еня было полнейшим  сюрпризом,
когда ваш шеф сказал, что я должен встретиться с вами по  поводу  операции
"Дядюшка Римус". Надеюсь, вы не держите на меня зла. В конце концов, мы же
с вами оба профессионалы и теперь работаем на одной стороне.
 - Да, полагаю, что так.
 - Мне б хотелось все-таки, чтобы вы рассказали мне, - теперь  ведь  это
уже не имеет значения, верно? - как вам удалось вывезти ту девчонку-банту.
Очевидно, переправили ее в Свазиленд?
 - Да.
 - Я-то думал, что эта граница у нас прочно на замке - перейти ее  могут
разве что настоящие знатоки своего дела - партизаны. А я никогда не считал
вас знатоком по  этой  части,  хотя  и  знал,  что  у  вас  есть  связи  с
коммунистами, но я полагал, они были вам нужны для этой  вашей  книжки  об
апартеиде, которая так и не вышла в свет. Вы тогда лихо меня  провели.  Не
говоря уж о Ван Донке. Помните капитана Ван Донка?
 - О да. Очень живо.
 - Мне пришлось просить полицейскую службу безопасности убрать его из-за
вашего дела. Очень  неуклюже  он  действовал.  Я  был  уверен,  что,  сиди
девчонка у нас в тюрьме, вы бы  согласились  работать  на  нас,  а  он  ее
упустил. Понимаете, - только не смейтесь! - я-то был убежден, что это была
настоящая любовь. Слишком  много  я  знал  англичан,  которые  начинали  с
нападок на апартеид, а кончали в кровати подосланной нами  девчонки-банту.
Романтическая идея преступить несправедливый, с  их  точки  зрения,  закон
манит их не меньше, чем черная задница. Я и  помыслить  не  мог,  что  эта
девица - Сара Ма Нкоши, так, по-моему, ее звали?  -  все  это  время  была
агентом Шестого управления.
 - Она сама об этом не знала. Верила, как  и  все,  что  я  пишу  книгу.
Выпьете еще?
 - Благодарю. Выпью.
 Кэсл налил виски в оба стакана, делая ставку на то, что  у  него  более
крепкая голова.
 - Судя  по  тому,  что  нам  известно,  она  была  неглупа.  Мы  весьма
внимательно просветили ее. Окончила Африканский университет в  Трансваале,
где профессора  "дяди  Томы"  готовят,  как  правило,  опасных  студентов.
Правда, я все время сталкивался с тем, что чем умнее африканец, тем  легче
его перевербовать - на ту сторону или на другую. Подержи мы эту девчонку с
месяц в тюрьме, и я уверен, мы сумели бы ее перевербовать.  Она  могла  бы
быть полезна нам обоим сейчас, в этой операции "Дядюшка Римус".  Или  нет?
Забываешь ведь об этом старом дьяволе - Времени. Сейчас из  нее,  наверно,
уже песок начал сыпаться. Женщины-банту так  быстро  стареют.  Обычно  они
перестают представлять интерес - во всяком случае, для белого  человека  -
задолго до тридцати. Знаете, Кэсл,  я  действительно  рад,  что  мы  будем
работать вместе и что вы - не тот, чем мы в БОСС вас считали,  не  из  тех
идеалистов, которые хотят изменить человеческую природу. Мы знали людей, с
которыми вы были связаны, - или большинство из них, - и  мы  знали,  какую
ерунду они вам несли. Но вы провели _нас_, а уж этих банту и коммунистов и
подавно. Они, наверно, тоже считали, что вы пишете книгу, которая сослужит
им службу. Учтите, я не настроен против африканцев, как капитан Ван  Донк.
Я считаю себя стопроцентным африканцем.
