ом...
 - И сыном Мориса.
 - Возможно.
 - Что значит - возможно?
 - Вы же встречались с этим человеком - Корнелиусом  Мюллером  из  БОСС,
такой несимпатичный тип. А имечко! Так вот, у него такое впечатление,  что
настоящий отец... дорогая моя, вы уж извините меня за то, что я  выскажусь
напрямик... Я не хочу, чтобы вы совершили ту  же  ошибку,  какую  совершил
Морис...
 - Вы говорите не очень-то напрямик.
 - Так вот, Мюллер считает, что отец ребенка - из ваших.
 - О, я знаю, кого он имеет в виду... Даже если бы это была правда,  тот
человек мертв.
 - Он не мертв.
 - Конечно же мертв. Его убили во время бунта.
 - А вы видели его тело?
 - Нет, но...
 - А Мюллер утверждает, что он благополучно сидит  под  замком.  Осужден
пожизненно - так говорит Мюллер.
 - Я этому не верю.
 - Мюллер утверждает,  этот  человек  готов  предъявить  свои  отцовские
права.
 - Мюллер лжет.
 - Да, да. Вполне возможно. Не исключено, что это подставная фигура. Сам
я еще не занимался законной  стороной  дела,  но  сомневаюсь,  чтобы  этот
человек сумел что-либо доказать в наших судах.  Ребенок  записан  в  вашем
паспорте?
 - Нет.
 - У него есть собственный паспорт?
 - Нет.
 - В таком случае вам придется просить  о  выдаче  ему  паспорта,  чтобы
вывезти его из страны. А это  значит  пройти  через  уйму  бюрократических
препон.  Люди,  выдающие  паспорта,  могут  быть   иногда   очень,   очень
медлительны.
 - Какие же вы мерзавцы. Вы убили Карсона. Вы убили Дэвиса. А теперь...
 - Карсон умер от воспаления легких.  А  бедняга  Дэвис  -  у  него  был
цирроз.
 - Это Мюллер говорит, что он умер от воспаления легких. А вы  говорите,
что у Дэвиса был цирроз, теперь же вы угрожаете мне и Сэму.
 - Не угрожаю, дорогая моя, а советую.
 - Ваши советы...
 Ей пришлось  умолкнуть.  Подошел  официант,  чтобы  убрать  тарелки.  У
доктора Персивала тарелка была почти чистая, на  тарелке  же  Сары  так  и
осталась большая часть еды.
 - Как насчет старинного английского яблочного пирога с гвоздикой  и  по
кусочку сыра? -  спросил  доктор  Персивал,  пригнувшись  к  ней  с  видом
соблазнителя и произнеся это тихо, точно он называл цену  за  определенные
услуги.
 - Нет. Ничего. Я больше есть не хочу.
 - Ах, боже мой, в таком случае - счет, -  разочарованным  тоном  сказал
доктор Персивал официанту и, когда официант  ушел,  с  укоризной  добавил,
обращаясь к Саре: - Миссис Кэсл, не  надо  сердиться.  Во  всем  этом  нет
ничего личного.  А  если  будете  сердиться,  наверняка  примете  неверное
решение. Все дело веди  в  том,  в  каком  ты  ящичке,  -  начал  было  он
философствовать и оборвал сам себя, словно найдя  эту  метафору  в  данном
случае неприемлемой.
 - Сэм - _мой_ ребенок, и я повезу его с собой куда захочу. В Москву,  в
Тимбукту, в...
 - Вы никуда не сможете повезти Сэма, пока у него не будет паспорта, а я
не хотел бы, чтобы Пятое управление приняло превентивные меры против  вас.
Если же они узнают, что вы подали прошение о паспорте...  а  они  об  этом
узнают...
