таллоломом мы тебя
обеспечим!
   Это - в среде, так сказать, вечно соседской, в которой каждый друг  другу
- поневоле брат. А рабочий класс по закоренелой привычке выпивал свою порцию
без отрыва от  производства.  У  меня,  например,  в  красильном  цехе,  где
трудились над прикладами, пробавлялись  политурой,  заранее  насыпая  в  нее
соль, чтобы выпал осадок из спирта. На участках, где имели дело с клеем  БФ,
с утра, еще до трудов праведных, привешивали емкость с ним на пояс, а  потом
тряслись  у  станков,  за  что  и  назывались  трясунами.  От  приплясываний
жаждущего тяжелые взвеси сбивались, спирт очищался, и трясун получал выпивку
аккурат к обеду. Ну, и так далее и тому  подобное  -  всех  ухищрений  и  не
перечислишь.
   У нас в Глухомани местное начальство  вообще  распорядилось  выдавать  по
одной бутылке в  руки,  стремясь  заручиться  благосклонностью  области,  но
область промолчала, а народ взроптал. Особенно когда  выяснил,  что  суровая
эта мера как самого районного руководства, так и хозпартактива не  касалась,
потому что  в  закрытом  райкомовском  буфете  все  продавалось  без  всяких
ограничений, но с новыми правилами - отпускать только при наличии портфеля.
   И все теперь ходили в райком исключительно с портфелями. Я  тоже,  а  Ким
заартачился и перешел было на спирт, которого  в  совхозе  было  достаточно.
Вахтангу это не понравилось:
   - Зачем мертвую воду пьешь, батоно?
   - Регуляторов не люблю.
   - И я их не люблю, слушай. Но  лучше  я  тебе  райкомов-скую  водку  буду
приносить.
   Словом, провалилась эта кампания борьбы за всеобщую  трезвость,  но  свое
дело  сделала.  Ячейки,  парткомы  и  особо  нравственные  доброхоты  ретиво
собирали компрометирующие письменные свидетельства, до времени складывая  их
под сукно, с тем чтобы при случае вывалить на стол любой комиссии,  а  то  и
самому  первому.  Это  был  перемет,  переброшенный  через  поток  последних
удовольствий советских граждан. И многие тогда подсели на крючок.
   Об этом мы толковали, сидя за бутылкой в  сарае  директора.  Альберт  был
большим аккуратистом, и в сарае было уютно. Все теперь старались угощаться в
сараях, подвалах, чердаках или на природе. Поглубже  и  подальше.  И  мы  не
стали исключением из предложенных властью новых правил игры.
   - У нас же все умножается, любое решение партии! - возмущался Вахтанг.  -
В республиках всякое благое начинание  умножат  на  два,  в  областях  -  на
четыре, а в районах - на все шестнадцать. Оттуда уже  радостно  докладывают,
сколько гектаров виноградников вырублено в борьбе за трезвость. А ты знаешь,
сколько лет надо виноградную лозу выращивать? Знаешь?
   - Я знаю, что Россия пила, пьет и будет пить, - усмехнулся Ким. - Пить  и
воровать. А все потому, что смысл жизни люди утеряли. Зачем жить, ради  чего
жить... Золото из нас, ванек-встанек, вытоплено, и валяют нас с боку на бок,
как котят.
   - Неправда твоя, неправда! - горячился Вахтанг.  -  Смысл  есть,  великий
смысл! Он всенародной дружбой называется!.. Великой и нерушимой дружбой всех
советских народов.
   - Говорено-переговорено об этой дружбе. Я тебе о смысле толкую,  а  не  о
дружбе народов. Раньше у этих братских  народов  был  хоть  какой-то  смысл.
Хрущев через двадцать лет коммунизм обещал объявить  -  чем  не  смысл?  Вот
тогда, через два десятка лет, можно было бы без всякого риска брать все, что
только душа  пожелает.  А  Брежнев  вместо  коммунизма  взял  да  и  объявил
Олимпиаду. Ну, все попрыгали, побегали, и смысл исчез.  Испарился  вместе  с
п\том. Тогда  и  решили  тянуть  все,  что  плохо  лежит,  пока  власть  еще
какого-нибудь смысла не придумала. Столь же содержательного, как и борьба  с
единственным народным утешением.
   - Вредный ты, Ким, - сокрушенно вздохнул Вахтанг.  -  Это  все  временные
трудности, а дружба - на века.