 Это говорил сейчас безусловно не Корнелиус Мюллер, бледнолицый  служака
из Претории, - тот конформист никогда не мог бы говорить  так  свободно  и
доверительно.  Даже  смущение  и  неуверенность,  чувствовавшиеся  в   нем
несколько минут  назад,  исчезли.  Виски  вылечило  его.  Теперь  это  был
высокопоставленный офицер БОСС, приехавший с поручением за  границу  и  не
подчиняющийся никому ниже генерала. Он мог позволить себе расслабиться. Он
мог позволить себе - не очень-то приятная мысль -  стать  самим  собой,  и
Кэслу показалось, что по вульгарности и примитивности речи он все больше и
больше походил на капитана Ван Донка, которого Кэсл глубоко презирал.
 - Я недурно проводил уик-энды в Лесото, - сказал Мюллер,  -  общаясь  с
моими черными братьями в казино отеля "Холидей-Инн". Должен признаться,  у
меня там было дважды даже... ну, словом,  маленькое  приключеньице...  там
ведь все это выглядит как-то иначе... и конечно, совсем не противозаконно.
Это ведь была уже не наша республика.
 Кэсл крикнул:
 - Сара, сойди вниз с Сэмом - пусть  он  пожелает  доброй  ночи  мистеру
Мюллеру.
 - Вы женаты? - спросил Мюллер.
 - Да.
 - В таком случае я тем более польщен, что вы пригласили меня к себе.  Я
привез с собой несколько маленьких сувениров из Южной Африки - может быть,
вашей жене что-то из них понравится. Но вы  не  ответили  на  мой  вопрос.
Теперь, когда мы работаем вместе, - а я, вы же помните,  еще  тогда  этого
хотел, - может, все-таки расскажете, как вы вывезли ту девчонку? Это  ведь
уже не может повредить никому из ваших прежних  агентов,  а  для  "Дядюшки
Римуса" имеет определенное значение, как и для тех проблем, которые нам  с
вами придется решать. У вашей страны и у моей - ну и, конечно, у Штатов  -
есть теперь общая граница.
 - Возможно, она сама вам все расскажет. Разрешите представить  вам  мою
жену и моего сына Сэма.
 Они как раз спустились с лестницы, и Корнелиус Мюллер повернулся.
 - Мистер Мюллер спрашивал меня, как я вывез тебя в Свазиленд, Сара.
 Он недооценил Мюллера. Поразить его не удалось.
 - Очень рад познакомиться с вами, миссис Кэсл, - сказал Мюллер и  пожал
Саре руку.
 - Нам не удалось познакомиться семь лет назад, - сказала Сара.
 - Да. Пропустили целых семь лет. У вас очень красивая жена, Кэсл.
 - Спасибо, - сказала Сара. - Сэм, подай руку мистеру Мюллеру.
 - Это мой сын, мистер Мюллер,  -  сказал  Кэсл.  Он  знал,  что  Мюллер
отлично разбирается в оттенках кожи, а Сэм был очень черный.
 - Как поживаешь, Сэм? Уже ходишь в школу?
 - Он пойдет в школу через неделю-другую. А теперь, Сэм, живо в постель.
 - А вы умеете играть в прятки? - спросил Сэм.
 - Когда-то играл, но я всегда готов научиться новым играм.
 - А вы тоже шпион, как мистер Дэвис?
 - Я же сказал: в постель, Сэм.
 - А есть у вас ручка с ядом?
 - Сэм! Наверх!
 - Теперь ответь на вопрос мистера Мюллера, Сара, - сказал Кэсл. - Где и
каким образом ты перешла границу в Свазиленд?
 - По-моему, я вовсе  не  обязана  ему  об  этом  рассказывать,  как  ты
считаешь?
 Корнелиус Мюллер сказал:
 - О, забудем про Свазиленд. Это дело  прошлое,  и  было  это  в  другой
стране.
