а Кэсл вышел из будки  телефона-автомата.  Ни  на
один из его сигналов отклика не было. На Олд-Комптон-стрит  расплывающиеся
алые буквы вывески "Книги", где  Холлидей-младший  вел  свою  сомнительную
торговлю, освещали менее нахально, чем обычно, тротуар,  а  в  магазинчике
напротив   Холлидей-старший   сидел,   по   обыкновению   ссутулясь,   под
единственной лампочкой, экономя электроэнергию. Как только  Кэсл  вошел  в
магазин, старик, не поднимая головы, повернул выключатель, чтобы  осветить
полки по обе стороны от входа, где стояли отжившие свое классики.
 - Зря электричество вы не расходуете, - заметил Кэсл.
 - А-а, это вы, сэр. Да, я  вношу  свой  скромный  вклад,  чтобы  помочь
правительству: в любом случае  после  пяти  у  меня  мало  бывает  стоящих
покупателей. Разве что несколько  застенчивых  обладателей  книг,  которые
хотят с  ними  расстаться,  но  книги  у  них  редко  бывают  в  приличном
состоянии, и мне приходится отказывать  -  к  их  великому  разочарованию:
они-то думают, что любая книжка столетней давности - это уже ценность. Мне
очень жаль, сэр, что произошла задержка с Троллопом, если вы  из-за  этого
зашли. Возникла трудность со вторым экземпляром: эту вещь ведь  показывали
по телевизору - вот в чем беда, даже издание "Пенгвин" и то распродано.
 - Теперь уже можно не спешить. Я обойдусь и одним  экземпляром.  Я  как
раз и зашел, чтобы вам это сказать. Мой друг перебрался за границу.
 - Ах, вам будет не хватать  ваших  литературных  вечеров,  сэр.  Я  вот
только на днях говорил сыну...
 - Как ни странно, мистер Холлидей, я ни разу не видел вашего  сына.  Он
сейчас у себя? Я подумал, не поговорить ли мне с ним о некоторых  книжках,
с которыми я готов расстаться. Видимо, мой интерес  к  curioa  [редкости,
диковинки (лат.)] притупился. Наверное, возраст. Я его застану сейчас?
 - Нет, сэр, сейчас - нет. По правде сказать, у него возникли  некоторые
неприятности. Из-за того, что дела  у  него  шли  чересчур  уж  хорошо.  В
прошлом месяце он открыл еще один магазин в Ньюингтон-Баттс, а полиция там
менее покладистая, чем  здешняя...  или  более  дорогостоящая,  если  быть
циником. Так что сын сегодня весь день  провел  в  магистратском  суде  по
поводу одного из этих дурацких журнальчиков, которыми он торгует,  и  пока
еще не вернулся.
 - Надеюсь, его затруднения не отразятся на вас, мистер Холлидей.
 - О  господи,  нет.  Полиция  весьма  мне  сочувствует.  По-моему,  они
действительно жалеют меня за  то,  что  мой  сын  занимается  такого  рода
делами. А я им говорю: будь я молодой, я, может, тоже занимался бы тем же,
и они смеются.
 Кэслу всегда казалось странным, что "они" выбрали  столь  сомнительного
связного, как молодой Холлидей, в чей  магазинчик  в  любой  момент  могла
нагрянуть полиция. Возможно, подумал он, это  своего  рода  двойной  блеф.
Взвод по борьбе с преступностью едва ли разбирается в ухищрениях разведки.
Возможно даже, что Холлидей-младший, как и его отец, понятия не имел,  для
чего его использовали. Кэслу очень хотелось бы это знать, ибо он собирался
доверить ему, по сути дела, свою жизнь.
 Кэсл посмотрел через улицу на алую вывеску, на журналы  с  девочками  в
витрине и сам удивился, что же побуждает его пойти на  столь  явный  риск.
