- Не твой, насколько я знаю, - отвечает тот после минутного раздумья.
     - Не мой, насколько ты знаешь? Да уж, конечно,  не  мой,  я,  представь
себе, тоже это знаю. Кискин, вот чей!
     Мистер Джаспер, как всегда во время разговора, смотрит прямо на Эдвина;
но на сей раз его взгляд каким-то загадочным образом прихватывает по пути  и
портрет над камином.
     - Да, Джек, Кискин! И мы с тобой должны  выпить  за  ее  здоровье.  Ну,
дядя, веди же своего почтительного и голодного племянника к столу.
     С этими словами юноша - он и в самом деле еще юноша,  почти  мальчик  -
кладет руку на плечо Джаспера, а тот дружески и весело кладет ему  на  плечо
свою, и, так, обнявшись, они входят в столовую.
     - Бог мой, да это же миссис Топ! - восклицает Эдвин. -  И  до  чего  же
похорошела!
     - Да вам-то какая печаль, мистер Эдвин? - обрывает его супруга главного
жезлоносца. - Авось я могу сама о себе позаботиться!
     - Нет, не можете. Для этого вы  слишком  красивы.  Ну,  поцелуйте  меня
разок по случаю дня рождения Киски!
     - Ох, и показала бы я вам, молодой человек, будь я на месте Киски,  как
вы ее называете, - заливаясь румянцем, говорит миссис Топ,  после  того  как
она подверглась поцелуйному обряду. - Это все ваш дядя виноват, вот что!  Он
так с вами носится, что вы уж небось думаете - все  Киски  на  свете  так  и
прибегут к вам гурьбой, стоит вам только кликнуть!
     - Вы забываете, миссис Топ, - с добродушной усмешкой вставляет Джаспер,
усаживаясь за стол, - да и ты, Нэд, видно, забыл, что слова дядя и племянник
здесь под запретом - с общего согласия и по особому постановлению. Очи  всех
на тебя, господи, уповают, и ты даешь им пищу во благовремении... Аминь.
     -  Здорово  ты  это,  Джек!  Хоть  самому  настоятелю  впору.   О   чем
свидетельствую. Подпись: Эдвин Друд. Разрежь,  пожалуйста,  жаркое  -  я  не
умею.
     Так, среди шуток и смеха, под веселую болтовню, начинается обед.  Затем
наступает молчание, пока гость  и  хозяин  расправляются  с  едой.  Наконец,
скатерть снимают, и на стол водружается блюдо  грецких  орехов  и  графин  с
золотистым хересом.
     - Джек, - снова заговаривает юноша, - скажи, ты правда чувствуешь,  что
всякое упоминание о нашем родстве мешает  дружбе  между  нами?  Я  этого  не
чувствую.
     - Видишь ли, Нэд, -  отвечает  хозяин,  -  дяди,  как  правило,  бывают
гораздо старше племянников,  поэтому  у  меня  невольно  и  возникает  такое
чувство.
     - Как правило! Ну, допустим. Но  если  разница  всего  шесть-семь  лет,
какое это имеет значение? А в больших семьях случается даже, что дядя моложе
племянника. Хорошо бы у нас с тобой так было!
     - Почему хорошо?
     - А я бы тогда наставлял тебя на путь истинный, и уж  такой  бы  я  был
строгий и неотвязный, как сама Забота, что юноше кудри сединами  убелила,  а
старца седого в гроб уложила. Подожди, Джек! Не пей!
     - Почему?
     - Ты еще спрашиваешь! Пить в день рождения Киски  и  без  тоста  за  ее
здоровье! Итак, за Киску, Джек, и чтобы их было еще много,  много!  То  есть
дней ее рождения, я хочу сказать.
     Мистер Джаспер ласково кладет ладонь  на  протянутую  руку  юноши,  как
будто касается в этот миг его бесшабашной головы и беззаботного сердца, и  в
молчании осушает свой бокал.
     - Дай бог ей здравствовать сто лет, и еще сто, и еще годик на  придачу!
Ура-ура-ура! А теперь, Джек, поговорим немного о Киске. Ага!  Тут  две  пары
щипцов - мне одну, тебе другую. - Крак! - Ну, Джек, так каковы ее успехи?
     - В музыке? Более или менее удовлетворительны.
     - До чего же ты осторожен в выражениях, Джек! Но я-то и без тебя  знаю!
Ленится, да? Невнимательна?
     - Она все может выучить, когда хочет.
     - Когда хочет! В том-то и дело! А когда не хочет?
     - Крак! - Это щипцы в руках мистера Джаспера.