 Она  демонстративно  встала  и  пошла  из  зала,  -  пошла,   даже   не
оглянувшись, предоставив доктору Персивалу дожидаться счета.  Пробудь  она
там минутой дольше, она не  уверена,  что  не  воспользовалась  бы  ножом,
который лежал у ее тарелки для сыра. Сара видела однажды, как  вот  такого
же  раскормленного  белого  человека  вроде  доктора  Персивала   зарезали
насмерть в общественном саду в Йоханнесбурге. Казалось, сделать  это  было
так легко. У двери она  обернулась  и  посмотрела  на  доктора  Персивала.
Металлическая решетка на окне за его спиной создавала  впечатление,  будто
он сидит за столом в полицейском участке. Он явно следил за ней взглядом и
сейчас,  подняв  указательный  палец,  незаметно  покачал  им.  Это  могло
означать и порицание и предупреждение. Ей было безразлично, что именно.



2

 Из окна на двенадцатом этаже большого  серого  дома  Кэслу  видна  была
красная звезда  над  университетом.  Открывавшаяся  отсюда  панорама  была
по-своему красива, как красивы все города ночью. А при дневном  свете  все
становилось унылым. Кэслу дали понять - особенно  Иван,  который  встретил
его самолет в Праге и препроводил Кэсла в  некое  место  с  непроизносимым
названием под  Иркутском,  где  с  него  снимали  информацию,  -  что  ему
необычайно повезло с квартирой. Она принадлежала - а это были две  комнаты
с кухней и отдельным душем - недавно умершему товарищу, который  успел  до
своей смерти  почти  полностью  обставить  ее.  Обычно  в  предоставляемой
квартире стояла лишь плита -  все  остальное,  включая  унитаз,  следовало
покупать самому. Это было нелегко и требовало много времени и  сил.  Кэслу
иногда приходило на ум, что, возможно, тот товарищ потому и умер - слишком
изнурила его долгая охота за зеленым плетеным креслом, коричневым  диваном
без подушек, твердым как доска,  и  столом,  выглядевшим  так,  точно  его
красили  соусом.  Черно-белый  телевизор  последней  модели  был  подарком
правительства. Иван не преминул  сообщить  об  этом,  когда  они  приехали
смотреть квартиру. По тому, как он это произнес,  можно  было  догадаться,
что сам он сомневается, заслужил ли Кэсл  такой  подарок.  Иван  показался
здесь Кэслу не более приятным, чем в Лондоне. Возможно, он  обиделся,  что
его отозвали, и считал, что повинен в этом Кэсл.
 Наиболее ценным предметом в  квартире  был,  судя  по  всему,  телефон.
Аппарат  был  покрыт  пылью  и  отключен,  но  все   равно   являл   собою
символическую ценность. Настанет день - возможно,  скоро,  -  и  им  можно
будет пользоваться. Кэсл будет говорить по нему с Сарой - он готов был все
отдать, чтобы услышать ее голос, какую бы комедию ни пришлось  разыгрывать
для тех, кто вздумает их  подслушивать,  а  подслушивать  их,  безусловно,
будут. Достаточно Кэслу услышать ее  -  и  легче  станет  выносить  долгое
ожидание. Однажды он завел разговор об этом с Иваном.  Кэсл  заметил,  что
Иван предпочитает говорить  на  улице,  даже  в  самые  холодные  дни,  и,
воспользовавшись тем, что  на  обязанности  Ивана  лежало  показывать  ему
город, Кэсл решил заговорить с ним возле большого универсального  магазина
ГУМ (он чувствовал себя здесь почти как дома, так  как  здание  напоминало
Хрустальный дворец, который он видел на снимках). Он спросил:
 - Как ты думаешь, можно будет включить мне телефон?
 В  ГУМ  они  ходили  за   дубленкой   для   Кэсла:   на   дворе   стоял
двадцатиградусный мороз.
 - Я спрошу, - сказал Иван, - но,  по-моему,  пока  что  тебя  не  хотят
рассекречивать.
 - И долго это продлится?
 - В случае с Беллами было долго, но ты не такая  важная  шишка.  Вокруг
тебя большого шума не поднимешь.
