жалости
влюбился он в Сару, беременную от другого мужчины. Просто  он  восстановил
равновесие. Только и всего.
 - Ты что-то долго отсутствовал, - сказала Сара.
 - Ну, мне необходимо было пройтись. Как Сэм?
 - Крепко спит, конечно. Дать тебе еще виски?
 - Да. Опять-таки немного.
 - Немного? Почему?
 -  Не  знаю,  наверное,  чтобы  самому  себе  доказать,  что   я   могу
воздерживаться. Возможно, потому, что я чувствую себя тогда счастливее. Не
спрашивай, почему, Сара. Счастье улетучивается, когда говоришь о нем.
 Это  объяснение  показалось  им  обоим  достаточно   основательным.   В
последний год их жизни в Южной Африке Сара научилась не нажимать на  мужа
Кэсл же долго лежал потом без сна, снова и снова повторяя про  себя  конец
своего последнего донесения, зашифрованного с помощью "Войны и  мира".  Он
несколько  раз  открывал  книгу  наугад,   выискивая   orte   Virgiliae
[определение судьбы по Вергилию  (лат.)],  прежде  чем  набрел  на  фразы,
которые решил взять за основу своего кода. "Ты говоришь: я несвободен.  Но
я же поднял руку и опустил ее". Выбрав именно это место, он как  бы  давал
знать обеим службам, что бросает им вызов. Последним  словом  в  послании,
когда его расшифрует Борис или кто-то еще, будет: "Прощайте".




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


1

 По ночам после смерти Дэвиса Кэслу снились бесконечные  сны  -  сны,  в
которых картины прошлого сменяли одна другую, пока  не  наступал  рассвет.
Дэвиса Кэсл в этих снах не видел - возможно,  потому,  что  мысли  о  нем,
ограниченные теперь узкими и грустными рамками, заполняли часы, когда Кэсл
бодрствовал. Призрак Дэвиса маячил над  заирской  почтой  и  телеграммами,
которые Синтия, зашифровывая, искажала теперь до неузнаваемости.
 Кэслу снилась ночью Южная Африка, увиденная сквозь призму ненависти,  -
правда, в ткань сна  вплетались  вдруг  частицы  той  Африки,  которую  он
когда-то любил, хотя и успел об этом забыть. Однажды во сне он  неожиданно
набрел на Сару, сидевшую в заплеванном парке Йоханнесбурга на скамейке для
черных, он круто развернулся и пошел искать другую скамью. Потом они шли с
Карсоном, и у входа в общественную уборную Карсон выбрал дверь, на которой
было написано "только для черных", а Кэсл так и  остался  стоять,  стыдясь
своей трусости: наконец на третью ночь Кэслу  приснился  уже  другой  сон.
Проснувшись, он сказал Саре:
 - Забавно. Мне приснился Ружмон. А я много лет не вспоминал о нем.
 - Ружмон?
 - Я забыл. Ты же не знала Ружмона.
 - А кто он был?
 - Фермер в Оранжевой Свободной провинции. Я в общем-то любил его меньше
Карсона.
 - Он был коммунистом? Наверняка нет, раз он был фермером.
 - Нет, он принадлежал к тем, кого ждет смерть, когда твой народ возьмет
в стране власть.
 - Мой народ?
 - Я  хотел,  конечно  же,  сказать  "наш  народ",  -  поправился  он  с
прискорбной поспешностью, словно боясь нарушить данный обет.
 Ружмон жил на краю  полупустыни,  недалеко  от  полей  сражений  давней
Англо-бурской  войны.   Его   предки-гугеноты   бежали   из   Франции   от
преследований, но он не говорил по-французски, а  только  на  африкаанс  и
английском. Он жил как голландец, восприняв этот  образ  жизни  с  молоком
матери, но апартеида не признавал. И держался в стороне от всего: не желал
голосовать за националистов, презирал объединенную партию и из непонятного
чувства  верности  предкам   воздерживался   от   голосования   за   кучку
прогрессистов. Такая позиция не была  героической,  но,  возможно,  в  его
глазах, как и в глазах его  деда,  героизм  начинался  там,  где  не  было
политики. К своим работникам он относился по-доброму и  с  пониманием,  не
свысока.  Кэсл  слышал  однажды,  как  он  обсуждал  со  своим  десятником
перспективы на урожай, - обсуждал, как равный с равным. Семья  Ружмонов  и
предки десятника почти одновременно прибыли в Южную Африку. Дед Ружмона не
был, как дед Мюллера, миллионером из Калекой провинции,  разбогатевшим  на
страусах,  дед  Ружмона  в   шестьдесят   лет   сражался   с   английскими
завоевателями в партизанском отряде  Де  Вета  [Де  Вет  Христиан  Рудольф
(1854-1922) - генерал,  участник  Англо-бурской  войны,  прославившийся  в
партизанских действиях против англичан] и был  ранен  на  копье  [копье  -
невысокий холм на африканском велде], нависавшем, вместе с зимними тучами,
над фермой, - сотни лет тому назад бушмены вырезали тут на скалах  фигурки
зверей.