 Кэсл  наблюдал,  как  Мюллер  приспосабливается  к  обстановке,  словно
хамелеон к цвету почвы. Вот так же, должно быть, приспосабливался он и  во
время своих уик-эндов в Лесото. Возможно, Мюллер не  вызывал  бы  у  Кэсла
такой неприязни, если бы  меньше  приспосабливался.  На  протяжении  всего
ужина Мюллер поддерживал вежливую беседу. "Да, - подумал Кэсл, - право же,
я предпочел бы капитана Ван Донка. Ван Донк, увидев Сару, сразу ушел бы из
дома. У предрассудков есть что-то общее с идеалами. А у Корнелиуса Мюллера
нет ни предрассудков, ни идеалов".
 - Как вы находите, миссис Кэсл, здешний климат после Южной Африки?
 - Вы хотите сказать - погоду?
 - Да, погоду.
 - Здесь меньше  крайностей,  -  сказала  Сара.  -  А  вы  иной  раз  не
чувствуете, что вам недостает Африки? Я приехал сюда через Мадрид и Афины,
так что я уже несколько недель  не  был  дома,  и  знаете,  чего  мне  тут
недостает больше всего? Отвалов возле Йоханнесбурга. Их  цвета  на  закате
солнца. А вам чего недостает?
 Вот уж никак Кэсл  не  подозревал,  что  у  Мюллера  есть  эстетическое
чувство.   Появилось   ли   оно   вместе   с   продвижением   по   службе,
сопровождавшимся  расширением  интересов,  или  же  это  приспособление  к
данному случаю и к данной стране, такое же, как и его любезность?
 - У меня другие воспоминания, чем у вас, - сказала Сара. - И моя Африка
- другая.
 - Да ну что вы, мы же оба африканцы. Кстати, я привез с собой несколько
сувениров для моих здешних друзей. Хоть я и не знал, что вы  будете  в  их
числе, я привез вам шаль. Вы же знаете, какие великолепные ткачи в  Лесото
- "королевские ткачи". Вы примете шаль от вашего старого врага?
 - Конечно. Это очень любезно с вашей стороны.
 - А как вы думаете, леди Харгривз примет сумку из страусовых перьев?
 - Я ее не знаю. Спросите у моего мужа.
 "Едва ли это будет в ее вкусе - она ведь привыкла  к  крокодиловым",  -
подумал Кэсл, а вслух сказал:
 - Безусловно... от вас...
 - У меня, видите ли,  так  сказать,  семейный  интерес  к  страусам,  -
пояснил Мюллер. - Мой дед был,  как  теперь  принято  говорить,  одним  из
страусиных миллионеров - война четырнадцатого года разорила  его.  У  него
был большой дом в Капской провинции. Когда-то  по  был  роскошный  дом,  а
сейчас - одни развалины. Страусовые перья так и не вошли снова  в  моду  в
Европе, и отец обанкротился.  Но  мои  братья  все  еще  держат  несколько
страусов.
 Кэсл вспомнил, что однажды был в  таком  большом  доме,  сохраненном  в
качестве  музея,  где  жил   управляющий   остатками   страусиной   фермы.
Управляющему было  немного  стыдно  показывать  роскошный,  построенный  в
дурном вкусе дом. Наибольшей достопримечательностью была ванная комната  -
посетителей водили туда всегда в последнюю очередь: там стояла белая ванна
величиной с огромную двуспальную кровать,  с  золотыми  кранами,  а  стену
украшала скверная копия фрески какого-то итальянского примитивиста - нимбы
на ней были выложены настоящим золотом, которое уже начало осыпаться.
 По окончании ужина Сара оставила их вдвоем, и Мюллер согласился  выпить
рюмочку  портвейна.  Бутылка  -  подарок  Дэвиса  -  стояла  нетронутой  с
Рождества.
 - Серьезно говоря, - сказал Мюллер, - я  бы  хотел,  чтобы  вы  все  же
сообщили мне некоторые детали того, как  ваша  жена  попала  в  Свазиленд.
Можете не упоминать имена. Я знаю, что у  вас  были  друзья-коммунисты,  -
сейчас-то я понимаю, это было частью вашей деятельности. Они  считали  вас
человеком сентиментальным, попутчиком,  -  точно  так  же,  как  и  мы.  К
примеру, таким, должно быть, считал вас Карсон... бедняга Карсон.