 - А кто это Беллами?
 - Ты же должен его помнить. Занимал важное  место  в  вашем  Британском
совете. В Западном Берлине. Это всегда было хорошим прикрытием, верно, как
и Корпус мира?
 Кэсл не стал опровергать - не его это дело.
 - О да, по-моему, припоминаю.
 Беллами перебежал к русским в ту пору, когда Кэсл в величайшей  тревоге
ждал известий о Саре в Лоренсу-Маркише, и сейчас он не мог восстановить  в
памяти подробности этого дела.  С  какой  стати  человеку,  работавшему  в
Британском совете,  было  бежать,  и  какие  выгоды  или  какой  вред  мог
кому-либо принести такой перебежчик.
 Кэсл спросил:
 - Он еще жив? - Казалось, эта история произошла бесконечно давно.
 - А почему нет?
 - Что же он делает?
 - Живет на нашем попечении. - И добавил: - Как и ты.  О,  мы  придумали
для него занятие. Он работает консультантом в нашем издательском отделе. У
него есть дача за городом. В общем живет куда лучше, чем жил  бы  дома  на
пенсию. Я думаю, так же поступят и с тобой.
 - Посадят на даче и дадут читать книги?
 - Да.
 - А много нас  таких  -  я  хочу  сказать,  тех,  кто  живет  на  вашем
попечении?
 - Я знаю, по крайней мере, шестерых. У нас тут Крукшенк и  Бэйтс  -  ты
должен их помнить: они из твоей службы. Я думаю, ты встретишься с  ними  в
"Арагви" - это наш  грузинский  ресторан...  говорят,  там  вино  хорошее:
мне-то это заведение не по карману... и увидишь в  "Большом",  когда  тебя
рассекретят. - Они проехали Библиотеку имени  Ленина.  -  Ты  и  здесь  их
увидишь. - И добавил со злостью: - Они тут почитывают английские газеты.
 Иван нашел Кэслу  приходящую  работницу,  крупную  немолодую  толстуху,
которую, кроме того, попросили помочь  ему  освоиться  с  русским  языком.
Тыкая тупым  пальцем  в  разные  предметы  в  квартире,  она  называла  их
по-русски и упорно добивалась, чтобы Кэсл правильно произносил слова. Хотя
она была на несколько лет моложе  Кэсла,  обращалась  она  с  ним,  как  с
ребенком - сурово и назидательно,  а  постепенно,  по  мере  того  как  он
обживался в доме, стала относиться к нему почти как мать. Когда  Иван  был
занят, она расширяла тематику своих  уроков  -  брала  Кэсла  с  собой  на
Центральный рынок и спускалась с ним в метро. Она  писала  ему  на  клочке
бумажки, что сколько стоит и цену за проезд.  Через  некоторое  время  она
стала  показывать  Кэслу  свои  семейные   фотографии   -   мужа,   совсем
молоденького, снятого в военной форме где-то в парке, с картонным силуэтом
Кремля позади. Форма на нем сидела кое-как (сразу видно было,  что  он  не
привык к ней), и он с великой нежностью, улыбаясь,  смотрел  в  аппарат  -
наверное, она стояла позади фотографа. Она сообщила Кэслу, что мужа  убили
под Сталинградом. А Кэсл показал  ей  фотографию  Сары  с  Сэмом,  которую
втайне от мистера Холлидея засунул в ботинок. Женщина явно удивилась,  что
оба они - черные, и какое-то время потом держалась с Кэслом натянуто:  она
была не столько потрясена, сколько растерянна  -  фотография  сбила  ее  с
толку. В этом она походила на мать Кэсла. Через несколько дней все вошло в
прежнюю колею, но за эти несколько дней Кэсл почувствовал себя изгнанником
в изгнании, и его тоска по Саре еще больше возросла.