Борис этого бы не одобрил, но теперь, послав "им" свое последнее донесение
и, так сказать, заявление об отставке, Кэсл чувствовал неодолимое  желание
пообщаться напрямую, а не посредством тайников, зашифровывания по книгам и
сложной системы сигналов по телефонам-автоматам.
 - Вы не имеете представления, когда он вернется? - спросил  он  мистера
Холлидея.
 - Нет, сэр. А может быть, я в состоянии вам помочь?
 - Нет, нет. Я не стану вас затруднять.
 У Кэсла не было возможности подать условный сигнал Холлидею-младшему по
телефону. Их так  старательно  держали  врозь,  что  он  порою  думал,  не
рассчитана ли их единственная встреча на самый крайний случай. Он спросил:
 - У вашего сына нет, случайно, алой "тойоты"?
 - Нет, но он иногда пользуется моей машиной, когда ездит за город - для
продажи книг, сэр. Он мне время от времени помогает, так как сам я уже  не
могу так много передвигаться, как раньше. А почему вы спросили?
 - Мне показалось, что я как-то видел такую машину возле магазина.
 - Это была не наша. В городе мы ею не пользуемся. При таких заторах  на
улицах это было  бы  неэкономно.  А  мы  все-таки  должны  экономить,  раз
правительство просит об этом.
 - Ну, надеюсь, магистрат не слишком строго отнесется к вашему сыну.
 - Вы очень добры, сэр. Я скажу ему, что вы заходили.
 - Собственно, я написал ему заранее записку - передайте ее, пожалуйста.
Учтите, это конфиденциально. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то знал,  какие
книги я собирал в молодости.
 - Можете довериться мне, сэр. Я ведь никогда еще вас не подводил. А как
насчет Троллопа?
 - О, забудьте про Троллопа.
 На  вокзале  Юстон  Кэсл  взял  билет  до  Уотфорда:  ему  не  хотелось
показывать свою сезонку на проезд до Беркхэмстеда и обратно. У контролеров
хорошая память на пассажиров с сезонными билетами. В поезде, чтобы  чем-то
занять голову, он стал читать утреннюю газету, которую кто-то  оставил  на
соседнем сиденье. В ней было интервью с  известным  киноактером,  которого
Кэсл никогда не видел (кинотеатр в Беркхэмстеде  переоборудовали  под  зал
для игры в бинго). Судя по интервью, актер женился во второй раз. А  может
быть, в третий? А несколько лет тому назад он заявил  в  интервью,  что  с
браком для него покончено. "Значит, вы изменили свое решение?" -  нахально
спросил его журналист-сплетник.
 Кэсл прочел интервью до самого конца. Перед ним был мужчина,  способный
говорить с репортером о самых личных проблемах своей жизни: "Я  был  очень
беден,  когда  женился  в  первый  раз.  Моя  жена  меня  не   понимала...
сексуальная жизнь у нас не складывалась. А вот с Наоми - все иначе.  Наоми
знает, что, когда я возвращаюсь совершенно выпотрошенный со студии...  как
только мы можем  вырваться,  мы  уезжаем  на  неделю  отдохнуть  вдвоем  в
какое-нибудь тихое местечко вроде Сент-Тропеза и расслабляемся". "Я кривлю
душой, порицая его, -  подумал  Кэсл,  -  я  сам  собираюсь  поговорить  с
Борисом,  если  сумею  его  найти:  наступает  такой  момент,  когда  тебе
необходимо выговориться".
 В Уотфорде он тщательно придерживался той же системы поведения, что и в
прошлый раз: постоял на автобусной остановке, затем пошел дальше, подождал
за углом, проверяя, не идет ли кто за ним.  Дошел  до  кафе,  но  не  стал
заходить туда, а  двинулся  дальше.  В  прошлый  раз  его  вел  человек  с
развязанным шнурком, а сейчас у него такого  гида  не  было.  Вот  тут  он
повернул тогда налево или направо? Все улицы в этой  части  Уотфорда  были
похожи одна на другую: ряды совершенно одинаковых, крытых черепицей, домов
с небольшими палисадничками, засаженными розами, с которых  капала  влага:
между домами - гараж на одну машину.
