инение.
 Резкий переход от дома миссис Дэйнтри, где стоял гул голосов незнакомых
людей и среди стаек фарфоровых  сов  хлопали  пробки  шампанского,  в  эту
неприбранную комнату, где находился сейчас Кэсл, подействовал на него  как
шок. Произнеся свою злополучную фразу, доктор Персивал умолк, - молчали  и
остальные. Он немного отступил от кровати, словно показывая  картину  двум
не очень доброжелательным критикам и с волнением ожидая их суда. А Дэйнтри
молчал. Казалось, его вполне устраивало наблюдать за доктором  Персивалом,
словно тот должен был разъяснить, какая была допущена ошибка при написании
картины.
 Кэсл почувствовал, что  больше  не  в  силах  выдерживать  затянувшееся
молчание.
 - Кто эти люди там, в гостиной? Что они делают?
 Доктор Персивал с большим трудом оторвался от созерцания кровати.
 - Какие люди? Ах, эти. Я попросил спецслужбу посмотреть, нет ли чего.
 - Зачем? Вы что, считаете, его убили?
 - Нет, нет. Конечно, нет. Ничего похожего. У  него  же  печень  была  в
жутком состоянии. Несколько дней назад он делал рентген.
 - Тогда почему же вы сказали, что никак не ожидали?..
 - Я не ожидал, что это произойдет так скоро.
 - Я полагаю, будет вскрытие?
 - Конечно. Конечно.
 Слово "конечно" множилось над трупом словно слетевшиеся мухи.
 Кэсл вышел в гостиную. На  кофейном  столике  стояла  бутылка  виски  и
использованный стакан, а рядом - экземпляр "Плейбоя".
 - Я говорил Дэвису, что надо перестать пить, - произнес доктор Персивал
в спину удалявшемуся Кэслу. - Он не пожелал прислушаться.
 В комнате было двое. Один из них взял "Плейбой", пролистал и встряхнул.
Другой рылся в ящиках бюро.
 - Тут его адресная книга, - сказал он своему  коллеге.  -  Просмотри-ка
фамилии. Проверь номера телефонов - нет ли несоответствий.
 - Я все-таки не понимаю, что они тут ищут, - сказал Кэсл.
 - Обычная проверка - безопасности ради, - пояснил доктор Персивал. -  Я
пытался добраться до вас, Дэйнтри, потому что  это  ваша  компетенция,  но
оказалось, что вы уехали на какую-то свадьбу или куда-то еще в этом роде.
 - Да.
 - Недавно  в  нашей  конторе,  судя  по  всему,  была  кем-то  допущена
известная небрежность. Будь шеф на месте, он  наверняка  попросил  бы  нас
удостовериться, не осталось ли что-нибудь валяться после бедняги.
 - Вроде телефонных номеров, записанных не  на  те  фамилии?  -  спросил
Кэсл. - Я бы не назвал это небрежностью.
 - Эти  ребята  всегда  работают  по  определенной  системе.  Ведь  так,
Дэйнтри?
 Но Дэйнтри молчал. Он стоял в дверях спальни и смотрел на труп. Один из
двоих ребят сказал:
 - Взгляни-ка на это, Тэйлор. - И протянул другому листок.
 Другой прочел вслух:
 - Бон шанс, Каламазу, Джинова вдова.
 - Что-то странное, верно?
 Тэйлор сказал:
 - oe chace [удача (фр.)] - это по-французски,  Пайпер.  Каламазу  -
похоже, название города в Африке.
 - В Африке? Это может быть важно.
 -  Загляните  лучше  в  "Ивнинг  ньюс",  -  сказал  Кэсл.  -  Наверняка
обнаружите там, что это три лошади. Дэвис всегда ставил на тотализаторе по
уик-эндам.
 - А-а, - произнес Пайпер. Прозвучало это несколько разочарованно.
 - Я думаю, надо предоставить нашим друзьям  из  спецслужбы  возможность
спокойно заниматься своим делом, - сказал доктор Персивал.
