омой длинной дорогой: по мосту через канал, мимо
Тюдоровской школы, по Главной улице, потом мимо серой каменной церкви, где
хранится шлем крестоносца, потом вверх по склону Чилтернских холмов  прямо
к домику на Кингс-роуд, соединенному общей стеной с другим таким же.  Кэсл
неизменно приезжал домой в половине  восьмого,  если  не  предупреждал  по
телефону из Лондона, что запаздывает. До ужина, который бывал в восемь, он
еще успевал пожелать спокойной ночи малышу и выпить порцию виски, а  то  и
две.
 Когда у человека такая своеобразная профессия, твердый распорядок жизни
приобретает  большую  ценность  возможно,  это  была  одна   из   причин,
побудивших Кэсла, когда он вернулся  из  Южной  Африки,  осесть  в  родных
местах - возле этого канала под плакучими ивами, возле  школы  и  развалин
прославленного замка, который выдержал осаду  французского  короля  Иоанна
[вероятно, имеется в виду один из эпизодов  Столетней  войны  (1337-1453),
начавшейся при короле Франции Иоанне (1319-1364) со второй  половины  XIV
в. французы стали делать набеги и на английскую территорию], - замка, где,
согласно истории, был руководителем строительных работ Чосер [Чосер Джефри
(1340?-1400) - английский поэт] и где - кто знает?  -  быть  может,  некий
родоначальник Кэслов работал ремесленником. Сейчас от замка осталось  лишь
два-три земляных вала, поросших травой, да несколько ярдов каменной стены,
смотрящей на канал  и  на  железнодорожные  пути.  А  дальше  шла  дорога,
окаймленная изгородью боярышника и испанскими каштанами  и  выводившая  из
города к пустоши. Много лет тому назад жители городка вели борьбу за право
пасти там скот, теперь же, в двадцатом веке, на этом заросшем папоротником
и дроком пустыре разве что заяц или коза могли бы найти себе пропитание.
 Когда Кэсл был мальчиком, на пустыре  еще  сохранялись  остатки  старых
траншей, вырытых в плотной красной глине во  время  первой  мировой  войны
офицерами  учебного  корпуса  Судейских  корпораций,  молодыми   юристами,
которых натаскивали здесь до того, как отправить на смерть в  Бельгию  или
во  Францию  в  составе  более  понятных  частей.  Человеку  пришлому,  не
знакомому с расположением траншей, бродить по  пустырю  было  небезопасно,
поскольку они - по примеру траншей, вырытых "презренными старыми  вояками"
["презренные старые вояки" (разг.) -  прозвище  английских  экспедиционных
войск, сражавшихся при Монсе в 1914  г.  оно  возникло  на  основе  фразы
"презренная  английская  армия",   приписываемой   кайзеру   впоследствии
утратило свое пренебрежительное значение] возле Ипра, - были  в  несколько
футов глубиной, и он мог неожиданно  свалиться  туда  и  сломать  ногу.  А
местные дети, знавшие о траншеях, свободно тут бегали, пока память  о  них
не начала стираться. Кэсл  почему-то  всегда  о  них  помнил  и  порой,  в
свободный от работы день, брал Сэма за руку и  показывал  ему  заброшенные
тайники и многочисленные  опасные  места,  которыми  изобиловала  пустошь.
Сколько  партизанских  кампаний  провел  там   в   детстве   Кэсл   против
превосходящих сил противника. Что ж, дни партизанской войны  вернулись,  а
фантазии  стали  реальностью.  Но  Кэсл,  живя  в  давно  знакомой  среде,
чувствовал себя в безопасности, - так  чувствует  себя  старый  каторжник,
вернувшись в знакомую тюрьму.