     - А как она теперь выглядит, Джек?
     Снова взгляд мистера Джаспера, обращенный к  Эдвину,  каким-то  образом
прихватывает по пути и портрет над камином.
     - Точь-в-точь как на твоем рисунке.
     - Да, этим произведением  я  горжусь,  -  самодовольно  говорит  юноша;
прищурив один глаз и держа щипцы перед  собой,  он  разглядывает  портрет  с
видом  знатока.  -  Для  наброска  по  памяти  очень  недурно.  Впрочем,  не
удивительно, что я уловил выражение - мне так часто случалось видеть  его  у
Киски!
     - Крак! - Это Эдвин Друд.
     - Крак! - Это мистер Джаспер.
     - Собственно говоря, - обидчиво говорит Эдвин после краткого  молчания,
посвященного выковыриванию орехов из скорлупы, - собственно  говоря,  я  его
вижу всякий раз, как посещаю Киску. И если его нет на Кискином лице в начале
нашего свидания, так уж оно непременно есть к концу.
     - Крак! Крак! Крак! - Это мистер Джаспер, задумчиво.
     - Крак! - Это Эдвин Друд, сердито. Снова пауза.
     - Что же ты молчишь, Джек?
     - А ты, Нэд?
     - Нет, в самом деле! Ведь в конце концов это... это...  Мистер  Джаспер
вопросительно поднимает свои темные брови.
     - Разве это справедливо, что в таком деле я лишен  выбора?  Вот  что  я
тебе скажу, Джек. Если бы я мог выбирать, я бы  из  всех  девушек  на  свете
выбрал только Киску.
     - Но тебе не нужно выбирать.
     - То-то и плохо. Чего ради моему покойному отцу и покойному отцу  Киски
вздумалось обручить нас  чуть  не  в  колыбели?  Какого...  черта,  хотел  я
сказать, но это было бы неуважение к их памяти... Ну, в общем, не могли они,
что ли, оставить нас в покое?
     - Но, но, дорогой мой! - с мягким упреком останавливает его Джаспер.
     - Но, но! Да, тебе  хорошо  говорить!  Ты  можешь  относиться  к  этому
спокойно! Твою жизнь  не  расчертили  всю  наперед,  словно  топографическую
карту. Думаешь, это приятно - сознавать, что тебя силком  навязали  девушке,
которая этого, может быть, вовсе не хочет! А ей приятно, что ли,  сознавать,
что ее навязали кому-то, может быть, против его желания? И что ей уж  никуда
больше нет ходу? Ты-то можешь сам выбирать. Для тебя жизнь, как плод прямо с
дерева, а мне от излишней заботливости подали  его  отмытый,  обтертый,  без
прелести и аромата... Джек, что ты?
     - Ничего. Продолжай. Не останавливайся.
     - Я чем-то тебя обидел, Джек?
     - Чем ты можешь меня обидеть?
     - Господи, Джек, да тебе дурно?.. У тебя  глаза  вдруг  стали  какие-то
мутные...
     Мистер Джаспер с насильственной улыбкой протягивает к нему руку - то ли
чтобы его успокоить, то ли чтобы отстранить и дать  себе  время  оправиться.
Немного погодя он говорит слабым голосом:
     - Я принимал опиум от болей - мучительных болей, которые иногда у  меня
бывают. А сейчас это  последствия  лекарства  -  вдруг  станет  темно-темно,
словно я во мгле какой-то или в тумане... Но это пройдет; уже  проходит.  Не
смотри на меня... скорее пройдет.
     Испуганный юноша повинуется и переводит глаза на тлеющие угли в камине.
Застывший взгляд мистера Джаспера по-прежнему устремлен в огонь и  даже  как
будто становится еще острее и напряженнее; пальцы впились в подлокотники; он
сидит как окоченелый; затем крупные капли пота выступают у него на лбу, и  с
судорожным вздохом он откидывается  на  спинку  кресла.  Племянник  нежно  и
заботливо ухаживает за ним, пока силы к нему не возвращаются. Когда уже  все
прошло и Джаспер стая опять таким же, как всегда, он кладет  руку  на  плечо
Эдвина  и  говорит  неожиданно  спокойно  и  даже  чуть  насмешливо,  словно
подтрунивая над простодушным юношей:
     - Говорят, в каждом доме есть своя тайна, скрытая от чужих глаз.  А  ты
думал, Нэд, что в моей жизни этого нет?
     - Честное слово,  Джек,  я  и  сейчас  так  думаю.  Но,  конечно,  если
поразмыслить, то даже в Кискином доме - если бы он у нее был - или в моем  -
если бы он был у меня...