 - А как у Дэвиса насчет родни? - спросил Кэсл.
 - Служба этим занимается. Похоже, единственный его близкий  родственник
- двоюродный брат в Дройтуиче. Дантист.
 - Вот это, кажется мне, что-то не в цвет, сэр, - сказал Пайпер.
 Он протянул доктору Персивалу книгу, но Кэсл  перехватил  ее.  Это  был
томик стихотворений Роберта Браунинга. Внутри была  наклейка  с  гербом  и
названием  -  "Дройтуичская  королевская  классическая  школа".  Судя   по
наклейке, это была награда, выданная ученику по имени Уильям Дэвис в  1910
году за английское сочинение, и  Уильям  Дэвис  мелким  почерком,  черными
чернилами вывел: "Передана по наследству моему сыну-Артуру 29 июня 1953 г.
- в день, когда он сдал с отличием экзамен по физике". Браунинг, физика  и
шестнадцатилетний юноша -  сочетание,  безусловно,  немного  странное,  но
Пайпер, говоря "не в цвет", имел в виду явно не то.
 - Что это? - спросил доктор Персивал.
 - Стихи Браунинга. Я тут не вижу ничего "не в цвет".
 И тем не менее Кэсл вынужден был признать, что эта книжка не сочетается
с Олдермастоном, тотализатором  и  "Плейбоем",  унылой  рутиной  службы  и
почтой из Заира: неужели  всегда,  даже  в  самой  заурядной  жизни,  если
хорошенько покопаться  после  смерти  в  вещах  покойного,  обнаруживаются
какие-то непонятности? Дэвис, конечно, вполне мог хранить  эту  книжку  из
чисто сыновней преданности, но он явно читал  ее.  Ведь  он  же  цитировал
Браунинга Кэслу, когда они в последний раз виделись.
 - Взгляните, сэр, тут есть отмеченные места, -  сказал  Пайпер  доктору
Персивалу. - Вы разбираетесь в шифрах по книгам куда лучше меня. Вот  я  и
подумал: надо обратить на это ваше внимание.
 - А как вы считаете, Кэсл?
 - Да, тут _есть_ пометки. - Он перевернул несколько страниц.  -  Книжка
принадлежала его отцу, и это, конечно,  могут  быть  пометки  отца...  вот
только чернила выглядят совсем свежими и рядом с чертой стоит буква "С".
 - "Существенно"?
 Кэсл никогда не воспринимал Дэвиса  всерьез  -  ни  его  пристрастие  к
выпивке, ни его игру на тотализаторе, ни даже  его  безнадежную  любовь  к
Синтии, но, когда имеешь дело с покойником, так просто не  отмахнешься.  И
Кэсл впервые почувствовал любопытство, желание побольше узнать  о  Дэвисе.
Смерть придала Дэвису значительность. Смерть  сделала  его  как  бы  более
весомым. Мертвые, они, возможно, мудрее нас. Кэсл принялся листать книжку,
словно был членом Общества Браунинга, жаждущим проникнуть в суть текста.
 Дэйнтри наконец оторвался от двери в спальню. И произнес:
 - Там ведь нет ничего такого... в этих пометках?
 - Чего именно?
 - Существенного, - повторил он вслед за Персивалом.
 -  Существенного?  Я  полагаю,  вполне  может  быть.  Существенное  для
состояния ума.
 - Что вы хотите этим сказать? - спросил Персивал. -  Вы  в  самом  деле
считаете?..
 В голосе его прозвучала надежда, словно он действительно  хотел,  чтобы
мертвеца, лежавшего в соседней комнате, можно было счесть неблагонадежным,
а ведь в известном смысле таким он и был,  подумал  Кэсл.  Говорил  же  он
Борису, что любовь и ненависть - чувства равно опасные. И перед  мысленным
взором Кэсла возникла картина: спальня в Лоренсу-Маркише, гудит  воздушный
кондиционер, и голос Сары по телефону: "Я здесь", - какая великая  радость
затопила тогда его. Любовь к Саре привела его к Карсону и потом от Карсона
- к Борису. Влюбленный шагает по миру,  как  анархист  с  бомбой,  которая
отсчитывает минуты.