 "Можешь себе представить, каково было лезть туда  вверх  под  огнем,  с
вещевым мешком за плечами", - сказал как-то Ружмон  Кэслу.  Он  восхищался
храбростью и выносливостью английских солдат, сражавшихся  так  далеко  от
дома, и не смотрел на них как на мародеров, какими их изображали в книжках
по истории, сравнивая с викингами, некогда высадившимися в стране  саксов.
Ружмон не питал неприязни к этим "викингам", что осели в завоеванном краю,
- возможно, лишь известную жалость к людям, оказавшимся без корней в  этом
старом, усталом, прекрасном краю, где триста лет тому назад поселилась его
семья. Он сказал как-то Кэслу за стаканом виски: "Ты говоришь, что  пишешь
об апартеиде, но тебе никогда не понять всех  сложностей  нашей  жизни.  Я
ненавижу апартеид не меньше, чем ты, но ты для меня чужой, а мои работники
- нет. Мы принадлежим этой земле, а ты такой же пришлый, как любой турист,
который приедет и  уедет".  Кэсл  был  уверен,  что,  когда  придет  время
принятия решений, Ружмон снимет ружье со стены гостиной и станет  защищать
свой уголок земли на краю пустыни, где  так  трудно  что-либо  растить.  И
умрет он, сражаясь не за апартеид и не за белую расу, а  за  эти  моргены,
что он называет своей  землей,  где  бывают  и  засухи,  и  наводнения,  и
землетрясения, и падеж скота, и змеи, которых он считает такой же ерундой,
как москитов.
 - Ружмон был одним из твоих агентов? - спросила Сара.
 - Нет, но, как ни странно, благодаря ему я познакомился с  Карсоном.  -
Он мог бы добавить: "А благодаря Карсону присоединился к врагам Ружмона".
 Ружмон нанял Карсона защищать одного  из  своих  работников  -  местная
полиция обвинила его в зверском преступлении, которого тот не совершал.
 - Мне иной раз хочется по-прежнему быть твоим агентом, - сказала  Сара.
- Ты сейчас говоришь мне куда меньше, чем тогда.
 - Я никогда не говорил тебе много - возможно, правда, ты думала  иначе,
но на самом деле я говорил как можно меньше, ради твоей  же  безопасности,
да к тому же очень часто врал. Как,  например,  про  книгу  об  апартеиде,
которую якобы собирался писать.
 - Я надеялась, в Англии все будет  по-другому,  -  сказала  Сара.  -  Я
надеялась, больше не будет тайн.
 Она вздохнула и почти сразу снова заснула, а Кэсл еще долго  лежал  без
сна. В такие минуты его так и тянуло довериться Саре, все рассказать - вот
так же мужчине, у которого была мимолетная связь, вдруг хочется, когда эта
связь  кончена,  довериться  жене,  рассказать  всю   невеселую   историю,
объяснить раз и навсегда необъяснимые  молчания,  мелкую  ложь,  волнения,
которыми он не мог с ней поделиться тогда, и - совсем как  тот  мужчина  -
Кэсл  решил:  "Зачем  волновать  ее,  когда  все  уже  позади?",  ибо   он
действительно верил - пусть недолго, - что все позади.


 Странно было Кэслу сидеть в той же  комнате,  которую  он  столько  лет
делил с Дэвисом, и видеть сидящего напротив, через стол, человека по имени
Корнелиус Мюллер, - только то был Мюллер,  странно  изменившийся,  Мюллер,
который сказал ему: "Весьма сожалею о случившемся -  я  услышал  об  этом,
когда вернулся из Бонна... я, конечно, не встречался с  вашим  коллегой...