   - Вот за это и выпьем, - сказал я, чтобы  перевести  разговор  на  другие
рельсы. - За нашу дружбу выпьем. За мужскую.
   Чокнулись мы.
   2
   Словом, вертели нами, как хотели, никогда не обсуждая в прессе очередного
всеобщего коловращения, а уж тем паче не спрашивая нашего мнения.  Стоимость
привычного горячительного напитка, которым советские  люди  привыкли  лечить
нестерпимую почесуху  в  собственной  душе,  резко  возросла,  заменители  -
политура или  тот  же  клей  БФ  -  в  конечном  итоге  оказались  на  грани
исчезновения, и по стране  с  эпидемической  силой  расползлось  нестерпимое
желание что-либо спереть на работе. С тем чтобы загнать за бутылку  и  таким
путем прикрыть семейный бюджет или просто так, назло начальству. Хоть  пачку
бумаги или горсть скрепок. Зачем? А черт ее поймет, эту  загадочную  русскую
натуру. Может, ради компенсации за грошовую  зарплату.  И  все  это  отлично
понимали, почему и ласково называли таковых несунами.
   - Окна повынимали! - негодовал Вахтанг. - Из пассажирских вагонов, что на
запасных путях до ремонта отстаивались. Вместе с рамами аккуратно  вынули  и
унесли, представляешь?
   - Представляю, у меня тоже -  аккуратно,  -  усмехнулся  Ким.  -  Вариант
первый.  Молоковоз  заправляется  из  молокопровода,  водитель   подписывает
документы и  долго-долго  возится,  отсоединяя  молокопровод.  А  когда  все
уходят, опускает в молоко брусочек маслица на  веревочке  и  закрывает  люк.
Пока едет, трясет машину  по  всем  кочкам,  какие  только  встретит.  А  по
прибытии на молокозавод в очереди на сдачу - там всегда очереди -  открывает
люк и вынимает целый масляный шар.
   - Головастый ворюга!
   - Погоди, вариант второй. В цистерну заранее опускается пустое  ведро  на
веревке. Когда цистерна заполняется молоком, ведро заодно тоже  заполняется.
Машина отъезжает, водитель останавливается в  условленном  месте,  открывает
люк, достает полное ведро и аккуратно подает его поджидающей жене. И детишки
получают молочишко.
   - Сажать надо! - гневно кричит Вахтанг.
   - Всех не пересажаешь, друг. Никакой охраны не хватит.
   У меня тоже перли с макаронного  производства  как  в  упаковках,  так  и
россыпью, и бороться с этим было практически невозможно.  Я  и  не  боролся:
всех работниц все  равно  никакая  охрана  не  перещупает,  особенно  хорошо
знакомая. Так оно и шло, как везде,  пока...  Пока  перепуганный  заведующий
складом не доложил при встрече. Очень перепуганным шепотом:
   - Исчез ящик... это... окончательно. С четырьмя секретными продукциями.
   - Что значит, исчез?
   - Еще вчера стоял на складе возле дверей. На место  положить  не  успели.
Вот, значит...
   - Ну? Чего замолчал?
   Завскладом гулко сглотнул:
   - Сегодня прихожу - нету. Все обыскал, с описью сверился - исчез ящик.
   Подобного у нас еще не случалось. Патроны, вероятно,  таскали,  но  не  в
цинках, а, так сказать, россыпью, за которой невозможно  было  уследить.  Но
чтобы свистнули аж четыре боевые винтовки  в  заводской  упаковке  вместе  с
ящиком - такого до сей поры не бывало. Поэтому  я  и  переспросил.  Довольно
тупо:
   - Убежден?
   - Все перерыл. Нигде.
   Ох, как же я боролся с этой решительно никому не  нужной  спецпродукцией!
Особенно когда назначили  директором  всего  макаронно-патронно-винтовочного
предприятия. Патроны калибра 7,62 миллиметра еще имели хоть какой-то  смысл,
но винтовок  того  же  калибра  уже  не  покупали  даже  любящие  пострелять
африканские племена. Планово у нас кое-что брали для караульных  и  охранных
команд, да чуть ли  не  штучно  -  спортивно-патриотические  организации,  и
больше никаких заявок не поступало. Я умолял хотя бы уменьшить план, но  его
держали на постоянном уровне, поскольку наши верховные вожди больше всего на
свете боялись безработицы. И этот уровень приходилось перевыполнять хотя  бы
на  десяток  винтовок,  так  как  за   перевыполнение   полагалась   премия.