 -  Вы  действительно  полагаете,  что  есть  доказательство?..   -   не
отступался доктор Персивал. - Вы же человек, обучавшийся кодам. А я - нет.
 - Послушайте этот отрывок. Он отчеркнутый рядом стоит буква "С".

 "Скажу лишь то, что скажут друзья,
 А может быть, чуть сильнее.
 Вечно руку твою сжимать буду я..."

 - А есть у вас идея насчет того, что  может  означать  "С"?  -  спросил
Персивал... И снова Кэсл уловил в его голосе нотку  надежды,  которая  так
раздражала его. - Это ведь может означать "сделано": чтобы не забыть,  что
при зашифровке он этот отрывок уже использовал, верно? При  зашифровке  по
книге нельзя, по-моему, дважды пользоваться одним и тем же отрывком.
 - Совершенно верно. А вот еще один отмеченный кусок.

 "Этих серых глаз какова же цена,
 Этих темных волос любимых,
 Коль за них я приму все муки сполна,
 Ад страданий неотвратимых..."

 - По-моему, это стихи, сэр, - сказал Пайпер.
 - Снова отчеркнуто и стоит "С", доктор Персивал.
 - Так вы действительно думаете?..
 - Дэвис сказал мне как-то: "Я не умею быть серьезным в серьезном деле".
Так что, я полагаю, свои выражения он заимствовал у Браунинга.
 - А "С"?
 - Это всего лишь первая буква имени  одной  девушки,  доктор  Персивал.
Синтии. Его секретарши. Девушки, в которую он был влюблен. Она  из  наших.
Спецслужба может ею не заниматься.
 Все это время Дэйнтри угрюмо, раздражающе молчал, замкнувшись  в  своих
мыслях. А сейчас вдруг резко произнес тоном упрека:
 - Необходимо вскрытие.
 - Конечно, - сказал Персивал, - если пожелает врач Дэвиса. Я  ведь  его
не лечил. Я был всего лишь его коллегой - хотя он консультировался у меня,
и у нас есть его рентген.
 - Его врачу следовало бы сейчас быть здесь.
 - Я попрошу вызвать его, как только эти люди закончат свою  работу.  Уж
вы-то, полковник Дэйнтри, больше всех должны понимать,  сколь  это  важно.
Соображения безопасности стоят у нас на первом месте.
 - Интересно, что покажет вскрытие, доктор Персивал.
 - Думается, я могу заранее вам это сказать: печень у него почти  совсем
разрушена.
 - Разрушена?
 - Конечно, выпивкой, полковник. А чем же  еще?  Разве  вы  не  слышали,
Кэсл, я ведь об этом уже говорил!
 Кэсл оставил их вести эту подспудную дуэль. Пора было в  последний  раз
взглянуть  на  Дэвиса,  прежде  чем  им  займется   патологоанатом.   Кэсл
порадовался, что лицо Дэвиса было спокойно - значит, он не  страдал.  Кэсл
застегнул пижаму на  впалой  груди.  На  куртке  не  хватало  пуговицы.  В
обязанности уборщицы не входило пришивать их. Телефон у  кровати  тихонько
звякнул, но за этим ничего не  последовало.  Возможно,  где-то  далеко  на
линии отключили микрофон и записывающее устройство. Наблюдение за  Дэвисом
снято. Он от этого избавился.



8

 Кэсл засел за свое последнее,  как  он  решил,  донесение.  Со  смертью
Дэвиса информация из Африканского сектора должна прекратиться. Если утечка
будет  продолжаться,  станет  ясно,  кто  тут  работает:   если   же   она
прекратится,  вину,  несомненно,  взвалят  на  покойника.  Дэвис  уже   не
пострадает: его личное дело будет закрыто и отослано в  некий  центральный
архив, где никому и в голову не придет его изучать.  А  что,  если  в  нем
можно обнаружить предательство? Подобно тайне  кабинета  министров,  досье
будет держаться в секрете тридцать лет. Как ни печально, а  смерть  Дэвиса
поистине ниспослана Кэслу Провидением.