 - Почему бедняга Карсон?
 - Слишком далеко зашел. Поддерживал контакты с  партизанами.  По-своему
это был хороший малый и очень хороший адвокат.  Немало  создал  трудностей
для полицейской службы безопасности, обходя законы о паспортизации.
 - И продолжает создавать?
 - О нет. Он умер год назад в тюрьме.
 - Я об этом не слышал.
 Кэсл подошел к буфету и снова налил себе  двойную  порцию  виски.  Если
добавить достаточно содовой, двойная порция "Джи-энд-Би" будет  выглядеть,
как обычная.
 - Вам не нравится этот  портвейн?  -  спросил  Мюллер.  -  Мы  получали
замечательный портвейн из Лоренсу-Маркиша. Увы, те времена прошли.
 - А от чего он умер?
 - От воспаления легких, - сказал Мюллер. И  добавил:  -  В  общем,  это
спасло его от долгого суда.
 - Мне нравился Карсон, - сказал Кэсл. - Да. Так  жаль,  что  он  считал
африканцами только людей определенного  цвета  кожи.  Это  ошибка,  обычно
свойственная людям второго поколения.  Не  желают  признавать,  что  белый
может быть таким же африканцем,  как  и  черный.  Моя  семья,  к  примеру,
прибыла в Африку в тысяча семисотом году. Мы были среди первых поселенцев.
- Он взглянул на свои часы. - Бог ты мой, как я у  вас  задержался.  Шофер
ждет меня, должно быть, уже целый  час.  Придется  вам  меня  извинить.  Я
вынужден проститься.
 Кэсл сказал:
 - Наверное, нам все-таки следовало бы  немного  поговорить  о  "Дядюшке
Римусе", а потом уж вам ехать.
 - Это может подождать до нашей встречи на работе, -  сказал  Мюллер.  У
порога он обернулся. И сказал: - Мне, право, жаль, как у меня вышло насчет
Карсона. Если бы я знал, что вы не слышали об этом, я  бы  так  неожиданно
вам этого не сообщил.
 Буллер без всякой дискриминации дружелюбно лизнул край его брюк.
 - Хорошая собака, - сказал Мюллер. - Хорошая собака. Ничто не сравнится
с собачьей преданностью.


 В час ночи Сара прервала долгое молчание.
 - Ты ведь еще не спишь. Только притворяешься. Это так на тебя  повлияла
встреча с Мюллером? Он же был вполне вежлив.
 -  О  да.  В  Англии  он  ведет  себя  по-английски.  Он  очень  быстро
адаптируется.
 - Дать тебе таблетку могадона?
 - Нет. Я скоро засну. Вот только...  я  должен  тебе  кое-что  сказать.
Карсон умер. В тюрьме.
 - Его убили?
 - По словам Мюллера, он умер от воспаления легких.
 Она просунула  голову  ему  под  руку  и  уткнулась  лицом  в  подушку.
По-видимому, заплакала. Он сказал:
 - Я невольно  вспомнил  сегодня  последнюю  записку,  которую  от  него
получил. Она лежала  в  посольстве,  когда  я  вернулся  после  встречи  с
Мюллером и Ван Донком. "Не волнуйся  насчет  Сары.  Садись  на  первый  же
самолет, вылетающий в Л.-М., и жди ее в "Полане". Она в надежных руках".
 - Да. Я тоже помню эту записку. Я была с ним, когда он писал ее.
 - А я так и не смог его поблагодарить - разве что семью годами молчания
и...
 - И?
 - Сам не знаю, что я хотел сказать. - И  он  повторил  то,  что  сказал
Мюллеру: - Мне нравился Карсон.
 - Да. Я доверяла ему. Куда больше,  чем  его  друзьям.  В  течение  той
недели, пока ты ждал меня в Лоренсу-Маркише, у нас было достаточно времени
для разговоров. Я говорила Карсону, что он не настоящий коммунист.