Невостребованная спецпродукция забила склад до самого верха,  я  прятал  ее,
где только мог, порой в совершенно неподготовленных для этого помещениях,  и
- снова перевыполнял план.
   - Утрату спишем на брак, - сказал я. - Ты хотя бы тетку погорластее  туда
поставь.
   - А штатное расписание? Там сторож не предусмотрен, ему зарплату  платить
надо, а откуда возьмем?
   - Подумаю, - я вздохнул. - Делай, что сказал.
   3
   Пока завскладом прятал пропажу в браке, я соображал, что делать. И ничего
не мог изобрести иного, как заявиться в Москву и начать штурмовые походы  по
министерским кабинетам. На меня орали, перед моим носом потрясали  бумагами,
меня пугали неминуемой безработицей  и  обвиняли  в  сговоре  с  растленными
закордонными спецслужбами - все  было,  кроме  освобождения  вверенного  мне
макаронного предприятия от никому не нужной спецпродукции.  Я  разозлился  и
написал заявление с просьбой уволить меня к чертовой матери по  собственному
желанию. К моему удивлению  -  не  уволили.  Вызвали  в  отделанный  деревом
кабинет с ковровой дорожкой, где со вздохом произнесли два слова:
   - Заставил задуматься.
   Я промолчал.
   - Словом, есть мнение.
   Начальник замолчал многозначительно, а я продолжал молчать из  упрямства.
И перемолчал.
   - Принято решение о разделе твоего предприятия на два самостоятельных,  -
с неохотой пояснил начальник. - Главное, увольнять никого не придется.
   - Главное, чтобы мне макароны отдали, - сказал я. - У меня в ушах наросты
от пальбы.
   - А это уж ты с макаронниками договаривайся. Со своей стороны препятствий
чинить не стану.
   С макаронниками я договорился, поскольку мне вдруг  повезло.  В  решающем
чиновничьем кресле оказалось знакомое лицо - мой сокурсник по институту.
   - Укажи в заявлении, что дает знать старая рана, полученная в Африке  при
выполнении особого задания родины.
   - Так она же у меня в личном деле производственной записана.
   - Если шеф спросит, объясню. Только не спросит никто, неинтересно.  Пиши,
пиши.
   Я  написал.  Про  аргументы  и  не  спрашивайте,  поскольку  студенческий
приятель обязался изложить их устно. Ну, а  потому  и  писал  я  без  всяких
оглядок на логику, но весьма злоупотребляя эмоциями. Вручил, он велел ждать.
Я сел ждать, он явился через сорок семь минут  и  со  вздохом  протянул  мне
заявление.
   - Результат превзошел.
   - Какой результат?
   - В уголке.
   На моем заявлении в левом углу  размашисто  зияла  резолюция:  "Сердечный
привет ангольскому интернационалисту! Сам такой и братанов своих не продаю".
   И - начальственная закорючка.
   - А результат что превзошел?
   - Ты читай, читай, а я пока расскажу. Значит, подаю я ему твою  ксиву,  а
сам бормочу что-то объяснительное. А он вдруг спрашивает: "Где  твой  дружок
ранение получил?" - "В Африке", - говорю. "Где именно  -  в  Африке?  Африка
большая". Ну, я в нашей военной географии не  очень  силен,  замялся,  будто
припоминаю. А он сам спрашивает очень даже заинтересованно:  "Не  в  Анголе,
случаем?" - "Точно! - радостно этак подхватываю. - В Анголе!" Заулыбался мой
начальник: "Так я же слышал о нем! Лихой был хлопец!.." И  катает  в  уголке
резолюцию.
   - Ну, а результат-то где?
   - Результат приказано передать устно. Ты принимаешь макароны, но в  твоем
административном и хозяйственном подчинении остаются все виды спецпродукции.
   Вот вам и бурская пуля в заднице. Видит бог, если бы не  это  неожиданное
проявление ангольского братства, все дальнейшее пошло бы по иной тропиночке.
И вам не пришлось бы читать эти страницы никогда в жизни.
   Ну полный абзац! Пожал я приятелю руку, промычал что-то  благодарственное
и пошел в отдел кадров получать назначение на новую должность.
   4
   Словом, ехал избавиться от одного горба,  а  вернулся  с  двумя.  Верблюд
верблюдом вернулся.
   Во всяком случае, плевался теперь соответственно. Но одно условие все  же
тогда для себя выторговал.