     - Ты, кажется, начал говорить - только я нечаянно тебя прервал - о том,
какая у меня спокойная жизнь. Вдали от суеты и шума, ни хлопот,  ни  тревог,
ни переездов с места на место - сижу в  тихом  уголке  и  занимаюсь  любимым
своим искусством, так что работа для меня вместе с тем удовольствие...  Так,
что ли?
     - Я, правда, хотел сказать что-то в этом роде. Но ты,  Джек,  говоря  о
себе, поневоле многое опускаешь, что я бы еще добавил. Например: я  упомянул
бы о том уважении, которым ты пользуешься здесь, как регент или канонический
певчий, или как там называется твоя должность в соборе; о славе, которую  ты
снискал тем, что прямо чудеса  делаешь  с  этим  хором;  о  том  независимом
положении, которое ты сумел создать себе в этом смешном старом городишке;  о
твоем педагогическом таланте - ведь даже Киска, которая  не  любит  учиться,
говорит, что такого учителя у нее никогда еще не бывало...
     - Да. Я видел, куда ты гнешь. Я все это ненавижу.
     - Ненавидишь? (С крайним изумлением.)
     - Ненавижу. Меня душит однообразие этой жизни. Ты слыхал пение в  нашем
соборе? Как ты его находишь?
     - Чудесным! Божественным!
     - Мне оно по временам кажется почти дьявольским. Мой собственный голос,
отдаваясь под сводами, словно насмехается надо мной, словно говорит мне: вот
так и будет, и сегодня, и завтра, и до конца твоих дней - все одно и то  же,
одно и то же... Ни один монах, когда-то денно и нощно бормотавший молитвы  в
этом мрачном закутке, не испытывал, наверно, такой иссушающей скуки, как  я.
Он хоть мог отвести душу тем, что творил демонов из дерева или камня. А  мне
что остается? Творить их из собственного сердца?
     - А я-то думал, что ты нашел свое место в жизни, - с удивлением говорит
Эдвин Друд и, подавшись  вперед  в  своем  кресле,  кладет  руку  на  колено
Джаспера и сочувственно заглядывает ему в лицо.
     - Я знаю, что ты так думал. Все так думают.
     - Да, пожалуй, - продолжает Эдвин, как  бы  размышляя  вслух.  -  Киска
тоже...
     - Когда она тебе это говорила?
     - В мой последний приезд. Ты же помнишь, когда я здесь был. Три  месяца
тому назад.
     - Что именно она сказала?
     - Да ничего особенного - только, что начала брать у тебя уроки и что ты
прямо создан быть учителем, это твое призвание.
     Младший из собеседников бросает взгляд на портрет над камином. Старшему
это не нужно: он видит его, не отрывая глаз от лица Эдвина.
     - Ну что ж, милый мой Нэд, - говорит  затем  Джаспер  спокойно  и  даже
весело, - значит, надо мне покориться своему призванию. Менять уже поздно. А
что там в душе, снаружи не видать. Только это, Нэд, между нами.
     - Я свято сохраню твою тайну, Джек.
     - Тебе я доверил ее, потому что...
     - Я понимаю. Потому что мы с тобой друзья и ты любишь меня и веришь мне
так же, как я люблю тебя и тебе верю. Руку, Джек. Нет, обе.
     Они стоят, глядя друг другу в глаза. И, сжимая  руки  племянника,  дядя
говорит:
     - Теперь ты знаешь, что  даже  ничтожного  певчего  и  жалкого  учителя
музыки может терзать честолюбие, неудовлетворенность,  какие-то  стремления,
мечты - не знаю уж, как это назвать...
     - Да, милый Джек.
     - И ты не забудешь?
     - Как я могу забыть то, о чем ты говорил с таким чувством?
     - Хорошо. Так пусть же это послужит тебе предостережением.
     Он отпускает руки  юноши  и,  отступив  на  шаг,  словно  пронзает  его
взглядом. Тот мгновение стоит молча, вдумываясь в смысл этих последних слов.
Потом говорит, видимо тронутый:
     - Джек, я,  конечно,  довольно-таки  пустой,  легкомысленный  малый,  и
голова у меня не из лучших. Ну ладно, я еще  молод  -  стану  старше,  может
быть, поумнею.  Но  есть  все-таки  во  мне  что-то,  способное  понимать  и
чувствовать, и поверь, я понимаю и могу оценить, с  каким  бескорыстием,  не
щадя себя,  ты  обнажил  передо  мною  свою  душу  для  того  только,  чтобы
предостеречь меня от грозящей мне опасности.