 Кэсл шел наугад, сворачивая в одну улицу, потом в другую, но всюду были
те же дома - иной раз они стояли  в  ряд,  иной  раз  полукружием:  улицы,
казалось Кэслу, издевались над ним  схожестью  названий:  Лавровая  аллея,
Дубовая роща.  Заросли,  а  он  искал  Череду  вязов.  В  какой-то  момент
полисмен, заметив, что он явно заблудился, спросил, не может ли он помочь.
Листки с соображениями Мюллера, словно револьвер, оттягивали Кэслу карман,
и он сказал - нет, он просто  ищет,  нет  ли  в  этом  районе  объявлений:
"Сдается". Полисмен сказал, что есть два таких объявления  через  три  или
четыре поворота налево, и по чистой случайности третий поворот вывел Кэсла
на Череду вязов. Кэсл не помнил номера дома, но  уличный  фонарь  высветил
витраж над дверью, и Кэсл узнал дом.  Ни  в  одном  окне  не  было  света
вглядевшись, Кэсл прочел на стершейся карточке "...ишн лимитед" -  и  без
особой надежды нажал на звонок. Едва ли Борис мог быть здесь в такой  час,
да и вообще его могло не быть в Англии.  Кэсл  ведь  сам  оборвал  с  ними
контакт, так с какой же стати они будут сохранять опасный канал связи?  Он
вторично нажал на звонок, но никто не откликнулся. В эту минуту  Кэсл  был
бы рад даже Ивану, пытавшемуся шантажировать его. Ведь не  было  никого  -
буквально никого, - с кем он мог бы поговорить.
 По пути сюда ему попалась телефонная  будка,  и  сейчас  он  направился
туда. В доме через улицу, сквозь незанавешенное окно, он увидел семейство,
готовившееся пить чай или севшее ужинать пораньше:  отец  и  двое  молодых
людей - юноша и девушка - сидели за столом, мать внесла блюдо с чем-то,  и
отец, видимо, стал читать молитву, ибо дети склонили голову. Кэсл  помнил,
что, когда был ребенком, у них была такая же традиция, но он  считал,  что
она давно отмерла, - возможно,  тут  жили  католики,  а  у  них  традиции,
похоже, сохраняются дольше. Кэсл стал набирать единственный  оставшийся  у
него номер - тот, которым следовало воспользоваться лишь в крайнем случае:
он вешал трубку и снова набирал номер  через  равные  промежутки,  которые
отмечал по часам. Сделав пять звонков и не получив отклика,  он  вышел  из
автомата. Такое было впечатление, точно он пять раз крикнул  о  помощи  на
пустынной улице и понятия не имеет, услышал ли его  кто-нибудь.  Возможно,
после его последнего донесения все каналы связи были навсегда перерезаны.
 Он посмотрел через дорогу. Отец, видимо, сказал какую-то шутку, и  мать
одобрительно улыбнулась,  а  девушка  подмигнула  юноше,  как  бы  говоря:
"Старик снова взялся за свое". Кэсл направился к вокзалу - никто за ним не
шел, никто не смотрел  на  него  в  окно,  никто  ему  не  встретился.  Он
чувствовал себя невидимкой, попавшим в чужой мир, где ни одно человеческое
существо не признавало его своим.
 Дойдя до конца  улицы  под  названием  Заросли,  он  остановился  возле
уродливой церкви, такой  новой,  что  казалось,  ее  сложили  за  ночь  из
блестящих кирпичиков, какие продают в наборе "Строй сам". В  церкви  горел
свет, и то же чувство одиночества, погнавшее Кэсла  к  Холлидею,  побудило
его  войти  в  храм.  По  безвкусному,  пестро  разукрашенному  алтарю   и
сентиментальным  статуям  он  понял,   что   это   церковь   католическая.