   Дело в том, что, когда я еще общим производством командовал, заместителем
моим числился некий Григорий Даниленко. А начальник местных чекистов  как-то
по пьянке признался мне с глазу на глаз, что Даниленко этот его сексот номер
один. Не знаю, почему в тот  момент  на  этого  чекиста  откровение  напало:
может, он меня за своего посчитал после  путешествия  в  Африку,  может,  по
какой иной  причине,  суть  не  в  этом.  Суть  в  том,  что  я  тогда,  как
братан-анголец, потребовал убрать этого стукача от  меня  куда  угодно  и  с
любым повышением, только чтоб  духу  его  в  нашей  Глухомани  не  было.  И,
представьте, согласился начальник и тут же подписал  этому  Даниленко  новое
назначение аж в город Юрьевец. Справедливость  и  у  нас  существует,  если,
конечно, опирается на святое братство воинов-интернационалистов.
   У меня, как вдруг выяснилось, оно опиралось.
   Вместо  Даниленко  я  попросил  назначить   моим   замом   по   хозяйству
Красавчикова Херсона Петровича. Да-да, Херсона Петровича. Непонятно? Тогда -
абзац.
   Признаться, имя его меня всегда удивляло,  хотя,  казалось  бы,  в  нашей
свободной до невозможности стране решительно все имена - свои и  зарубежные,
христианские и не очень,  сочиненные  и  вычитанные  в  книжках  -  обладают
абсолютно равными правами, это вам не  чопорная  Европа.  Но  спрашивать  не
решался, поскольку до сей поры близко мы не сходились и даже в одной бане не
парились.  Однако  из  его  личного  дела  знал  я,  что  у  него  родителей
расстреляли по ленинградскому процессу, что он не хотел в детдом  для  детей
врагов народа, а потому сбежал к тетке, которая его и  вырастила.  Но  когда
стали вместе работать, вместе законы идиотские  обходить,  вместе  в  баньке
париться и шашлычком кимовским угощаться, спросил.  Любопытство  пересилило,
что для русской души очень даже показательно,  поскольку  соответствует  ей.
Почему соответствует? Да потому, что любознательность требует  опыта,  а  мы
ему не доверяем, так как жизнь над нами чаще всего неприятные опыты  ставит.
А вот любопытство, которое не опыта требует, а чаще всего слухов, мы обожаем
вследствие полной его безопасности.
   Длинно и занудно?  Прощения  прошу,  рука  так  распорядилась.  А  Херсон
Петрович тем временем разъяснил мне загадку своего таинственного имени.
   Отец у него в гражданскую натуральный город Херсон освобождал неизвестно,
правда, от кого. Но - дрался, живота не щадя, прежде всего за идею,  которая
потом его же к  стенке  и  поставила.  Но  это  -  потом,  а  тогда  орденом
наградила. Орденом Красного Знамени. И в благодарность за лучший  миг  жизни
своей он и назвал единственного своего сына Херсоном.
   - Представляешь,  как  мне  сложно  в  детстве  приходилось?  -  невесело
вздохнул Херсон Петрович, кратко изложив историю своего героического имени.
   Это я себе хорошо представлял, а потому и спросил весьма бестолково:
   - А  почему  не  заменил?  Это  даже  советская  власть  допускала,  если
основания казались ей серьезными. У тебя - серьезные.
   - У меня - отец, а не основания, - хмуро пояснил новый зам.
   Это мне понравилось; он вообще мне понравился при ближайшем рассмотрении.
Только не любим мы почему-то рассмотрения глаза в глаза, нам за  глаза  куда
привычнее и проще. На этом вся структура районных властей построена была.
   В новом качестве я  пошерстил  свое  ближайшее  окружение,  отдав  своего
шофера патронному начальству. Не потому, что он мне чем-то не  угодил:  нет,
парень как парень, а то, что при  первом  знакомстве  запросто  представился
Вадиком, резануло слух, но как бы не слишком. Честно говоря, мне куда больше
не понравились его уши: такое возникало ощущение, что он слушал не то, что я
ему говорю, а нечто для меня неслышимое. Совсем как  Гриша  Даниленко,  хотя
уверен, что таких дураков  никакие  спецслужбы  даже  районного  разлива  на
службу к себе не призывают. А вот ушам его я не верил, и тут  уж  ничего  не
поделаешь. От таких ушей лучше держаться подальше.
   А к секретарше Танечке хотелось  держаться  поближе.  Не  подумайте,  без
всяких задних мыслей. Если честно, то я в ней никак не мог  увидеть  женщину
просто  потому,  что  все  время  видел  рыжую  конопатую  девочку.   Милую,
заботливую, домашнюю, как кошка, исполнительную и всегда очень серьезную.