 Он слышал, как Сара читает перед сном Сэму. Обычно мальчик  ложился  на
полчаса раньше, но сегодня к нему надо было проявить побольше  тепла,  так
как первая неделя в школе прошла для него не очень счастливо.
 До чего же это долго и медленно -  зашифровывать  донесение  по  книге.
Теперь Кэсл уже никогда не доберется  до  конца  "Войны  и  мира".  Завтра
безопасности ради он сожжет свой экземпляр на костре из  осенних  листьев,
не дожидаясь прибытия Троллопа. Кэсл чувствовал облегчение и  одновременно
сожаление  -  облегчение  оттого,  что  он  в  меру  своих  сил   отплатил
благодарностью Карсону, и сожаление, что он не  сможет  закрыть  досье  по
операции "Дядюшка Римус" и завершить свою месть Корнелиусу Мюллеру.
 Покончив с донесением, он спустился вниз  и  стал  ждать  Сару.  Завтра
воскресенье. Донесение надо будет положить в тайник  -  в  третий  тайник,
которым он никогда уже больше не воспользуется: он дал знать  об  этом  по
телефону-автомату с Пикадилли-серкус, прежде чем сесть в поезд на  вокзале
Юстон.  Такой  способ  связи  крайне  затягивал  передачу  его  последнего
сообщения, но более быстрый и более опасный путь был  оставлен  Кэслом  на
крайний случай. Он налил себе тройную порцию "Джи-энд-Би", и  доносившееся
сверху бормотанье на какое-то время окружило его атмосферой мира и  покоя.
Наверху тихо закрылась дверь, послышались  шаги  по  коридору,  заскрипели
ступеньки - как всегда, когда по ним спускались, - и Кэсл  подумал,  какой
унылой и домашней, даже несказанно монотонной показалась бы  многим  такая
жизнь. Для него  же  она  была  олицетворением  безопасности,  которой  он
ежечасно боялся лишиться. Он в точности знал, что  скажет  Сара,  войдя  в
гостиную, и знал, что он ей ответит.  Их  близость  была  ему  защитой  от
темной Кингс-роуд и освещенного фонарем полицейского участка на  углу.  Он
всегда представлял себе, как - когда пробьет  его  час  -  к  нему  войдет
полицейский в форме, которого он, по всей вероятности, будет знать в лицо,
и с ним - человек из спецслужбы.
 - Ты уже выпил виски?
 - Тебе тоже налить?
 - Немножко, милый.
 - Сэм в порядке?
 - Я и одеяло не успела ему подоткнуть, как он уже спал.
 Совсем как в хорошо напечатанной телеграмме, здесь не  было  ни  одного
слова с искаженным смыслом.
 Кэсл протянул Саре стакан - до этой минуты у него не  было  возможности
поговорить с нею о том, что случилось.
 - Как прошла свадьба, милый?
 - Ужасно. Мне было так жаль беднягу Дэйнтри.
 - Почему беднягу?
 - Он потерял дочь, и я сомневаюсь, есть ли у него друзья.
 - В вашей конторе, похоже, столько одиноких людей.
 - Да. Все, кто не заводит себе пару для компании. Выпей, Сара.
 - Что за спешка?
 - Я хочу налить нам обоим еще.
 - Почему?
 - У меня скверные новости, Сара. Я не мог  рассказать  тебе  при  Сэме.
Насчет Дэвиса. Дэвис умер.
 - Умер? _Дэвис?_
 - Да.
 - Каким образом?
 - Доктор Персивал говорит - это печень.
 - Но с печенью ведь так не бывает - чтобы сегодня человек жив, а завтра
уже нет.