 - Почему? Он же был членом партии. Одним  из  старейших  членов  партии
среди тех, что остались в Трансваале.
 - Конечно. Я это знаю. Но есть ведь члены партии и члены партии, верно?
Я рассказала ему про Сэма еще до того, как рассказала тебе.
 - Был у него этот дар - располагать к себе людей.
 - А большинство коммунистов, которых я  знала,  -  командовали,  но  не
располагали к себе.
 - И тем не менее,  Сара,  он  был  настоящим  коммунистом.  Он  пережил
Сталина, как римские католики пережили Борджиа [имеется в  виду  Александр
Борджиа, Римский папа (1492-1503), известный своим цинизмом, жестокостью и
вероломством]. Узнав его, я стал и о партии лучше думать.
 - Но тебя-то он в нее не затянул?
 - О, что-то всякий раз  становилось  мне  поперек  горла.  Он,  бывало,
говорил, что я отцеживаю комара, а проглатываю верблюда. Ты ведь знаешь, я
никогда не был верующим - Бог остался у меня в школьной часовне,  -  но  в
Африке я встречал священников, которые снова  пробуждали  во  мне  веру  -
пусть на минуту - за стаканом вина. Если бы все священники были похожи  на
тех и я виделся с ними достаточно  часто,  я,  возможно,  проглотил  бы  и
воскресение Христа, и непорочное зачатие, и историю с Лазарем  [имеется  в
виду чудо воскрешения Иисусом Христом Лазаря, жителя Вифании, через четыре
дня после его погребения (Евангелие от  Иоанна,  11)],  и  все  остальное.
Запомнился мне один  священник,  с  которым  я  встречался  дважды:  хотел
использовать его в качестве агента, как использовал тебя, но его  было  не
подцепить. Звали его Коннолли... а может быть,  О'Коннелл?  Он  работал  в
трущобах Соуэто. Он сказал мне то же, что и Карсон,  -  теми  же  словами:
отцеживаете комара, а проглатываете... И одно время я чуть ли не поверил в
его Бога, как чуть ли не поверил в Бога  Карсона.  Возможно,  таким  уж  я
рожден - наполовину верующим. Когда при мне говорят о Праге и Будапеште  и
о том, что коммунисты лишены человеческого лица, - я молчу. Потому  что  я
видел среди них - однажды видел - человеческое лицо. Я говорю  себе,  что,
если бы не Карсон, Сэм родился бы в тюрьме, а  ты,  по  всей  вероятности,
умерла бы в ней. Так что есть разновидность коммунизма, или,  вернее,  был
такой коммунист, который спас и тебя и Сэма. Ни в Маркса, ни в Ленина я не
верю, как не верю  в  святого  Павла,  но  разве  я  не  имею  права  быть
благодарным?
 - Почему это так тебя волнует? Никто не скажет, что ты  не  прав  и  не
должен  чувствовать  благодарность,  -  я  ведь  тоже   ее   чувствую.   В
благодарности нет ничего дурного, если...
 - Если?..
 - Кажется, я хотела сказать: если она не заводит тебя слишком далеко.
 Он еще много часов не спал.  Лежал  и  думал  о  Карсоне  и  Корнелиусе
Мюллере, о "Дядюшке Римусе" и Праге. Прежде чем заснуть, ему  хотелось  по
ровному дыханию Сары убедиться в том, что она спит. И  тогда  он  позволил
себе - подобно герою  своего  детства  Аллану  Куотермейну  [герой  многих
романов Г.-Р.Хаггарда] - отдаться на волю медленного  подземного  течения,
которое долго будет  нести  его  в  глубь  незнакомого  материка,  где  он
надеется обрести постоянный дом, в град, чьим  гражданином  он  станет  не
потому, что во что-то верит, и не потому, что это Град Божий или  Марксов,
а потому, что это будет град, именуемый Спокойствием Духа.