но для вас это, наверно, большой удар...", Мюллер, который стал  похож  на
обычного человека, а не на офицера БОСС, - такого человека Кэсл вполне мог
встретить в поезде метро по пути  на  вокзал  Юстон.  Его  поразила  нотка
сочувствия в голосе Мюллера - она прозвучала  до  странности  искренне.  В
Англии, подумал он, мы все циничнее относимся  к  смерти,  когда  это  нас
близко  не  касается,  и  даже  когда  касается,  вежливость  требует  при
постороннем  быстро  надеть  маску  безразличия:  смерть   и   бизнес   не
сочетаются. Но в голландской реформатской церкви,  к  которой  принадлежал
Мюллер, смерть, насколько помнил Кэсл,  все  еще  считалась  самым  важным
событием в  жизни  семьи.  Кэсл  однажды  присутствовал  в  Трансваале  на
похоронах, и запомнилось ему не  горе,  а  торжественность,  даже  строгая
упорядоченность церемонии. Смерть оставалась для Мюллера, хоть  он  и  был
офицером БОСС, важным событием в жизни общества.
 - М-да, - сказал Кэсл, - это было, безусловно, неожиданно. - И добавил:
- Я попросил секретаршу принести папки по Заиру  и  Мозамбику.  Малави  же
находится в ведении Пятого  управления,  а  их  материал  я  не  могу  без
разрешения вам показать.
 - Я встречусь с ними, когда закончу с вами, - сказал Мюллер. И добавил:
- Я получил такое удовольствие от вечера, проведенного в  вашем  доме.  От
знакомства с вашей женой... - И, немного  помедлив,  докончил:  -  ...и  с
вашим сыном.
 Кэсл  подумал,  что  со  стороны  Мюллера  это  лишь  вежливое  начало,
подготовка  к  новым  расспросам  о  том,  каким  образом  Сара  попала  в
Свазиленд. Враг, если ты хочешь  держать  его  на  безопасном  расстоянии,
должен всегда оставаться для тебя карикатурой -  враг  никогда  не  должен
становиться человеком. Правы генералы: никакого  обмена  поздравлениями  с
Рождеством между траншеями.
 - Мы с Сарой, конечно, были очень рады видеть вас,  -  сказал  Кэсл.  И
нажал на звонок. - Извините. Черт знает, до чего долго они возятся с этими
папками. Смерть Дэвиса немного выбила нас из колеи.
 Совсем незнакомая девушка явилась на его звонок.
 - Пять минут назад я просил по телефону принести мне  папки,  -  сказал
Кэсл. - А где Синтия?
 - Ее нет.
 - Почему ее нет?
 Девушка посмотрела на него ледяным взглядом.
 - Она взяла свободный день.
 - Она что, заболела?
 - Не то чтобы.
 - А вас как звать?
 - Пенелопа.
 - Ну, так, может, вы мне скажете, Пенелопа, что значит "не то чтобы"?
 - Она расстроена. Это нормально, верно? Сегодня ведь похороны. Похороны
Артура.
 - Сегодня? Извините, я забыл. - И добавил: - Тем не менее, Пенелопа,  я
хотел бы, чтобы вы принесли нам папки.
 Когда она вышла из комнаты, он сказал Мюллеру:
 - Извините за эту сумятицу.  Вам  может  показаться  странным,  как  мы
работаем. Я действительно совсем забыл... сегодня же хоронят  Дэвиса...  в
одиннадцать отпевание. Задержка  произошла  из-за  вскрытия.  Девушка  вот
помнит. А я забыл.
 - Извините, - сказал Мюллер, - мы могли бы встретиться в  другой  день,
если бы я знал.
 - Вы тут ни при чем. Дело в том, что... у меня одна памятная  книжка  -
для служебных дел и другая - для личных. Вот  видите:  я  пометил  вас  на
четверг, десятое число. А книжку для личных дел я держу дома,  и  похороны
я, очевидно, записал там. Всегда забываю перенести из одной в другую.
 - И все же... забыть про похороны... разве это не странно?
 - Да, Фрейд сказал бы, что я хотел о них забыть.
 -  Просто  назначьте  мне  другой  день,  и  я  исчезну.   Завтра   или
послезавтра?
 - Нет, нет. Что все-таки важнее? Обсуждать "Дядюшку Римуса" или слушать
молитвы,  которые  будут  читать  над  беднягой  Дэвисом?  Кстати,  а  где
похоронили Карсона?
 - В его родных местах. Маленьком городке близ  Кимберли.  Вы,  наверно,
удивитесь, если я скажу вам, что был на похоронах?
 - Нет, я полагаю, вам надо было понаблюдать и проверить, кто пришел его
оплакивать.
 - Кто-то - вы правы, - кто-то должен был  вести  наблюдение.  Но  пойти
туда решил я сам.
 - А не капитан Ван Донк?
 - Нет. Его бы легко узнали.
 - Понять не могу, что они там делают с этими папками.
 - Этот малый Дэвис... очевидно, он не слишком много значил для  вас?  -
спросил Мюллер.
 - Ну, не так много, как Карсон. Которого убили ваши люди. А  вот  моему
сыну Дэвис нравился.