 Крутя педали велосипеда, Кэсл ехал вверх по  Кингс-роуд.  Дом  свой  он
купил с помощью одной строительной компании, когда вернулся в Англию. Кэсл
без труда мог бы приобрести его дешевле, расплатившись наличными,  но  ему
не хотелось отличаться от школьных учителей,  своих  соседей  с  той  и  с
другой стороны, - где им было накопить нужную  сумму  при  своем  скромном
жалованье. По той же причине не заменил он и  довольно  безвкусный  витраж
над входной дверью с изображением Веселого рыцаря.  Кэсл  терпеть  не  мог
этот витраж: при виде его у Кэсла всегда возникала ассоциация с  кабинетом
зубного  врача  -  в  провинциальных  городках   цветным   стеклом   часто
отгораживают  от  посторонних  глаз  страдания  пациента  в  зубоврачебном
кресле,  -  но  опять-таки  из-за  соседей,  которые  мирились  со  своими
витражами, Кэсл предпочел ничего не менять и  у  себя.  Школьные  учителя,
жившие на Кингс-роуд, строго следовали эстетическим принципам, принятым  в
северной части Оксфорда, где многие из них бывали  на  чаепитиях  у  своих
профессоров, и там, на Бэнбери-роуд, велосипед Кэсла вполне нашел бы  себе
место в холле, под лестницей.
 Кэсл открыл своим ключом йельский замок. Одно время он подумывал купить
замок  с  шипами  или  что-то   особое   из   того,   что   продается   на
Сент-Джеймс-стрит у "Чабба", но воздержался: его соседей  ведь  устраивает
йельский замок, а за последние три года краж в их краю ближе Боксимора  не
случалось, так что ничем и не оправдаешь смену замка. В холле было пусто -
как, судя по всему, и в гостиной, куда Кэсл заглянул в приоткрытую  дверь:
ни звука не доносилось и из кухни. Кэсл сразу заметил, что на буфете рядом
с сифоном нет бутылки виски.  Это  было  нарушением  годами  установленной
привычки, и тревога вспыхнула в нем с такою силой, с какой начинает гореть
кожа от укуса насекомого. Он позвал:
 - Сара!
 Ответа не было. Он стоял  у  входной  двери,  рядом  с  подставкой  для
зонтов,  окидывая  взглядом  знакомую  картину,  где  отсутствовала   одна
существенная деталь - бутылка виски, и не дышал. С тех пор  как  они  сюда
переехали, он всегда считался с тем, что рано или поздно рок настигнет их,
и знал, что, когда это произойдет, нельзя паниковать - надо  быстро  уйти,
не пытаясь собрать кусочки  разбитой  совместной  жизни.  "Находившиеся  в
Иудее да бегут в горы..." [Евангелие от Матфея, 24,16]
 Почему-то  он  подумал  о  своем   двоюродном   брате,   работавшем   в
казначействе, словно это был амулет в виде заячьей лапы, этакий  талисман,
который мог защитить от беды, и тут же с облегчением перевел дух,  услышав
наверху голоса и шаги Сары, спускавшейся по лестнице.
 - Я не слышала,  как  ты  вошел,  милый.  Я  разговаривала  с  доктором
Баркером.
 Следом за нею шел и сам доктор Баркер -  мужчина  среднего  возраста  с
малиновым родимым пятном на левой щеке, в  тускло-сером  костюме  с  двумя
авторучками в нагрудном кармашке, - возможно, правда, что вторая  была  не
ручка, а фонарик, чтобы освещать при осмотре горло.
 - Что-то случилось?
 - У Сэма корь, милый.
 - Ничего страшного, - сказал доктор Баркер. - Только чтобы он  побыл  в
покое. И без яркого света.
 - Не выпьете виски, доктор?
 - Нет, благодарю вас. У меня еще два визита, и я уже опаздываю к ужину.
 - Где же он мог эту корь подцепить?
 - О, сейчас ведь настоящая эпидемия. Ну, не волнуйтесь.  Форма  у  него
легкая.