Правоверные горожане не стояли тут плечом к плечу  и  не  пели  о  далеком
зеленом холме. Вблизи алтаря дремал старик, опершись на ручку зонтика,  да
две женщины, судя но одинаковой темной одежде, видимо,  сестры,  стояли  в
ожидании, должно быть, у исповедальни. Из-за занавески, закрывавшей вход в
кабину, вышла женщина в макинтоше, и одна из  двух  сестер  вошла  внутрь.
Казалось, барометр сразу пошел на дождь. Кэсл сел  неподалеку.  Он  устал:
давно прошло то  время,  когда  он  обычно  выпивал  свою  тройную  порцию
"Джи-энд-Би", - Сара наверняка уже волнуется, - а он, слушая тихий  шепот,
доносившийся  из  кабины,  почувствовал,  как  в  нем  нарастает   желание
рассказать все открыто,  без  утайки,  после  семи  лет  молчания.  "Борис
окончательно устранился, - думал он, - и  у  меня  никогда  уже  не  будет
возможности  говорить  открыто,  если,  конечно,  я  не  сяду  на   скамью
подсудимых. Там я смогу сделать так называемое  "признание"  -  i  camera
[при закрытых дверях  (лат.)]:  суд  ведь,  конечно,  будет  проходить  i
camera".
 Вторая женщина вышла  из  кабины,  и  туда  зашла  третья.  Две  другие
довольно быстро выложили все свои тайны - i camera. Они стояли сейчас  на
коленях -  каждая  у  своего  алтаря,  -  и  на  лицах  их  было  написано
удовлетворение от хорошо исполненного долга. Когда и третья женщина  вышла
из кабины, в очереди оставался только Кэсл. Старик проснулся  и  вместе  с
одной из женщин вышел из церкви. В щелки между  занавесками  Кэсл  мельком
увидел  длинное  белое  лицо,  услышал,  как  священник  прочищает  горло,
избавляясь  от  налета  ноябрьской  сырости.  Кэсл  подумал:  "Я  же  хочу
выговориться - так почему я этого не делаю? Священник ведь обязан  хранить
мою тайну". Борис сказал ему как-то: "Приходите ко  мне  всякий  раз,  как
почувствуете потребность выговориться - это все-таки наименьший  риск",  -
но Кэсл был убежден, что Борис навеки  исчез  из  его  жизни.  Возможность
выговориться была своеобразной терапией - он медленно направился к кабине,
словно пациент, который не без внутренней дрожи впервые идет к психиатру.
 Пациент, не знающий всех премудростей ритуала. Кэсл задернул  за  собой
занавеску и  застыл  в  нерешительности  в  тесном  пространстве.  С  чего
начинается исповедь? В воздухе стоял слабый запах одеколона, должно  быть,
оставшийся после одной из женщин.  Со  стуком  открылось  оконце,  и  Кэсл
увидел резко очерченный профиль - такими изображают детективов на  театре.
Профиль кашлянул и что-то пробормотал.
 Кэсл сказал:
 - Я хочу поговорить с вами.
 -  Чего  же  вы  стоите?  -  спросил  профиль.  -  Вы  что,  разучились
пользоваться коленями?
 - Я ведь хочу только поговорить с вами, - сказал Кэсл.
 - Вы здесь не затем, чтобы со мной  разговаривать,  -  сказал  профиль.
Раздалось стук-стук-стук. У священника на коленях явно лежали четки, и он,
видимо,  пользовался  ими,  когда  волновался.  -  Вы  тут  затем,   чтобы
разговаривать с Господом.
 - Нет, не за этим. Я пришел просто поговорить.
 Священник нехотя повернулся к нему лицом,  глаза  у  него  были  налиты
кровью. У Кэсла возникло впечатление, что он по злой игре случая напал  на
такую же жертву одиночества и молчания, как и он сам.