     Мистер Джаспер вдруг весь застывает, словно каменное  изваяние  -  даже
дыхание, кажется, замерло у него в груди.
     - Тебе это нелегко далось, Джек, я видел, - ты был взволнован и  совсем
непохож на себя. Я всегда знал, что ты привязан ко мне, но даже я не  ожидал
с твоей стороны такой готовности принести себя в жертву ради моего блага.
     Мистер Джаспер опять становится  человеком  из  плоти  и  крови  -  это
совершается сразу, без всякого перехода  -  он  смеется,  пожимает  плечами,
машет рукой.
     - Нет, Джек, не умаляй свое чувство; пожалуйста, не надо; я  говорю  от
всего сердца. Я не сомневаюсь, что это болезненное состояние  духа,  которое
ты так ярко мне описал,  в  самом  деле  очень  мучительно  и  делает  жизнь
несносной. Но я хочу успокоить тебя; по-моему, мне оно не  угрожает.  Меньше
чем через год Киска выйдет из своего пансиона и станет миссис Эдвин Друд.  Я
уеду на Восток - там уж готово для меня место инженера - и увезу ее с собой.
Сейчас мы с ней иногда ссоримся, ну это неизбежно, потому что какой уж может
быть особенный пыл в любви, если все в ней предопределено заранее. Но  когда
нас, наконец, обвенчают, и податься уж будет некуда,  я  уверен,  мы  с  ней
чудно поладим. Одним словом, Джек, как в той песенке,  которую,  помнишь,  я
несколько вольно цитировал за обедом (а кто же лучше знает старинные  песни,
чем ты!) - "я буду петь, жена плясать и жизнь в веселье протекать".  В  том,
что Киска - красавица, нет сомнений, а когда она станет еще  и  послушной  -
слышите, мисс Дерзилка? - он снова обращается  к  наброску  над  камином,  -
тогда я сожгу этот смешной  портрет  и  напишу  для  твоего  учителя  музыки
другой!
     Пока Эдвин говорит,  мистер  Джаспер,  подпершись  рукой,  с  задумчиво
благосклонным видом смотрит на него, внимательно следя за каждым его жестом,
вслушиваясь в каждую его интонацию. Даже когда Эдвин умолк,  мистер  Джаспер
продолжает сидеть в той же позе, словно зачарованный; кажется, он не в силах
оторвать взгляд от этого оживленного юношеского лица, которое так любит.
     Потом он говорит с чуть заметной улыбкой:
     - Значит, ты не хочешь, чтобы тебя предостерегали?
     - Это не нужно, Джек.
     - Значит, все мои предостережения тщетны?
     - Я не хотел бы слышать их от тебя, Джек. Во-первых, никакая  опасность
мне не угрожает. А во-вторых, мне не нравится, что ты ставишь себя  в  такое
положение.
     - Пойдем прогуляемся по кладбищу?
     - С удовольствием. Только  я  должен  забежать  на  минутку  в  Женскую
Обитель, оставить там пакетик для Киски. Всего лишь перчатки:  столько  пар,
сколько ей сегодня исполнилось лет. Поэтично, да?
     Мистер Джаспер, все еще не меняя позы, откликается вполголоса:
     - "От милого все мило", Нэд.
     - Вот он, пакетик,  в  кармане  моего  пальто.  Но  надо  передать  его
сегодня, а то вся  поэзия  пропадет.  Навещать  пансионерок  так  поздно  не
разрешается, но оставить пакет можно.
     Мистер Джаспер встает, стряхнув с себя оцепенение, и оба выходят.

ГЛАВА III

     Женская Обитель

     По некоторым причинам, которые станут ясны из дальнейшего, мне придется
дать этому городку со старинным  собором  вымышленное  название.  Пусть  это
будет хотя бы Клойстергэм. Городок этот  очень  древний,  и,  возможно,  уже
друиды знали его под  каким-то,  ныне  забытым,  именем;  римляне  дали  ему
другое, саксы третье, нормандцы четвертое; так что  одним  названием  больше
или меньше не составит разницы для его пыльных летописей.
     Да, старинный городок этот Клойстергэм, и совсем неподходящее место для
тех, кого влечет к себе шумный свет. Тихий городок, словно бы неживой,  весь
пропитанный запахом сырости и плесени, исходящим от  склепов  в  подземельях
под собором; да и по всему городу то тут, то  там  виднеются  следы  древних
монастырских могил; так что клойстергэмские  ребятишки  разводят  садики  на
останках аббатов и аббатис и лепят пирожки из праха монахов  и  монахинь,  а
пахарь на ближнем поле  оказывает  государственным  казначеям,  епископам  и
архиепископам  те  же  знаки  внимания,  какие  людоед  в   детской   сказке
намеревался оказать своему незваному гостю - а именно: "Смолоть на муку  его
кости и хлеба себе напечь".