 Он находился в Москве уже две недели и на те деньги,  которые  дал  ему
Иван, сумел купить кое-что  для  квартиры.  Он  нашел  даже  шекспировские
пьесы, изданные для школ  на  английском  языке,  два  романа  Диккенса  -
"Оливер Твист" и "Тяжелые времена", а также "Тома  Джонса"  [речь  идет  о
романе английского  писателя  Генри  Филдинга  (1707-1754)  "История  Тома
Джонса, найденыша"] и "Робинзона Крузо" [речь идет  о  романе  английского
писателя  Дэниела  Дефо  (1660-1731)  "Жизнь  и   странные,   удивительные
приключения Робинзона Крузо"]. На боковых улочках снег лежал по щиколотку,
и Кэслу все меньше и меньше хотелось ходить по городу с  Иваном  или  даже
совершать образовательные турне с Анной - женщину звали Анна.  По  вечерам
он разогревал себе суп, садился, нахохлившись,  у  обогревателя,  рядом  с
отключенным пыльным  телефоном,  и  читал  "Робинзона  Крузо".  Порой  ему
буквально слышалось, как Крузо говорит его голосом, словно  записанным  на
пленку: "Я излагал состояние моих дел на бумаге - не  столько  из  желания
оставить мои записи кому-то, кто придет после  меня,  ибо,  скорее  всего,
едва ли у меня будут  потомки,  сколько  для  того,  чтобы  излить  мысли,
которые ежедневно терзают меня и загружают мой мозг".
 Все свои утехи и невзгоды Крузо делил на "Доброе" и "Злое" и в  колонке
"Злое" написал: "Нет здесь ни души, с кем я мог  бы  поговорить  или  кому
излить свои мысли". А в  противоположной  колонке,  под  словом  "Доброе",
перечислил "множество необходимых вещей", которые спас при кораблекрушении
и которые "помогут мне обеспечить мои нужды или же обеспечить себя, пока я
жив". Ну что ж, а в его, Кэсла, распоряжении было теперь зеленое  плетеное
кресло, стол в  жирных  пятнах,  неудобный  диван  и  обогреватель,  возле
которого он грелся. Он ничего больше и не желал бы, будь рядом Сара -  она
ведь привыкла и к худшему,  и  Кэслу  вспоминались  мрачные  комнатенки  в
сомнительных  гостиницах  бедных  кварталов  Йоханнесбурга,  где  не  было
запрета для цветных и где они вынуждены были  встречаться  и  любить  друг
друга. Особенно припомнилась ему комната, где вообще отсутствовала  мебель
и где они были так счастливы на полу. На другой  день,  когда  Иван  снова
завел свою песню про "благодарность", Кэсл взорвался:
 - И ты называешь это благодарностью!
 - Не так много одиноких людей имеют  собственную  кухню  и  собственный
душ... да еще две комнаты.
 - Я жалуюсь не на это. Но мне ведь обещали, что я не буду  здесь  один.
Мне обещали, что моя жена и ребенок приедут ко мне.
 Накал его ярости обеспокоил Ивана. Он сказал:
 - На это нужно время.
 - Мне даже работы никакой не  дают.  Я  тут  живу  как  безработный  на
пособии. Это и есть ваш чертов социализм?
 - Спокойно, спокойно, - сказал Иван. - Подожди немного. Вот рассекретят
тебя...
 Кэсл чуть не ударил Ивана и  увидел,  что  Иван  это  почувствовал.  Он
что-то пробормотал и сбежал вниз по лестнице.


 Как узнало об этой сцене начальство - то ли благодаря микрофону, то  ли
Иван сообщил? - Кэсл так никогда и не выяснит, но то, что он разозлился, -
сработало. С него сняли покров тайны, -  сняли,  как  он  через  некоторое
время понял, и Ивана. Вот так же Ивана убрали из Лондона, решив, очевидно,
что по характеру он не подходит "вести" Кэсла, и теперь, после той  сцены,
Иван появился у него только раз - причем весьма притихший - и потом  исчез
навсегда. Возможно, у них тут существует бюро кураторов -  как  в  Лондоне
было бюро  секретарш  -  и  Ивана  вернули  в  это  бюро.  В  такого  рода
учреждениях людей ведь не увольняют - из боязни разоблачений.