 - Да опуститесь же на колени - разве католики так себя ведут!
 - Я не католик.
 - Тогда что же вы тут делаете?
 - Хочу поговорить - только и всего.
 - Если хотите получить наставление, оставьте свое имя и адрес в алтаре.
 - Да мне не нужно наставление.
 - В таком случае вы зря отнимаете у меня время, - сказал священник.
 - Разве тайна исповеди не распространяется на некатоликов?
 - Вам следует пойти к священнику вашей церкви.
 - У меня нет церкви.
 - В таком случае я думаю, вам требуется врач, - сказал священник.
 Он с треском захлопнул окошечко, и Кэсл вышел из кабины. Нелепый  конец
нелепой акции, подумал он. Как  мог  он  рассчитывать,  что  этот  человек
поймет его, даже если бы ему разрешено было выговориться?  Слишком  долгую
пришлось бы ему рассказывать историю, которая началась  в  далекой  стране
столько лет тому назад.


 Сара вышла к нему, когда он вешал пальто в холле. Она спросила:
 - Что-то случилось?
 - Нет.
 - Ты никогда не приезжал так поздно, не позвонив.
 - О, я мотался по разным местам, пытался кое с кем встретиться.  Никого
не сумел найти. Все, видимо, уехали на несколько дней на уик-энд.
 - Виски выпьешь? Или сразу будешь ужинать?
 - Выпью виски. И налей побольше.
 - Больше, чем всегда?
 - Да, и без содовой.
 - Что-то _все-таки_ случилось.
 - Ничего существенного. Просто холодно и сыро, почти как зимой. Сэм уже
спит?
 - Да.
 - А где Буллер?
 - Ищет кошек в саду.
 Кэсл, как всегда, сел в кресло, и, как всегда,  между  ними  воцарилась
тишина. Обычно эта тишина накрывала его, словно теплой шалью. Тишина несла
с собой отдохновение, тишина означала, что им не нужны  слова:  их  любовь
настолько устоялась, что не требовала подтверждений -  они  на  всю  жизнь
застрахованы в своей любви.  Но  в  этот  вечер,  когда  оригинал  записей
Мюллера лежал у него в кармане, а снятая им копия наверняка уже находилась
в руках молодого  Холлидея,  тишина  была  безвоздушным  пространством,  в
котором Кэслу нечем было дышать, - тишина означала отсутствие всего,  даже
доверия, в ней был могильный привкус.
 - Еще виски, Сара.
 - Ты _в самом деле_ слишком много пьешь. Вспомни беднягу Дэвиса.
 - Он умер не оттого, что слишком много пил.
 - Но мне казалось...
 - Тебе казалось то же, что и всем остальным. И ты ошибаешься. Если тебе
трудно налить мне виски, так и скажи - я сам себе налью.
 - Я ведь только сказала: вспомни Дэвиса...
 - Я не хочу, чтобы обо мне слишком пеклись, Сара. Ты - мать Сэма, а  не
моя.
 - Да, _я_ его мать, а ты ему даже не отец.
 Они в изумлении и ужасе посмотрели друг на друга. Сара сказала:
 - Я вовсе не хотела...
 - Ты в этом не виновата.
 - Извини.
 Он сказал:
 - Вот таким станет наше будущее,  если  мы  не  сможем  друг  с  другом
откровенно говорить. Ты спрашивала меня, что я делал. Так вот, весь  вечер
искал кого-то, с кем я мог бы поговорить, но никого не застал.
 - Поговорить о чем?
 Этот вопрос заставил его умолкнуть.
 - А почему ты не можешь поговорить  _со  мной_?  Наверно,  потому,  что
"они" запрещают. Акт о сохранении государственных тайн и прочие глупости.
 - Дело не в "них".
 - А в ком же?
