  серьезность  и
рассудительность, выданные природой про запас на все случаи жизни.
   Но все это не для меня -  для  будущего  счастливого  супруга.  Только  я
просто глаз не мог оторвать от ее рыжей головы и детских веснушек. И  сказал
вдруг:
   - Здравствуй, Рыжик.
   А она сердито нахмурилась. И строго сказала:
   - А то уйду.
   - Больше не буду, - с искренним испугом сказал я.
   - Где у вас кухня?
   Я молча показал пальцем.
   Она с достоинством прошествовала на кухню, разогрела кастрюльку с тушеной
картошкой и кормила меня молча, серьезно и даже без улыбок. Я тоже молчал  и
не смел улыбаться, но  по  причине  вполне  естественной:  просто  не  успел
побриться, поскольку никого не ожидал и болел  всласть.  Кроме  того,  такие
девы всегда связывали меня по рукам  и  ногам,  так  как  не  подходили  под
расхожий стандарт современных  девиц.  Было  в  них  что-то  не  столько  от
барышень-крестьянок, сколько  от  крестьянок-барышень.  Это  -  дочери  Евы,
потомки ее прямые, и таковых на Руси всегда хватало, но при советской власти
они почти все куда-то подевались. Может быть, переселились в  Красную  книгу
женщин России.
   Ожидаете любви и связанных с нею похождений? Тогда придется потерпеть.
   Абзац.
   В каком-то романе, уж и не  упомню  в  каком,  но  бесспорно  русском,  я
прочитал наставление отца сыну перед свадьбой.  И  звучало  это  наставление
приблизительно так:
   "Предлагая барышне руку и сердце, ты подкрепляешь  это  предложение  всей
нашей честью, поскольку твоя честь - отнюдь не  личная  собственность,  а  -
родовая. Это честь твоих предков и твоих  потомков  одновременно.  Ты  готов
поручиться своей честью, честью предков и потомков своих,  что  никогда,  ни
при каких обстоятельствах не нарушишь своего обещания помогать ей в трудах и
болезнях, делить с ней все беды и горести  и  расстаться  с  нею  только  на
смертном одре? Взвесь свои силы и, если готов, получи мое  благословение.  А
если нет, никогда более по сему предмету ко мне не обращайся".
   Так вот, совесть моя предупреждала  меня,  что  к  таким  рассудительным,
таким старательно живущим девочкам орлами не подлетают и коршунами над  ними
не кружат. Эта девичья порода создана для уюта, для семьи,  для  продолжения
рода человеческого. Сломать можно все что угодно - мы  вон  умудрились  даже
Волгу-матушку сломать, колыбель собственных песен -  только  ведь  потом  не
починишь. Как реку Волгу,  так  и  девичью  изломанную  судьбу.  Никогда  не
починишь. Нет таких мастерских.
   А потом я вдруг куда-то провалился.  Я  был  мальчиком,  который  сверлил
пальцем  стену,  зная,  что  это  плотина.  То  есть   я   оказался   полной
противоположностью тому  голландскому  мальчику,  который  заткнул  дырку  в
плотине пальцем и спас свой город от затопления.  Он  затыкал,  а  я  мечтал
расковырять. Мечтал до боли, до какого-то исступления, чтобы на меня  хлынул
поток, чтобы мне было не жарко, чтобы не так мучительно хотелось пить.
   И я проковырял эту плотину. Почувствовал прохладу, открыл глаза и  увидел
склоненную надо мною очень серьезную Танечку. На моей голове лежало  влажное
полотенце, возле губ я ощутил  чашку,  глотнул  холодного  чаю  и  идиот-ски
спросил:
   - Почему ты не на работе?
   - Я на работе, - совершенно  серьезно  ответила  она.  -  Сейчас  приедет
"скорая помощь".
   - А сколько времени?
   - Ночью больные спят, а не разговаривают.
   И я опять провалился, но мне уже не нужно было расковыривать  плотину.  Я
просто спал, а потом приехал врач. Он назвал это кризисом, сделал мне  укол,
и я снова заснул.
   2
   Зимой приехал Андрей со своим новым другом. Друга звали Федором,  он  был
здоров, как авангардный бык, и вообще скорее вытесан топором, нежели  изваян
резцом скульптора. Андрей повзрослел, раздался в плечах, но по-прежнему  был
малоразговорчив и по-прежнему не пил при отце даже вина. А  фронтовой  друг,
напротив, болтал сверх всякой меры и припадал к рюмке при первой возможности
и даже при отсутствии оной.
   - Кореш, ты же крутой парень! Почему не пьешь? Батя, он тебя  стесняется,
что ли? Так разреши ему ради того,  что  жив  остался!  Хоть  стакашек  один
разреши.
   - Я не запрещаю, - хмурился Ким. - Андрей - мужчина. Мужчина  все  решает
самостоятельно.