 Когда доктор ушел, Кэсл поцеловал  жену.  Провел  рукой  по  ее  черным
непокорным волосам, коснулся высоких скул. Обвел  пальцем  все  ее  темное
лицо, словно коллекционер, вдруг обнаруживший  среди  деревянных  поделок,
расставленных на ступенях отеля для белых туристов, подлинную  скульптуру,
- так Кэсл как бы лишний раз убеждался, что самое для него в жизни дорогое
по-прежнему при нем. К концу дня у него всегда возникало ощущение,  словно
его годами не было и он дома оставил  беззащитную  Сару  одну.  Однако  ее
африканская кровь ни у кого не вызывала здесь  раздражения.  Тут  не  было
закона, грозившего нарушить их совместную жизнь. Они были в безопасности -
в той мере, в какой это вообще возможно для них.
 - В чем дело? - спросила она.
 - Я встревожился. Все показалось мне не так, когда  я  вошел.  Тебя  не
было. И даже виски...
 - До чего же ты любишь порядок.
 Он начал вынимать покупки из чемоданчика, пока она наливала виски.
 - Действительно нет оснований для тревоги? - спросил Кэсл. - Не люблю я
эту  манеру  врачей  говорить  о  болезни,  особенно  когда  они  начинают
успокаивать.
 - Оснований для тревоги нет никаких.
 - А можно мне пойти взглянуть на него?
 - Он сейчас спит. Лучше его не будить. Я дала ему аспирин.
 Кэсл вернул первый том "Клариссы" на полку.
 - Дочитал?
 - Нет, и вообще сомневаюсь, что  когда-либо  дочитаю.  Слишком  коротка
жизнь.
 - А мне казалось, ты всегда любил толстые книги.
 - Попробую, пожалуй, взяться за "Войну и мир", пока еще не поздно.
 - У нас ее нет.
 - Я куплю завтра.
 Сара тщательно  отмерила  четыре  порции  виски  по  нормам  английских
кабачков и, подойдя к Кэслу, вложила стакан ему  в  руку,  словно  письмо,
которое никто не должен прочесть. Сколько он пьет - это знали  только  они
двое: с коллегами или даже с чужими людьми он обычно не пил в баре  ничего
крепче пива. В его профессии склонность к алкоголю  всегда  может  вызвать
подозрение. Только Дэвис мог без разбора заглатывать напитки, не  заботясь
о том,  кто  его  видит,  но  это  его  лихачество  объяснялось  полнейшей
наивностью. А Кэсл и лихачество  и  наивность  навсегда  оставил  в  Южной
Африке, где на него в любую минуту мог обрушиться удар.
 - Ты не будешь возражать, - спросила Сара, - если у нас  сегодня  будет
холодный ужин? Я весь вечер провозилась с Сэмом.
 - Конечно, нет.
 Кэсл обнял ее. Сила их любви была такой же тайной, как  и  то,  что  он
выпивал четыре порции  виски.  Рассказать  об  этом  кому-либо  -  значило
подвергнуть себя опасности. Когда любишь, больше всего рискуешь. Во всяком
случае, так  изображает  это  литература.  Тристан  [герой  средневекового
рыцарского романа "Сказание о Тристане и Изольде"],  Анна  Каренина,  даже
похотливая страсть Ловеласа [герой романа С.Ричардсона  "Кларисса  Гарлоу,
или История молодой леди"] - а Кэсл заглянул в последний  том  "Клариссы".
"Я люблю мою жену", - вот и все, что он когда-либо говорил даже Дэвису.
 - Я вот думаю, что бы я без тебя делал, - сказал Кэсл.
 - Примерно то же, что ты делаешь сейчас. Два  двойных  виски,  а  потом
ужин в восемь часов.
 - Когда я вошел, а ни тебя, ни виски не было, - я испугался.
 - Испугался чего?
 - Что остался один. Бедняга Дэвис, - добавил он, -  приходит  в  пустой
дом.
 - Может, у него жизнь куда веселее, чем у тебя.
 - С меня  хватает  веселья,  -  сказал  он.  -  У  меня  есть  ощущение
надежности.