 - Когда мы с тобой, Сара, приехали в  Англию,  Карсон  прислал  ко  мне
человека. Карсон спас ведь тебя и  Сэма.  И  просил  за  это  о  небольшой
услуге. Я был так благодарен ему, что согласился.
 - Ну и что в этом плохого?
 - Мама говорила мне, что, когда я был маленьким и мы играли в  менялки,
я всегда готов был отдать несоизмеримо много другим детям, но  то,  о  чем
просил меня человек, который спас  вас  от  БОСС,  не  было  несоизмеримым
требованием. А потом  так  и  пошло  -  я  стал  так  называемым  "двойным
агентом", Сара. И меня ждет пожизненное заключение.
 Кэсл всегда знал, что настанет день,  когда  такой  диалог  между  ними
состоится, но не представлял себе, какие при этом будут сказаны слова. Она
сказала:
 - Дай-ка мне твое виски. - Он протянул ей стакан, и она  отхлебнула  из
него. - Тебе грозит опасность? - спросила она. - Я имею в виду  -  сейчас.
Сегодня.
 - Опасность грозила мне на протяжении всей нашей совместной жизни.
 - А сейчас стало хуже?
 - Да. По-моему, они обнаружили утечку и, по-моему, подумали на  Дэвиса.
Не верю я, чтобы Дэвис  умер  естественной  смертью.  Одна  фраза  доктора
Персивала...
 - Ты думаешь, они убили его?
 - Да.
 - Так что на его месте мог быть ты?
 - Да.
 - А ты продолжаешь этим заниматься?
 - Я считал, что написал свое последнее  донесение.  И  распростился  со
всем этим делом. А потом... кое-что произошло. Это связано с Мюллером. Мне
необходимо было дать им знать. Надеюсь, они все получили. Не знаю.
 - А как у вас в конторе обнаружили утечку?
 - Я полагаю, у них где-то сидит предатель - по всей  вероятности,  там:
ему в руки попали мои донесения, и он передал их назад, в Лондон.
 - А если он передаст и это последнее?
 - О, я знаю, что ты сейчас скажешь. Дэвис мертв.  И  я  единственный  в
нашей фирме, кто имеет дело с Мюллером.
 - Зачем ты возобновил контакт, Морис? Это же смертоубийство.
 - Это может спасти много жизней - жизней твоего народа.
 - Не говори мне о моем народе. У меня нет больше  моего  народа.  Ты  -
"мой народ".
 Он подумал: "Это наверняка из Библии. Я это уже  слышал.  Что  ж,  Сара
ведь ходила в методистскую школу".
 Она обняла его за плечи и поднесла стакан к его губам.
 - Жаль, что ты столько лет ничего мне не говорил.
 - Я боялся... Сара.
 В памяти его всплыло при этом другое имя из Ветхого Завета. То же самое
сказала ему когда-то женщина по имени Руфь... [Кэсл  сравнивает  поведение
Сары, заявившей ему: "Ты - мой народ", - с  поступком  героини  библейской
легенды - Руфи: моавитянка Руфь  была  замужем  за  выходцем  из  Вифлеема
Иудейского и, когда ее муж умер, отказалась от предложения возвратиться  к
своему народу, а пошла вместе со свекровью в землю Иудейскую,  сказав  при
этом: "Народ твой будет моим народом,  и  твой  Бог  моим  Богом"  (Ветхий
Завет, Книга Руфь, гл.1)] или нечто похожее.
 - Ты боишься меня и не боишься "их"?
 - Я боюсь за тебя. Ты и представить  себе  не  можешь,  как  бесконечно
долго тянулось для меня время, пока я ждал тебя в отеле "Полана". Я думал,
ты уже никогда не приедешь. Пока было  светло,  я  разглядывал  в  бинокль
номера проезжавших мимо машин. Если номера были четные, это  значило,  что
Мюллер добрался до тебя. А нечетные означали, что ты в пути. На  этот  раз
не будет ни отеля "Полана", ни Карсона. Дважды такого не бывает.
 -