 - Так говорит доктор Персивал.
 - А ты ему не веришь?
 - Нет. Не совсем. Мне кажется, Дэйнтри тоже ему не верит.
 Она налила себе на два пальца виски - он никогда еще  не  видел,  чтобы
она столько пила.
 - Бедный, бедный Дэвис.
 - Дэйнтри хочет, чтобы вскрытие произвели люди, не  связанные  с  нашей
службой. Персивал тут же согласился. Он, видимо, абсолютно уверен, что его
диагноз подтвердится.
 - Если он так уверен, значит, диагноз правильный?
 - Не знаю. Право, не знаю. В нашей Фирме всякое  ведь  могут  устроить.
Наверное, даже вскрытие такое, как надо.
 - Что же мы скажем Сэму?
 - Правду. Не к чему скрывать смерть от ребенка.  Люди  ведь  все  время
умирают.
 - Но он так любил Дэвиса. Милый, разреши мне  ничего  не  говорить  ему
неделю-другую. Пока он не освоится в школе.
 - Тебе лучше знать.
 - Господи, как бы мне хотелось, чтобы ты смог порвать с этими людьми.
 - Я и порву - через два-три года.
 - Я хочу сказать - сейчас.  Сию  минуту.  Разбудим  Сэма  и  улетим  за
границу. На первом же самолете, куда угодно.
 - Подожди, пока я получу пенсию.
 - Я могла бы работать, Морис. Мы могли бы поехать во Францию. Нам  было
бы легче там жить. Они там больше привыкли к людям моего цвета кожи.
 - Это невозможно, Сара. Пока еще нет.
 - Почему? Приведи мне хоть одну основательную причину...
 Он постарался произнести как можно более небрежно:
 - Ну, видишь  ли,  надо  ведь  заблаговременно  подать  уведомление  об
отставке.
 - А _они_ берут на себя труд заранее уведомлять?
 Его испугало то, как мгновенно она все поняла, а она сказала:
 - Дэвиса уведомили заранее?
 Он сказал:
 - Но если у него была больная печенка...
 - Ты же этому не веришь, верно? Не забудь: я же работала в  свое  время
на тебя - на них. Я была твоим агентом. Не думай, что  я  не  заметила,  в
какой ты был тревоге весь последний месяц: тебя встревожило даже  то,  что
кто-то приходил проверять наш счетчик. Произошла  утечка  информации  -  в
этом дело? И в твоем секторе?
 - Я думаю, они именно так и думают.
 - И они навесили это на Дэвиса. Ты считаешь, что Дэвис виноват?
 -  Это  могла  ведь  быть  непреднамеренная  утечка.  Дэвис  был  очень
небрежен.
 - И ты считаешь, что они могли убить его, потому что он был небрежен.
 -  В  нашей  службе,  я  полагаю,  есть  такое  понятие  -   преступная
небрежность.
 - А ведь они могли заподозрить не Дэвиса, но тебя. И тогда умер бы  ты.
Оттого, что слишком много пил "Джи-энд-Би".
 - О, я всегда  соблюдал  осторожность.  -  И  невесело  пошутил:  -  За
исключением того случая, когда влюбился в тебя.
 - Куда ты?
 - Немного подышать воздухом и прогулять Буллера.


 Если ехать дальней дорогой через пустошь,  на  другом  ее  конце  будет
место, почему-то именуемое Холодным  приютом,  и  гам  начинается  буковая
роща, спускающаяся к Эшриджскому шоссе. Кэсл присел на  откосе,  а  Буллер
стал разгребать прошлогодние  листья.  Кэсл  знал,  что  не  должен  здесь
задерживаться. И любопытство не  могло  быть  оправданием.  Ему  следовало
заложить донесение в тайник и уйти. На дороге показалась машина,  медленно
ехавшая со стороны Беркхэмстеда, и Кэсл взглянул на часы. С тех пор как он
позвонил из автомата на Пикадилли-серкус, прошло  четыре  часа.  Он  успел
лишь разглядеть номер машины, но, как и следовало ожидать, номер  был  ему
незнаком, как и сама машина, маленькая алая "тойота".  У  сторожки,  возле
входа в эшриджский парк, машина остановилась. Никакой  другой  машины  или
пешехода видно не было. Водитель выключил фары, а потом, словно передумав,
снова включил. Кэсл услышал за спиной шорох, и сердце у него  замерло,  но
это был лишь Буллер, возившийся в папоротнике.