 - Неужели жизнь за стенами нашего дома такая опасная? - Она  отхлебнула
из его стакана и коснулась его рта губами, влажными от "Джи-энд-Би".  Кэсл
всегда покупал "Джи-энд-Би" из-за цвета: большая порция виски с содовой по
цвету казалась не крепче сильно разбавленного виски другой марки.
 На столике у дивана зазвонил телефон.  Кэсл  поднял  трубку  и  сказал:
"Алло", - но на другом конце молчали. "Алло".  Он  сосчитал  про  себя  до
четырех и, положив трубку на рычаг, услышал щелчок: телефон отсоединился.
 - Никого?
 - Наверное, набрали не тот номер.
 - В этом месяце так было  уже  трижды.  Причем  всякий  раз,  когда  ты
задерживаешься в своей конторе. Ты  не  думаешь,  что  это  может  звонить
какой-нибудь бандит - проверяет, дома ли мы?
 - Да у нас грабить-то нечего.
 - Такие читаешь жуткие  истории,  милый,  -  про  этих  людей,  которые
натягивают на лицо чулок как маску. Терпеть не могу сидеть дома  без  тебя
после захода солнца.
 - Потому я и купил тебе Буллера. Кстати, а где Буллер?
 - В саду, ест траву. Что-то, видно, ему не по себе. А что до чужих - ты
же знаешь, как он себя с ними ведет. Так и ластится.
 - Но маска в виде чулка все же может ему не понравиться.
 - Он решит, чулок надели, чтобы с ним поиграть. Помнишь, в Рождество...
эта история с бумажными шляпами...
 - До того, как мы его приобрели, я всегда считал, что  боксеры  -  злые
собаки.
 - Они и злые - с кошками.
 Дверь скрипнула, и  Кэсл  быстро  обернулся:  квадратная  черная  морда
Буллера распахнула дверь, он подпрыгнул и, словно мешок с картошкой,  упал
на колени к Кэслу.
 - Лежать, Буллер, лежать. - Длинная лента слюны протянулась по  брючине
Кэсла. - Если это называется "ластиться" - от такой встречи любой  бандюга
за милю убежит.
 Буллер прерывисто залаял, мотая задом, точно у него в животе копошились
черви, и попятился к двери.
 - Тихо, Буллер.
 - Это он хочет погулять.
 - В такое время? Ты же сказала, что он вроде заболел.
 - Видимо, он уже достаточно наелся травы.
 - Тихо, Буллер, черт бы тебя подрал. Никаких прогулок.
 Буллер тяжело опустился  на  пол,  орошая,  чтобы  успокоиться,  паркет
слюной.
 - Сегодня утром он изрядно напугал электрика, приходившего  снимать  со
счетчика показания, хотя на самом-то деле  Буллер  только  хотел  выказать
дружелюбие.
 - Но электрик же знает его.
 - А это был новый.
 - Новый! Почему?
 - Да у нашего грипп.
 - А ты попросила его показать удостоверение?
 - Конечно. Милый, ты что,  стал  бояться  бандитов?  Прекрати,  Буллер.
Прекрати.
 А Буллер лизал свои интимные места с таким же смаком,  с  каким  старик
заглатывает нитроглицерин.
 Кэсл перешагнул через него  и  вышел  в  холл.  Он  тщательно  осмотрел
счетчик, но, не обнаружив в нем ничего необычного, вернулся в гостиную.
 - Ты чем-то встревожен?
 - Да в общем ничем. Просто кое-что произошло на работе. Новый  мужик  в
службе безопасности показывает себя. Оттого я и  взорвался:  я  же  больше
тридцати лет работаю в Фирме - уж можно было бы мне  доверять.  Скоро  они
будут обыскивать наши карманы, когда мы пойдем обедать. Он  попросил  меня
открыть чемоданчик.
 - Не надо преувеличивать, милый. Это же не их вина. Тут  виновата  твоя
работа.
 - Сейчас уже поздно ее менять.