     Сонный городок, этот Клойстергэм: здешние жители, видимо, полагают, что
раз город их такой древний, то все перемены для него уже в прошлом и  больше
никаких перемен не будет. Странное, казалось бы, рассуждение, и  не  слишком
логичное, если  вспомнить  историю  предшествующих  столетий,  однако  такая
непоследовательность вещь не редкая, и даже в самой глубокой древности  люди
склонны были тешить себя подобными надеждами. Такая нерушимая  тишина  царит
на улицах Клойстергэма (хотя малейший звук будит здесь чуткое  эхо),  что  в
летний  полдень  даже  парусиновые  навесы  над  окнами  лавок  не   дерзают
шелохнуться под  дуновением  южного  ветра;  а  опаленный  солнцем  бродяга,
мимоходом забредший сюда, изумленно озирается по сторонам и  убыстряет  шаг,
торопясь выбраться за пределы этого города  с  его  угнетающим  благолепием.
Сделать  это   нетрудно,   ибо   Клойстергэм,   в   сущности,   состоит   из
одной-единственной улицы; по ней входят в город и по ней  из  него  выходят;
остальное все тесные, заводящие в тупик  проулки  с  красующимися  по  самой
середине колодезными насосами; только два здания  стоят  здесь  особняком  -
собор за высокой  своей  оградой  да  приютившийся  в  тенистом  углу  среди
мощеного дворика молитвенный  дом  общины  квакеров,  по  архитектуре  и  по
окраске весьма похожий на чепчик квакерши.
     Одним словом, Клойстергэм  со  своим  хриплым  соборным  колоколом,  со
своими хриплыми грачами, реющими в вышине над соборной башней, и  с  другими
своими грачами, еще более хриплыми, но не столь  заметными,  восседающими  в
креслах внизу в соборе - это город, который принадлежит иной, уже далекой от
нас эпохе. Остатки прошлого - развалины часовни,  посвященной  какому-нибудь
святому, здания, где заседал капитул женской обители и мужского монастыря  -
нелепо  и  уродливо  вклиниваются  здесь   во   все   созданное   позже;   к
полуразрушенным стенам пристроены новые дома, каменные обломки торчат, всему
мешая, среди разросшихся вокруг садов; и точно  так  же  в  сознании  многих
обитателей Клойстергэма крепко угнездились обветшалые  и  отжившие  понятия.
Все здесь в прошлом. Даже единственный  в  городе  ростовщик  давно  уже  не
выдает ссуд и только тщетно выставляет  для  продажи  невыкупленные  залоги,
среди которых самое ценное  -  это  несколько  старых  часов  с  бледными  и
мутными, словно раз навсегда запотевшими циферблатами да еще  почерневшие  и
разболтанные серебряные щипчики для сахара и пять-шесть разрозненных  томов,
должно быть, очень мрачного содержания. Единственное, что здесь радует глаз,
как свидетельство победоносной и буйной жизни, это клойстергэмские сады;  их
много, и они процветают; даже влачащий жалкое  существование  местный  театр
имеет у себя на задах крохотный садик;  и  когда  Сатана  по  ходу  действия
проваливается со сцены в преисподнюю, он находит приют на этом мирном клочке
земли - под сенью красных бобов или на куче  устричных  раковин,  смотря  по
сезону.
     В   самом   центре   Клойстергэма   находится   Женская    Обитель    -
старый-престарый кирпичный дом, в котором, говорят, некогда  жили  монахини,
откуда  и  пошло  его  название.  На  тяжелых  дверях  прибита   старательно
начищенная медная дощечка с надписью: "Пансион мисс  Твинклтон  для  молодых
девиц". Фасад у этого дома такой старый  и  облупленный,  а  медная  дощечка
сияет так ярко,  что  все  вместе  приводит  на  память  дряхлого  щеголя  с
новеньким блестящим моноклем в слепом глазу.
     Возможно, что монахини былых времен, более смирные нравом, чем нынешнее
упрямое поколение, в самом деле когда-то  проходили  неслышной  поступью  по
коридорам этого дома, покорно склоняя свои  отягченные  думой  головы,  дабы
избежать столкновения с низко нависшими потолочными балками;  возможно,  что
они  сиживали  здесь  в  глубоких  амбразурах  окон,  перебирая  четки  ради
умерщвления плоти, вместо то