   - Андрюха - герой! Два ордена и ранение!.. Андрюха, давай налью рюмашечку
под тост номер три.
   - Наливай. Только пить буду воду. Уж извини.
   - Андрюха, ты че?.. Мусульманин, что ли?
   - Я - кореец. - Андрей с  трудом,  через  силу  улыбнулся.  -  У  нас  не
полагается пить при отцах.
   Андрей был похож на корейца куда меньше, чем я - на  африканского  негра:
он удался в мать.  Но  считал  себя  таковым,  и  никакие  доводы  друга  не
помогали.
   - Прими их у себя, - попросил Ким.
   Помялся и пояснил:
   - Пусть как следует выпьет. Я  ему  все  о  самоубийстве  Веры  Иосифовны
рассказал.
   - Зачем? Парень на недельку из ада вырвался, а ты...
   - Он мужчина. К тому же он ее навестить собирался. Так что - пришлось.
   Я пригласил афганцев к  себе,  заодно  упросив  прийти  и  Вахтанга.  Для
хороших тостов. Пока Вахтанг с Федором накрывали на стол, я увел  Андрея  на
кухню.
   - Знаю, что отец рассказал тебе о смерти Веры Иосифовны.
   - Да.
   Сквозь стиснутые зубы это  "да"  выдавил.  Сплющилось  это  подтверждение
настолько, что я сразу разговор перевел:
   - Ты надолго?
   - Как она умерла?
   - Отравилась. Точно не знаю, но, кажется, цианистым калием.  Мгновенно  и
безболезненно.
   - Безболезненно - это точно..
   - Не надо, Андрей, - я вздохнул.  -  Случившегося  не  воротишь,  а  душу
замучаешь...
   - А душа и дана человеку, чтобы мучилась.
   - К столу! - заорал Федор из комнаты.
   Мы взяли приготовленные закуски и вышли из кухни.
   Вахтанг провозглашал тосты, Андрей пил, но немного, а его приятель -  пил
и много говорил. Компания была муж-ской, и он не стеснялся в выражениях.
   - Я ему ору: Андрюха, духи  в  скалах!  Духи  в  скалах  хоронятся,  мать
твою!.. Какое там, и уха не повернул! Первым с вертушки на  камни  спрыгнул,
как только ноги не переломал. Но, по везухе, упал,  и  очередь  над  головой
прошла...
   Ну, и в таком стиле под три бутылки. Я понимал, что он гордится  Андреем,
но чувствовал, что сам Андрей внутренне страдает от этой  очень  уж  громкой
его гордости. Он был очень застенчивым и скромным пареньком в те времена.
   - Завтра мы с Федором уедем, - сказал он, прощаясь.
   - Куда уедешь? А родители?
   - Так ведь... - Андрей замялся. - У него - тоже родители. Я обещал.
   - А еще-то приедешь? Или прямо в Афган?
   - Приеду, крестный. Слово.
   Впервые назвал меня крестным, и я несколько смутился. А он с того  вечера
только так ко мне и обращался.
   3
   Они ушли довольно скоро ("по бабам прошвырнемся", как объяснил мне Федор,
но - шепотом, чтобы Андрей не  слышал).  Они  ушли,  а  Вахтанг  задержался.
Помогал убирать со стола, потом мыл посуду и молчал. Хмуро как-то молчал.
   - Выговорился на тостах? - спросил я.
   - Нет, - он вздохнул. - Значит, сказал, что  к  родителям  Федора  завтра
поедут?
   - Не совсем так, но вроде - так.
   - Не нравится мне это, - вздохнул Вахтанг.
   - Почему не нравится? Обычное дело.
   - Федор мне подробно свою  детдомовскую  биографию  изложил,  пока  вы  с
Андреем прошлое вспоминали.
   Я, признаться, несколько опешил:
   - Он - из детдома?
   - Кто-то что-то сочиняет, -  вздохнул  Вахтанг.  -  Только  зачем  -  вот
вопрос. Киму не говори. Парни мужчинами стали, у них - свои проблемы. Может,
с девушками списались, дело житейское.
   4
   На другой день Андрей и Федор уехали. Вернулись через три дня и тут же  с
непонятной торопливостью улетели в Афган. Я поколебался, но все  же  спросил
Кима:
   - Что-то случилось?
   - У мужчин могут быть дела, отцам неподотчетные.
   А спустя две недели после  их  отъезда  я  получил  повестку  с  просьбой
посетить райвоенкомат.
   - Что за проблемы вдруг, Григорьевич?  -  спросил  я  военкома.  -  Я  же
белобилетчик.
   - Проблемы - в моем кабинете. Подожди там,  к  тебе  зайдет  товарищ.  Из
военной прокуратуры.
   - Из прокуратуры?
