ию к вашему полу!  Но  так  как  мисс  Фердинанд
страждет сейчас под тяжестью баснописца,  -  мисс  Твинклтон  имела  в  виду
тяжкие труды этой девицы по переписыванию басен мосье Лафонтена, - то будьте
добры, Роза, милочка, пойдите к ней и скажите, что наказание  отменяется  из
уважения к ходатайству вашего опекуна, мистера Грюджиуса!
     Тут мисс Твинклтон сделала глубокий реверанс - до того уж глубокий, что
даже страшно подумать, какие  чудеса  должны  были  вытворять  при  этом  ее
почтенные ноги, - и победоносно выпрямилась, в добрых трех шагах  расстояния
от исходной точки.
     Считая необходимым повидаться с мистером Джаспером до своего отъезда из
Клойстергэма, мистер Грюджиус направился к домику над воротами и поднялся по
лестнице. Но дверь была заперта, на приколотой к ней бумажке написано - "Я в
соборе", и тут только мистер Грюджиус вспомнил, что  в  этот  час  в  соборе
обычно идет служба. Он снова спустился вниз, прошел по аллее  и  остановился
на широких западных дверей собора; обе их створки были  распахнуты  настежь,
так как день, хотя и  короткий  по-осеннему,  был  ясный  и  теплый  и  этим
воспользовались, чтобы проветрить церковь. Мистер  Грюджиус  заглянул  через
порог.
     - Бог ты мой! - сказал он. - Как будто смотришь в самое  нутро  Старика
Времени!
     Старик Время дохнул ему в лицо; из-под сводов,  от  гробниц  и  склепов
донеслось леденящее дуновение; по углам уже сгущались мрачные тени;  зеленая
плесень на  стенах  источала  сырость;  рубины  и  сапфиры,  рассыпанные  по
каменному полу проникавшими сквозь  цветные  стекла  косыми  лучами  солнца,
начинали гаснуть. За решеткою алтаря на ступеньках, над которыми высился уже
окутанный тьмой  орган,  еще  смутно  белели  стихари  причта;  и  временами
слышался слабый надтреснутый голос, который что-то  монотонно  бормотал,  то
чуть погромче, то совсем затихая. Снаружи, на вольном воздухе, река, зеленые
пастбища и бурые пашни, ближние лощины и убегающие вдаль холмы  -  все  было
залито алым пламенем заката; оконца ветряных мельниц  и  фермерских  домиков
горели как бляхи из кованого золота. А в соборе  все  было  серым,  мрачным,
погребальным; и слабый надтреснутый голос  все  что-то  бормотал,  бормотал,
дрожащий, прерывистый, как голос умирающего. Внезапно вступили орган и  хор,
и голос утонул в море музыки. Потом море отхлынуло, и  умирающий  голос  еще
раз возвысился в слабой попытке что-то договорить - но море нахлынуло снова,
смяло его и прикончило ударами волн, и заклокотало под сводами, и грянуло  о
крышу, и взметнулось в самую высь соборной башни. А затем море вдруг высохло
и настала тишина.
     Мистер Грюджиус к этому времени успел  пробраться  ближе  к  алтарю,  и
теперь навстречу ему текли людские волны.
     - Что-нибудь случилось? - быстро спросил Джаспер, подходя к нему. -  За
вами посылали?
     - Нет,  нет.  Я  приехал  по  собственному  почину.  Повидался  с  моей
очаровательной подопечной и теперь собираюсь в обратный путь.
     - Как вы ее нашли - здоровой и благополучной?
     - О да, вполне. Вот уж именно можно сказать - цветет как цветочек. А  я
приехал,  собственно,  затем,  чтобы  разъяснить  ей,  что  такое  помолвка,
обусловленная, как в данном случае, волей покойных родителей.
     - Ну и что же она такое, по-вашему?
     Мистер Грюджиус заметил, как бледны были губы мистера  Джаспера,  когда
он задавал этот вопрос, и приписал это действию холода и сырости.
     - Я приехал, собственно, затем, чтобы сказать ей,  что  такую  помолвку
нельзя считать обязательной, если хотя бы одна из сторон имеет возражения  -
такие, например, как отсутствие сердечной склонности или нежелание  вступать
в брак.
     - Смею спросить - у вас были  какие-нибудь  особые  причины  для  таких
разъяснений?
     - Только одна, сэр, - сухо ответил мистер Грюджиус, - я считал, что это
мой долг. - Потом добавил: - Не обижайтесь на меня, мистер Джаспер. Я  знаю,
как вы привязаны к своему племяннику и как близко принимаете  к  сердцу  его
интересы. Но уверяю вас, этот шаг, который я сегодня предпринял,  отнюдь  не
был подсказан  какими-либо  сомнениями  в  чувствах  вашего  племянника  или
неуважением к нему.
     - Вы очень деликатно это выразили, - сказал Джаспер  и  дружески  пожал
локоть мистера Грюджиуса, когда оба они, повернувшись, медленно  направились
к выходу.
     Мистер Грюджиус снял шляпу, пригладил волосы, удовлетворенно  кивнул  и
снова надел шляпу.
     - Держу пари, - улыбаясь, сказал Джаспер; губы у него были так  бледны,
что он сам, должно быть, это чувствовал и, говоря, все время покусывал их  и
проводил  по  ним  языком,  -  держу  пари,  что  она  не  выразила  желания
расторгнуть свою помолвку с Нэдом.
     - И вы не проиграете, - отвечал мистер Грюджиус.  -  Конечно,  у  столь
юного создания, да еще одинокой сиротки, возможна при таких  обстоятельствах
известная  сдержанность,   девическая   стыдливость,   нежелание   посвящать
посторонних в свои маленькие сердечные тайны - я не знаю, все это не по моей
части, - но с этим надо считаться, как вы полагаете?
     - Вне всяких сомнений.
     - Я рад, что вы так думаете. Потому что, видите ли, -  мистер  Грюджиус
все это  время  осторожно  подбирался  к  тому,  что  сама  Роза  сказала  о
посредничестве мистера Джаспера, - потому что у нее, видите ли,  есть  такое
чувство, что все предварительные переговоры должны происходить только  между
нею и мистером Эдвином Друдом. Понимаете? Мы ей не нужны. Понимаете?
     Джаспер прикоснулся к своей груди и сказал каким-то мятым голосом:
     - То есть я не нужен.
     Мистер Грюджиус тоже прикоснулся к своей груди.
     - Я сказал, мы. Так что пусть они сами, вдвоем, все обсудят  и  уладят,
когда мистер Эдвин Друд приедет сюда на рождество. А уж потом выступим мы  и
докончим остальное.
     - Значит, вы с ней договорились, что  тоже  приедете  на  рождество?  -
спросил Джаспер. - Понимаю! Мистер Грюджиус, вы только что говорили  о  моем
отношении к племяннику и вы совершенно правы - я питаю к нему исключительную
привязанность, и счастье моего дорогого, мальчика, до  сих  пор  знавшего  в
жизни только радости и удачи, его счастье мне дороже, чем  мое  собственное.
Но, как вы справедливо  заметили,  с  чувствами  молодой  девицы  тоже  надо
считаться, и тут, конечно, я должен  следовать  вашим  указаниям.  Согласен.
Стало быть, насколько я понимаю, на рождестве они подготовятся к маю и  сами
уладят все, что касается свадьбы, а нам останется только подготовить деловую
часть и в день рождения Эдвина сложить с себя наши опекунские обязанности.
     - Так и я это понимаю, - подтвердил мистер  Грюджиус,  пожимая  ему  на
прощание руку. - Да благословит их бог!
     - Да спасет их бог! - воскликнул Джаспер.
     - Я сказал - благословит, - заметил  мистер  Грюджиус,  оглядываясь  на
него через плечо.
     - А я сказал - спасет, - возразил Джаспер. - Разве это не одно и то же?