   А главное, пожалуй, в том заключалось, что  у  меня  внутри  -  иначе  не
скажешь - жило убеждение, что  я  ей  жизнью  обязан.  Странно,  потому  что
разумом-то я понимал,  что  преспокойно  выжил  бы  и  без  ее  посещения  с
кастрюлькой и авоськой, но ведь она пришла сама. Без приказа, без подсказки,
без просьбы. Взяла и пришла. И кормила, и пот с лица моего вытирала, и  даже
говорила какие-то слова... Нет, не какие-то, а  те  самые,  которые  малышам
мамы говорят на всех континентах и во все времена, начиная с Евы.
   Мужчины не только не  любят  болеть,  но  и  не  умеют  болеть.  Не  все,
разумеется, но подавляющее большинство. И когда заболевают, то нуждаются  не
столько в лечении, сколько в женской заботе.  Нет,  не  в  женской,  это  не
точно. В материнской. И в Танечке я это материнство разглядел, а женщины так
и не увидел.
   Только ведь все мужчины - сироты до конца дней своих. Мать для них всегда
больше даже самой любимой женщины, если в этой любимой они не  почувствовали
матери. А вот если любимая сочетает и то и другое, тогда мы, мужчины, с  ней
до золотой свадьбы доживаем при любых джигитовках судьбы. Потому что мама  с
нами при этих самых джигитовках. А с мамой  -  нестрашно,  это  спасательный
круг, брошенный  нам  из  детства,  когда  мы  отправляемся  открывать  свои
собственные Америки.
   Танечка ничего вроде бы для меня не сочетала, но  расставаться  с  ней  я
почему-то не хотел. Даже подумать об этом не мог, а потому и  востребовал  в
свой кабинет одной из первых.
   - Я тебе еще не надоел?
   Танечка вмиг стала пунцовой, отчего все ее веснушки стали еще прекраснее.
И села на стул с такой стремительностью, будто у нее подкосились ноги.
   - Я хочу, чтобы мы продолжали вместе работать. И  больше  скажу.  Я  даже
представить себе не могу, что на твоем месте может оказаться кто-то другой.
   Танечка как-то очень странно посмотрела на меня и тихо сказала:
   - Я могу начать думать.
   - Начинай, - сказал я. - Приказ я подписал, завтра жду на рабочем месте.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   1
   Если бы я знал, где окажется мое  рабочее  место  через  три-дцать  шесть
часов после этого разговора! Черт-те где оно оказалось. Там, где не было  ни
работы, ни места.
   Вот теперь можно и перекурить.
   Вечером - это, стало быть, через сутки после  милого  разговора  с  милой
Танечкой - мне на работу позвонил Сомов. Майор из угро.
   - Тимофеич?
   Не беспокойтесь, номером он не ошибся. Просто когда звонил  по  телефонам
служебным, употреблял шифр, так как свято был убежден, что  в  нашей  стране
все телефоны прослушиваются. Во всяком случае, все служебные, и мы с этим не
спорили, поскольку столь же свято верили, что майору Сомову было виднее.
   Итак:
   - Тимофеич? Срочно скажи Ивану (шифр),  чтобы  он  как  следует  кладовку
проверил. Кощей подскользнулся и в  лужу  сел,  под  шлангом  ледяной  водой
отмывается.
   Поняли? А я немедленно набрал номер начальника железнодорожных мастерских
Вахтанга Кобаладзе. Он у нас проходил под нейтральной  кличкой  "Иван".  Для
полного замутнения телефонных прослушек.  К  счастью,  Вахтанг  оказался  на
службе, и я сказал:
   - Жди на месте, но всех отправь домой.
   Бросил трубку и побежал, куда звонил.
   Сказать, что я разобрался  в  шифрованном  сообщении  угроначальника,  не
берусь. Я не разбирался -  я  почувствовал,  что  Вахтангу  грозит  какая-то
неприятность. А потому и бежал, сознательно забыв о  личном  транспорте.  Уж
этому-то нас советская власть обучила.
   Вахтанг ждал скорее в недоумении, нежели в тревоге. Но как только  я  ему
выпалил обрывки разговора  с  начугро,  тревога  его  почему-то  исчезла,  а
недоумение возросло.
   - Кощей?.. Что значит - кощей?
   - В сказках. Жадный такой, под себя гребет. Скупой, словом.
   - А, так то - Скупцов!.. - догадливо сказал