 Свою лебединую песню Иван пропел, выступив  в  качестве  переводчика  в
здании на Лубянке, неподалеку от  тюрьмы,  на  которую  Иван  с  гордостью
указал Кэслу как-то во время их прогулок. В описываемое утро Кэсл  спросил
Ивана, куда они едут, и тот уклончиво ответил:
 - Тебе решили дать работу.
 Все стены в помещении, где они ждали приема, были заставлены книгами  в
уродливых дешевых переплетах. Кэсл прочел имена Сталина,  Ленина,  Маркса,
напечатанные кириллицей: ему приятно было, что он начинает  разбираться  в
этом алфавите. В комнате стоял большой письменный стол с роскошным кожаным
бюваром и бронзовой фигурой всадника девятнадцатого века, слишком  большой
и тяжелой для пресс-папье, - она могла служить лишь украшением.  Из  двери
позади  стола  вышел  плотный  немолодой  мужчина  с  седой  шевелюрой   и
старомодными усами, пожелтевшими от  сигаретного  дыма.  За  ним  следовал
молодой, аккуратно  одетый  мужчина  с  папкой.  Он  был  как  служка  при
священнике, а в пожилом мужчине, несмотря на густые усы, _было_ что-то  от
священнослужителя - у него была добрая улыбка, и он, словно  благословляя,
протянул Кэслу руку. Трое русских довольно  долго  переговаривались  между
собой - вопросы и ответы, - а потом  в  качестве  переводчика  слово  взял
Иван. Он сказал:
 - Товарищ хочет, чтобы ты знал, как  высоко  оценена  твоя  работа.  Он
хочет, чтобы ты понял: твоя работа была настолько важна, что  возникшие  в
связи с тобой  проблемы  потребовали  решения  на  самом  высоком  уровне.
Поэтому  эти  две  недели  тебя  и  держали  в  изоляции.  Товарищ   очень
беспокоится, чтобы ты не думал, будто это из-за недоверия. Просто  хотели,
чтобы западная пресса узнала о том, что ты здесь находишься, лишь в нужный
момент.
 Кэсл сказал:
 - Сейчас все уже наверняка знают, что я тут. Где же еще мне быть?
 Иван перевел, и  пожилой  мужчина  что-то  ответил,  а  молодой  служка
улыбнулся, не поднимая глаз.
 - Товарищ говорит: "Знать - это одно, а напечатать об этом  -  другое".
Пресса же сможет напечатать о тебе, лишь когда станет официально известно,
что ты тут. Цензура уж за  этим  проследит.  Очень  скоро  будет  устроена
пресс-конференция, и  мы  сообщим  тебе,  что  ты  должен  будешь  сказать
журналистам. Возможно, мы сначала немного порепетируем.
 - Передай товарищу, - сказал Кэсл, - что я хочу сам  зарабатывать  себе
на жизнь.
 - Товарищ говорит, что ты уже многократно все заработал.
 - В таком случае я рассчитываю, что он выполнит обещание, которое  было
мне дано в Лондоне.
 - Какое именно?
 - Мне было сказано, что моя жена и сын последуют  за  мной.  Скажи  им,
Иван, что мне тут  чертовски  одиноко.  Скажи,  что  я  хочу  пользоваться
телефоном. И звонить я хочу  жене  -  только  и  всего,  не  в  посольство
Великобритании и не какому-то журналисту. Если я  рассекречен,  дайте  мне
поговорить с ней.
 Перевод занял уйму времени.  Кэсл  знал,  что  перевод  всегда  длиннее
оригинала, но тут он был что-то уж  слишком  длинен.  Даже  служка  и  тот
добавил фразу-другую. А  высокопоставленный  товарищ  едва  ли  потрудился
произнести хоть слово - он сидел все такой же благостный, как епископ.