 - Карсон же умер от воспаления легких.
 - Да. Конечно. Так вы мне и говорили. Я об этом тоже забыл.
 Когда папки наконец прибыли, Кэсл  стал  их  листать,  ища  ответов  на
вопросы Мюллера, но мысли его были далеко. Он вдруг  заметил,  что  уже  в
третий  раз  говорит:  "Пока  что  у  нас  еще  нет  об  этом  достоверной
информации". Это была, конечно,  умышленная  ложь  -  просто  он  оберегал
источник информации, ибо они приближались к опасной зоне: до сих  пор  они
работали вместе, а теперь достигли не  установленной  ни  тем,  ни  другим
черты, за которой сотрудничество было уже невозможно.
 Кэсл спросил Мюллера:
 - Вы считаете, что операция "Дядюшка Римус" может быть осуществлена? Не
верится мне, чтобы американцы снова решились во что-то ввязаться - я  хочу
сказать: послать войска на чужой континент. Они ведь столь же плохо  знают
Африку, как знали Азию, - если  не  считать,  конечно,  романистов,  вроде
Хемингуэя. Он мог на  месяц  поехать  на  сафари,  какие  организуют  бюро
путешествий, и потом написать о  белых  охотниках  и  об  отстреле  львов,
несчастных полуголодных зверей, которых держат специально для туристов.
 - В идеале операция "Дядюшка  Римус",  -  сказал  Мюллер,  -  почти  не
требует  применения  войск.  Во  всяком  случае,  в  больших  количествах.
Техника, конечно, понадобится, но специалисты уже находятся у нас. Америка
ведь имеет в нашей республике станцию слежения за управляемыми ракетами  и
станцию слежения за космосом, и ей предоставлено право полетов  над  нашей
территорией, необходимых для деятельности этих станций, - вы,  безусловно,
все это знаете. Никто у нас по этому поводу не протестовал, никаких маршей
не устраивали. Не было ни  студенческих  бунтов,  как  в  Беркли,  никаких
запросов в конгрессе. Наша  внутренняя  служба  безопасности  до  сих  пор
отлично проявила себя. Как видите, наши расовые законы  в  известной  мере
оправданы: они дают прекрасное прикрытие. У нас нет необходимости обвинять
кого-то в шпионаже - это только привлекло бы внимание. Ваш приятель Карсон
представлял определенную опасность... но он был бы куда опаснее,  если  бы
мы стали судить его за шпионаж. Сейчас на станциях слежения вводится много
новшеств - вот почему мы хотим тесно  сотрудничать  с  вашими  людьми.  Вы
можете указать нам на опасность, а уж мы потихоньку  с  ней  справимся.  В
известной мере вам гораздо легче проникать в либеральную среду или даже  к
черным националистам. Возьмем такой пример. Я благодарен  вам  за  данные,
которые вы сообщили мне о Марке Нгамбо - мы, конечно, и сами уже знали  об
этом. Но теперь мы можем быть уверены, что ничего важного не  упустили.  С
этой стороны никакая опасность нам не грозит -  пока,  во  всяком  случае.
Видите ли, ближайшие пять лет имеют для нас важнейшее значение  -  я  хочу
сказать, для нашего выживания.
 - Я вот думаю, Мюллер: а вы сможете выжить? У вас уже открытая  граница
большой  протяженности  -  слишком  большой:  минные  поля  вдоль  нее  не
заложишь.
 - Старого образца - да, - сказал Мюллер. - Нам на руку, что  водородная
бомба превратила атомную в  тактическое  оружие.  Слово  "тактическое"  не
вызывает тревоги. Никто же не станет начинать атомную  войну  из-за  того,
что в далекой, почти пустынной стране было применено тактическое оружие.
 - А как насчет радиации?
 - Нам везет с направлением наших ветров и с тем,  что  у  нас  пустыни.
Помимо этого,  тактическая  бомба  -  сравнительно  чистое  оружие.  Более
чистое, чем бомба, сброшенная на Хиросиму, а мы знаем, сколь  ограниченным
было ее действие. В тех районах, где на несколько  лет  может  сохраниться
радиация, живет очень мало белых африканцев.  Мы  намерены  впредь  строго
следить за направлением переселений.
 - Картина начинает для меня проясняться, - сказал Кэсл.
 Он подумал о Сэме - как подумал о нем, когда увидел в газете фотографию
из района засухи: распростертое тело и стервятник над ним, только на  этот
раз и стервятник погибнет от радиации.
 - Я для того и прибыл сюда, чтобы показать вам... картину в целом - нам
нет надобности углубляться в  детали,  -  и  тогда  вы  сможете  правильно
оценивать ту информацию, которая будет к вам поступать. Наиболее  уязвимым
местом в данный момент являются станции слежения.