 Кэсл  стал  продираться  вверх,  сквозь  высокие  зеленоватые   стволы,
казавшиеся черными в меркнущем свете дня.  Лет  пятьдесят  тому  назад  он
обнаружил в одном из этих деревьев дупло - на  расстоянии  четырех,  пяти,
шести стволов от дороги. В те дни  ему  приходилось  вытягиваться  во  всю
длину, чтобы добраться до дупла, но сердце его  тогда  колотилось  так  же
отчаянно, как и сейчас. Когда ему было десять лет, он оставлял гам  разные
разности для девочки, в которую был влюблен, - ей было всего семь лет.  Он
показал ей тайник, когда они были на пикнике, и сказал,  что  в  следующий
раз оставит тут для нее кое-что очень важное.
 В первый раз он оставил большой мятный леденец, завернутый в пергамент,
а когда снова заглянул в тайник, - пакетика там  уже  не  было.  Потом  он
оставил записку, в которой изъяснялся в любви - крупными буквами, так  как
девочка только начала читать, - но когда он  в  третий  раз  пришел  туда,
записка лежала на прежнем месте, только на ней  была  нарисована  какая-то
мерзость. Видно, решил он, кто-то нашел тайник: он не  мог  поверить,  что
это могла сделать девочка, пока не увидел, как она, идя по другой  стороне
Главной улицы, высунула ему язык, и он  понял,  что  она  разозлилась,  не
найдя в дупле нового  леденца.  Он  пережил  тогда  свои  первые  любовные
страдания и никогда больше не возвращался к этому дереву,  пока  пятьдесят
лет спустя человек, которого он никогда больше не видел, не попросил его в
холле отеля "Риджент-Палас" придумать новый тайник.
 Кэсл  взял  Буллера  на  поводок  и,  укрывшись  в  папоротнике,   стал
наблюдать. Мужчине, вылезшему из машины, пришлось включить фонарик,  чтобы
отыскать дупло. На секунду Кэсл  увидел  нижнюю  часть  туловища  мужчины,
когда он провел фонариком вниз по стволу:  круглый  животик,  расстегнутая
ширинка. Умно - он даже припас для такого случая изрядное количество мочи.
Когда луч фонарика повернул обратно, в направлении дороги на Эшридж,  Кэсл
двинулся домой. Он сказал себе: "Это мое последнее донесение", -  и  снова
вернулся мыслью к той семилетней девчушке. Она показалась  ему  тогда,  на
пикнике, где они впервые встретились, такой одинокой, такой застенчивой  и
некрасивой, - наверное, потому Кэсла и потянуло к ней.
 Почему на свете есть люди, подумал он,  которые  не  способны  полюбить
человека преуспевающего, или облеченного властью, или наделенного  большой
красотой?  Мы  считаем  себя  недостойными  их  и  оттого  нам   легче   с
неудачниками? Нет, он не верил, что в  этом  причина.  Возможно,  человеку
просто свойственно стремление к уравновешиванию - как это было свойственно
Христу, легендарной личности, в  существование  которой  ему  хотелось  бы
верить. "Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные..." [Евангелие  от
Матфея, II, 28] Хоть девочка  на  том  августовском  пикнике  и  была  еще
маленькая,  она  уже  была  обременена  своей  застенчивостью  и   стыдом.
Возможно, Кэслу просто захотелось, чтобы  она  почувствовала,  что  кто-то
любит ее, и потому он ее  полюбил.  Не  из  жалости,  как  не  из