   - Дознаватель. Что-то уточнить хочет.
   Не успел я перекурить, как вошел немолодой мужчина в  гражданском.  Молча
показал удостоверение, сел напротив.
   - Курите, это просто разговор, -  сухо  этак  сказал.  -  Без  протокола.
Андрея Кима хорошо знаете?
   - Достаточно. Что-нибудь случилось?
   - Нет, ничего. И все же разговор этот должен остаться между  нами.  Очень
прошу ни в коем случае не посвящать в него  родных  Андрея  Кима.  И  вообще
никого. Абсолютно.
   - Андрей ранен?
   - Повторяю: с ним все в порядке. Исполняет свой интернациональный долг  с
отвагой и честью. Вопрос касается его отпуска.
   - Какой вопрос?
   Я не  совсем  уж  отчаянно  отупел.  Я  изо  всех  сил  играл  отупевшего
советского человека, который приучен бояться дознавателей из  прокуратуры  с
пеленок.
   - Он уезжал из совхоза "Прохладное"?
   - "Полуденный".
   - Что?
   - Совхоз называется "Полуденный".
   - Оговорился. Так Андрей Ким куда-нибудь выезжал?
   - Выезжал. Вместе со своим другом. Навестить его родных,  но  куда  -  не
могу сказать. Не знаю.
   - Странно. Очень странно.
   - Что именно?
   - У его друга, рядового Федора Антонова нет никаких родных.  Он  вырос  в
детдоме,   и   даже   фамилию   ему   дали   именно   там.   По   достижении
шестнадцатилетнего возраста.
   - А при чем здесь Андрей Ким?
   - Он сказал вам, что едет навестить родителей Федора Антонова, не так ли?
   - Вполне возможно, что имелась в виду девушка  Антонова.  Допустим  такой
вариант?
   Дознаватель подумал, что-то записал в блокнот и сказал:
   - Проверим. Больше ничего не припоминаете? Какие-нибудь разговоры.
   - Нет.
   - Он не собирался посетить часть?
   - Какую часть?
   - В которой служил до того, как  выразил  желание  добровольно  исполнить
свой интернациональный долг?
   Что-то во мне опасно шевельнулось.  Этакий  синдром  настороженности.  Но
никакой беседы по этому поводу у меня тогда с  Андреем  не  возникало,  и  я
признался в этом дознавателю с полной откровенностью:
   - Черта он не видал в этой своей части.
   -  Хорошо,  -  сказал  военный  дознаватель,  поднимаясь.  -  Спасибо  за
информацию.
   - На здоровье. А что все же случилось?
   - Что случилось? - Дознаватель помялся. - Командир роты старший лейтенант
Потемушкин пропал.
   Я... Окаменел?.. Нет. Обалдел?.. Тоже не то слово. Я  обмер,  потому  как
подумал, что приехал дознаватель недаром. Потому подумал, что до всякой иной
реакции успел увидеть его взгляд. Два сверла. И - уши.  Они  в  мою  сторону
развернулись, как у слона.
   Вот так. Такой абзац.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   1
   Умные головы наверху ввели для всего прочего населения Великой  Советской
Социалистической Державы (ВССД - так называл ее Ким в  частных,  разумеется,
разговорах) некий полусухой закон, полагая,  вероятно,  собственных  граждан
слегка придурковатыми, что ли. Продажа водки и прочих  сильно  горячительных
напитков была загнана в узкие временные рамки, не совпадавшие как с началом,
так и с концом обычного трудового дня. А поскольку  на  руки  выдавалось  не
более двух бутылок зараз, то сразу же появился азарт, который  все  выдавали
за повышенный спрос. На  самом-то  деле  возникла  некая  неизученная  форма
протеста: "Ах, вы указываете нам, кто, когда, с кем  и  сколько?  Так  будет
столько, сколько мы захотим, а  не  столько,  сколько  вами  указано".  И  в
очередях выстраивались отнюдь не алкаши, а, как правило, мало пьющие, а то и
вообще не употребляющие протестующие, женщины и старушки.
   Пьющие и алкаши пошли своим путем. Для начала оживили ржавевшие без  дела
самогонные аппараты, щедро  угощая  милицию,  которой  в  водочных  очередях
появляться  было  не  с  руки.  Это  устраивало  обе  стороны,  и  борьба  с
самогоноварением превратилась в четко распланированную и заранее оговоренную
операцию.
   - Иваныч, у тебя  старый  самовар  (это  -  шифр  для  посторонних  ушей)
найдется? - спрашивал, к примеру, участковый доброго знакомого. -  Давно  я,
понимаешь, металлолом не сдавал, а у нас - план.
   - Понял. Когда придешь?
   - Да часиков в девять. Не рано?
   - Нормально, под первачок. Только бутылку захвати. А ме