 - Ничто никогда не поздно, - сказала Сара, и ему  так  хотелось  бы  ей
поверить. Она пошла на кухню за холодным мясом и по пути поцеловала его.
 Он выпил еще порцию виски, и, когда они садились за стол, Сара сказала:
 - Хватит дурака валять, слишком много ты пьешь.
 - Только дома. Здесь меня никто не видит, кроме тебя.
 - Я имела в виду не работу. Я имела в виду твое  здоровье.  А  на  твою
работу мне ровным счетом наплевать.
 - Вот как?
 - Подумаешь, одно из управлений Форин-офиса. Все ведь  знают,  что  это
такое, и тем не менее ты должен  держать  рот  на  замке,  точно  какой-то
преступник. Если ты расскажешь мне - мне, своей жене,  -  чем  ты  сегодня
занимался, тебя уволят. Хоть бы  уж  тебя  уволили.  Так  чем  ты  сегодня
занимался?
 - Посплетничал  с  Дэвисом,  сделал  несколько  пометок  на  нескольких
карточках, послал телеграмму... ах да, со мной еще  беседовал  этот  новый
офицер службы безопасности. Он знал моего  кузена  -  они  оба  учились  в
Корпус-Кристи.
 - Какого кузена?
 - Роджера.
 - Этого сноба из казначейства?
 - Да.
 Когда они поднимались в спальню, он спросил:
 - Могу я взглянуть на Сэма?
 - Конечно. Но он теперь уже крепко спит.
 Буллер последовал за ними и, словно конфетку, оставил  комок  слюны  на
простыне Сэма.
 - Ах, Буллер...
 Бульдог помахал обрубком хвоста, словно его похвалили. Для  боксера  он
был не слишком умен. Он стоил кучу денег, и его родословная, пожалуй, была
уж слишком идеальна.
 Мальчик лежал поперек своей тиковой кровати, положив голову на  коробку
с оловянными солдатиками вместо подушки. Черная  нога  свешивалась  из-под
одеяла, между пальцами ее застрял офицер танкового корпуса. Кэсл  смотрел,
как Сара уложила сына поудобнее, вытащила из  пальцев  офицера,  а  из-под
бедра - парашютиста. Она так умело перевернула мальчика, что тот  даже  не
проснулся и продолжал крепко спать.
 - Он очень горячий, и кожа такая сухая, - заметил Кэсл.
 - Так бы и с тобой было, если б у тебя температура  подскочила  до  ста
трех [около 38oС].
 Сэм был много чернее матери, и  перед  мысленным  взором  Кэсла  возник
снимок, сделанный во время  голода:  маленький  трупик,  распростертый  на
песке пустыни, и стервятник над ним.
 - Температура, безусловно, высокая.
 - Не для ребенка.
 Кэсла всегда поражала спокойная уверенность Сары: она могла приготовить
новое блюдо, не  заглянув  в  поваренную  книгу,  и  в  руках  у  нее  все
спорилось. Вот и  сейчас  она  так  резко  повернула  мальчика  на  бок  и
подоткнула под него одеяло, а он даже не проснулся.
 - Крепко спит.
 - Спит-то он хорошо - вот только кошмары его мучают.
 - Он снова видел дурной сон?
 - Всегда один и тот же. Мы с тобой уезжаем на  поезде,  а  он  остается
один. И кто-то на платформе - он не знает кто - хватает его  за  руку.  Но
для тревоги нет оснований. Он в том  возрасте,  когда  снятся  кошмары.  Я
где-то читала, что это обычно бывает перед тем, как ребенку пойти в школу.
Хорошо бы ему не ходить в подготовительный класс. У него  там  могут  быть
неприятности. Иной раз я чуть ли не хочу, чтобы здесь тоже был апартеид.
 - Он хорошо бегает. А в Англии, если  ты  преуспеваешь  в  каком-нибудь
виде спорта, неприятностей у тебя быть не может.