 - Ими, как и расовыми законами, можно прикрыть кучу грехов?
 - Совершенно верно. Нам с вами нечего играть друг с другом в прятки.  Я
знаю, что вам дано указание не все мне раскрывать  до  конца,  и  мне  это
вполне понятно. Я получил точно такие же  инструкции.  Единственно  важно,
чтобы мы оба видели перед собой одинаковую картину - мы же будем сражаться
на одной стороне, так что и  картина  перед  нашими  глазами  должна  быть
одинаковая.
 - Значит, мы с вами оказались в одном ящичке? - заметил Кэсл, внутренне
посмеиваясь над всеми ними: над БОСС, и над своей собственной  службой,  и
даже над Борисом.
 - В одном ящичке. Да, пожалуй, это можно так назвать. - Мюллер взглянул
на свои часы. - Вы, кажется, сказали, что похороны в одиннадцать? А сейчас
без десяти одиннадцать. Так что вам пора.
 - Похороны могут пройти и без меня. Если есть  загробная  жизнь,  Дэвис
все поймет, а если нет...
 - Я совершенно уверен, что загробная жизнь _есть_, -  сказал  Корнелиус
Мюллер.
 - Вот как? И эта мысль вас немного не пугает?
 - А почему, собственно, она  должна  меня  пугать?  Я  всегда  старался
поступать так, как требовал долг.
 - Ну, а если взять эти ваши тактические атомные бомбочки.  Подумайте  о
том, сколько черных умрет прежде, чем вы, и будет там вас ждать.
 - Это же террористы, - сказал Мюллер. - Едва ли я встречусь с ними там.
 - Я не имел в виду партизан. Я имел в виду  семьи  в  зараженной  зоне.
Детишек, девушек, стареньких бабушек.
 - Я полагаю, у них будет свой собственный рай, - сказал Мюллер.
 - Апартеид и в раю?
 - О, я знаю, вы надо мной смеетесь. Но не думаю,  чтобы  им  понравился
наш рай, а вы как считаете? Так или иначе,  предоставляю  заниматься  этим
теологам. Вы тоже в Гамбурге не щадили детей, верно?
 - Слава богу, я в этом не участвовал, как участвую теперь.
 - Вот что, Кэсл, если вы не  едете  на  похороны,  давайте-ка  займемся
делом.
 - Извините. Вы правы.
 Извинение его было искренним - он даже испугался, как  испугался  в  то
утро в Претории, в здании БОСС. Семь лет  он  с  неизменной  осторожностью
пробирался по минным полям, а теперь вот  с  Корнелиусом  Мюллером  сделал
первый неверный шаг. Неужели он попал в ловушку,  намеренно  расставленную
человеком, разгадавшим его темперамент?
 - Я, конечно, знаю, -  сказал  Мюллер,  -  что  вы,  англичане,  любите
спорить ради спора. Даже ваш шеф поддевал меня  по  поводу  апартеида,  но
когда дело касается "Дядюшки  Римуса"...  мы  с  вами  должны  вести  себя
серьезно.
 - Да, вернемся лучше к "Дядюшке Римусу".
 - Мне разрешено рассказать вам - в общих чертах, конечно, - как у  меня
все прошло в Бонне.
 - А были затруднения?
 -  Незначительные.  Немцы   -   в   противоположность   другим   бывшим
колониальным державам -  втайне  питают  к  нам  немалую  симпатию.  Можно
сказать, с тех времен, когда кайзер послал телеграмму президенту  Крюгеру.
Их беспокоит Юго-Западная Африка: они  предпочли  бы  видеть  Юго-Западную
Африку под нашим контролем, но  только  не  иметь  там  вакуума.  В  конце
концов,  немцы  управляли  Юго-Западной  Африкой  куда   более   жестокими
методами, чем мы, да к тому же Западу нужен наш уран.
 - Вы привезли оттуда соглашение?
 - Ни о каком соглашении речи быть не может. Дни тайных договоров  давно
прошли. Я встречался  там  только  с  моим  коллегой,  а  не  с  министром
иностранных дел и не с канцлером. Так же, как ваш шеф вел переговоры с ЦРУ
в  Вашингтоне.  Надеюсь,  что  все   мы   трое   достигли   более   ясного
взаимопонимания.
 - Значит, тайное взаимопонимание вместо тайного договора?
 - Точно так.
 - А французы?
 - Тут все в порядке. Если мы  -  кальвинисты  [последователи  активного
деятеля  Реформации  Жана  Кальвина  (1509