 Наконец Иван снова повернулся к  Кэслу.  Выражение  лица  у  него  было
кислое, чего остальные видеть не могли. Он сказал:
 - Они чрезвычайно заинтересованы в твоем сотрудничестве в  издательском
отделе - в той его части,  которая  занимается  Африкой.  -  Он  кивнул  в
сторону служки, и тот позволил себе поощрительно улыбнуться  -  ну,  прямо
точно сняли гипсовую маску с лица начальника. - Товарищ говорит, он  хотел
бы,  чтобы  ты  работал  у  них  главным  консультантом   по   африканской
литературе. Он говорит, в Африке много романистов, и им  хочется  выбирать
для  перевода  наиболее  достойных,  ну  и,   конечно,   лучшие   писатели
(отобранные тобой) будут приглашены Союзом писателей в гости. Словом,  это
очень важный пост, и они рады предложить его тебе.
 Пожилой мужчина обвел рукой книжные полки,  словно  приглашая  Сталина,
Ленина и Маркса - и, безусловно,  Энгельса  -  приветствовать  романистов,
которых отберет Кэсл.
 Кэсл сказал:
 - Они же мне не ответили. Я хочу, чтобы моя жена и  сын  были  тут,  со
мной. Мне это обещали. Борис обещал.
 Иван сказал:
 - Я не стану это переводить. Такими  вещами  занимается  совсем  другое
ведомство. Было бы  большой  ошибкой  сваливать  все  в  одну  кучу.  Тебе
предлагают...
 - Скажи ему, я ничего не стану обсуждать, пока не поговорю с женой.
 Иван пожал плечами и  перевел.  На  сей  раз  перевод  был  не  длиннее
оригинала - короткая злая фраза. Комментарий пожилого  мужчины  -  подобно
сноскам  излишне  усердного  редактора  -  заполнил  пробел.  Кэсл,  желая
показать, что решение его окончательно, отвернулся и стал смотреть в  окно
на узкую траншею улицы между бетонными стенами домов, чьих  кромок  он  не
видел из-за снега, валившего в траншею, словно  там,  наверху,  опрокинули
огромную  бездонную  бадью.  Этот  снег  был  совсем   не   таким,   каким
представлялся ему в детстве и ассоциировался со снежками,  и  сказками,  и
санками. Это был снег безжалостный, бесконечный, все уничтожающий, -  снег
конца света.
 Иван со злостью проговорил:
 - Теперь мы можем идти.
 - А что они сказали?
 - Не понимаю я, почему они так к тебе относятся. Я же по Лондону  знаю,
какую ерунду ты нам присылал. Пошли.
 Пожилой мужчина вежливо протянул ему руку: молодой  выглядел  несколько
расстроенным. На улице, занесенной снегом, стояла такая тишина,  что  Кэсл
медлил ее нарушить. Они быстро зашагали, как двое тайных  врагов,  которые
ищут места, где бы раз и навсегда  решить  свои  споры.  Кэсл  наконец  не
выдержал неизвестности и спросил:
 - Ну, так каков же все-таки результат разговора?
 Иван сказал:
 - Они заявили мне, что я неправильно себя  с  тобой  веду.  Все  та  же
песня, как и тогда, когда меня отозвали из Лондона.  "Нужно  быть  большим
психологом, товарищ, большим психологом". Стал бы я  предателем,  как  ты,
мне бы куда лучше жилось.
 Им посчастливилось поймать такси, и Иван в оскорбленном молчании  залез
в машину. (Кэсл уже заметил, что в такси никогда не разговаривают.) Лишь у
входа в дом, где жил  Кэсл,  Иван  нехотя  сообщил  то,  о  чем  Кэсл  его
спрашивал.
 - Так вот: место будет тебя  ждать.  Можешь  не  беспокоиться.  Товарищ
относится к