4

 Раз в месяц в свой свободный день Кэсл брал Сару и Сэма на экскурсию  в
Восточный Суссекс, на дюны, поросшие соснами, где  жила  его  мать.  Никто
никогда не оспаривал необходимости этой поездки, хотя Кэсл сомневался, что
даже его мать получала удовольствие от их приезда, - правда, должен был он
признать,  она  делала  все,   чтобы   им   угодить...   сообразно   своим
представлениям о том, что им может нравиться.  Всякий  раз  Сэма  ждало  в
морозильнике ванильное мороженое, - а он предпочитал шоколадное, - и  хотя
жила мать Кэсла всего в полумиле от станции, она неизменно заказывала  для
них такси. Кэсл, не хотевший по  возвращении  в  Англию  заводить  машину,
пришел к мысли, что мать, видимо, считает его  человеком  непреуспевшим  и
нуждающимся, а Сара сказала ему однажды, что слишком там  с  ней  носятся:
она себя чувствует этакой почетной черной гостьей, которую  пригласили  на
прием, устроенный в саду противниками апартеида.
 Еще одним источником напряжения был Буллер. Кэсл перестал препираться с
Сарой по поводу того,  что  Буллера  следует  оставлять  дома.  Сара  была
уверена, что без них  его  наверняка  прикончат  люди  в  масках,  а  Кэсл
говорил, что ведь они купили собаку, чтобы она защищала их, а не для того,
чтобы защищать ее. В конечном счете все же легче было уступить Саре,  хотя
его мать терпеть не могла собак, да к тому же у нее была бирманская кошка,
которую Буллер поставил себе задачей уничтожить. Перед их приездом  миссис
Кэсл запирала кошку в спальне и потом на протяжении долгого дня  время  от
времени  вздыхала  о  печальной  участи  кошки,   лишенной   человеческого
общества. Как-то раз Буллера обнаружили у двери  в  спальню  -  он  лежал,
распластавшись,  в  ожидании  счастливой  минуты  и  тяжело  дышал,  точно
шекспировский убийца.  После  этого  миссис  Кэсл  написала  Саре  длинное
письмо, полное укоров. Судя по письму, кошка больше недели страдала  потом
нервным расстройством. Она отказывалась есть кошачьи  консервы  и,  словно
объявив своеобразную голодовку, жила на одном молоке.
 Мрачное  настроение  охватывало  всех,  как  только  такси  въезжало  в
глубокую тень обсаженной  лаврами  аллеи,  что  вела  к  дому  с  высокими
коньками в эдвардианском стиле, который купил отец Кэсла, выйдя на пенсию,
так как дом стоял рядом с полем для гольфа. (Вскоре после  этого  с  отцом
случился удар, и он не в состоянии был даже дойти до клуба.)
 Миссис Кэсл неизменно встречала их на  крыльце,  высокая  и  прямая,  в
старомодной юбке, позволявшей  любоваться  ее  тонкими  щиколотками,  и  в
блузке с высоким воротником, какие  носила  королева  Александра  [супруга
английского короля Эдуарда VII, правившего  с  1901  по  1910  г.],  чтобы
скрыть  морщины.  Не  желая,  чтобы  мать  заметила,  как  у  него   упало
настроение, Кэсл выжимал из себя веселость и  с  излишней  восторженностью
обнимал ее, на что она еле отвечала. Она считала, что  открыто  выраженные
чувства всегда наигранны. При таком характере ей следовало бы выйти  замуж
за посла или губернатора колонии, а не за сельского врача.
 - Ты великолепно выглядишь, мама, - сказал Кэсл.
 - Я вполне прилично себя чувствую для моих лет. - А было ей восемьдесят
пять. Саре  для  поцелуя  она  подставила  гладкую  белую  щеку,  пахнущую
лавандой. - Надеюсь, Сэм снова чувствует себя хорошо.
 - О да, лучше некуда.
 - Карантин кончился?
 - Конечно.
 Успокоившись на сей счет, миссис Кэсл чмо