 Проснувшись среди ночи, Сара вдруг сказала, словно эта мысль только что
пришла ей в голову:
 - Как странно, верно, что ты так привязан к Сэму.
 - Конечно, привязан. А почему я не должен быть к нему привязан? Кстати,
я думал, что ты уже спишь.
 - Никакого "конечно" тут быть не может. Он же паршивец-приемыш.
 - Дэвис тоже зовет его "паршивцем".
 - Дэвис? Разве он знает? - с испугом спросила она.  -  Конечно  же,  не
знает.
 - Да нет, не тревожься. Он так называет любого ребенка.
 - Я рада, что отец Сэма лежит глубоко в земле, - сказала она.
 - Да. Я тоже. Ведь он, бедняга, мог в конце концов жениться на тебе.
 - Нет. Любила-то я все время тебя. Даже когда зачала  Сэма,  все  равно
любила тебя. Он больше твой сын, чем его. Я старалась думать о тебе, когда
он ласкал меня. Этакая холодная рыба. В университете его звали  Дядя  Том.
Но Сэм у нас не будет холодным, верно? Будет пылким  или  ледяным,  но  не
холодным.
 - Что это мы вдруг заговорили об этой давней истории?
 - Потому что Сэм болен. И потому что ты тревожишься. Когда  я  чувствую
себя неуверенно,  я  вспоминаю,  как  я  переживала,  зная,  что  придется
рассказать тебе про него. В ту первую ночь в Лоренсу-Маркише [до  1976  г.
название столицы Мозамбика Мапуту],  когда  я  перешла  границу.  В  отеле
"Полана". Я думала: "Он сейчас оденется и уйдет навсегда". Но ты этого  не
сделал. Ты остался. И мы любили друг друга, хотя внутри меня уже был Сэм.
 Сейчас, годы спустя, они спокойно лежали  рядом,  лишь  слегка  касаясь
друг друга плечом. Вот это, подумал он, и есть  счастье,  какое  он  порою
видел на лицах чужих пожилых людей, только он-то умрет  задолго  до  того,
как Сара станет  пожилой.  Что-что,  а  старость  они  никогда  не  смогут
разделить.
 - Тебе не бывает грустно, - спросила она у него, - что у  нас  с  тобой
нет своего ребенка?
 - Достаточно с нас ответственности и за Сэма.
 - Я не шучу. Неужели ты не хотел бы, чтоб у нас был общий ребенок?
 Он знал, что на сей раз от ответа на этот вопрос ему не уйти.
 - Нет, - сказал он.
 - Почему - нет?
 - Почему ты стремишься до  всего  докапываться,  Сара!  Я  люблю  Сэма,
потому что он твой. Потому что он не мой. Потому что, когда  я  смотрю  на
него, я не вижу ничего от себя. Я вижу в нем только  тебя.  А  я  не  хочу
продолжаться до бесконечности. Я хочу, чтоб бычок на этом и закончил  свое
существование.



3

 - Отличный утренний спорт,  -  не  очень  убежденно  заметил  полковник
Дэйнтри, обращаясь к леди Харгривз и топоча ногами, чтобы  сбить  грязь  с
сапог, прежде чем войти в дом. - Дичь исправно взлетала.
 Остальные гости вылезали за его спиной из машин с наигранной веселостью
футболистов,  старающихся  показать,  какое  огромное   удовольствие   они
получили от игры, хотя на самом деле замерзли и перепачкались.
 - Напитки ждут вас, - сказала леди Харгривз.  -  Наливайте  себе  сами.
Обед будет подан через десять минут.
 Издали донесся звук машины, взбирающейся по парку в  гору.  В  холодном
сыром воздухе раздался взрыв смеха, и кто-то воскликнул:
 - Вот наконец и Баффи! Прибыл как раз к обеду, конечно.
 - А ваш знаменитый мясной пудинг с почками будет? - спросил Дэйнтри.  -
Я столько о нем наслышан.
 - Вы имеете в виду мой пирог. Вы  действительно  хорош