ГЛАВА X

     Попытки примирения

     Неоднократно   отмечалось,   что   женщины    обладают    прелюбопытной
способностью угадывать характер человека, способностью, очевидно, врожденной
и  инстинктивной,  ибо  к  своим  выводам  они  приходят  отнюдь  не   путем
последовательного   рассуждения   и    даже    не    могут    сколько-нибудь
удовлетворительно объяснить, как это у них получилось. Но взгляды  свои  они
высказывают с поразительной уверенностью, даже когда эти  взгляды  вовсе  не
совпадают с многочисленными наблюдениями  лиц  противоположного  пола.  Реже
отмечалась другая черта этих женских догадок (подверженных  ошибкам,  как  и
все человеческие взгляды) - а именно, что женщины решительно не способны  их
пересмотреть, и однажды выразив свое мнение, после уж ни за что от  него  не
откажутся, хотя бы действительность  его  в  дальнейшем  и  опровергла,  что
роднит таковые женские суждения с предрассудками.  Более  того:  даже  самая
отдаленная возможность  противоречия  и  опровержения  побуждает  прекрасную
отгадчицу   еще   горячее   и   упорнее   настаивать   на   своем,   подобно
заинтересованному свидетелю на суде - так глубоко и лично она связывает себя
со своей догадкой.
     - Не думаешь ли ты, мамочка, - сказал  однажды  младший  каноник  своей
матери, когда она сидела с вязаньем в его маленькой библиотечной комнате,  -
не думаешь ли ты, что ты слишком уж строга к мистеру Невилу?
     - Нет, Септ, не думаю, - возразила старая дама.
     - Давай обсудим это, мамочка.
     - Пожалуйста, Септ. Не возражаю. Кажется,  я  никогда  не  отказывалась
что-либо обсудить. - При этом ленты на ее чепчике так затряслись, как  будто
про себя она прибавила:  -  И  хотела  бы  я  посмотреть,  какое  обсуждение
заставит меня изменить мои взгляды!
     - Хорошо, мамочка, - согласился ее  миролюбивый  сын.  -  Конечно,  что
может быть лучше, чем обсудить вопрос  со  всех  сторон,  беспристрастно,  с
открытой душой!
     - Да, милый, - коротко ответствовала  старая  дама,  всем  своим  видом
показывая, что ее собственная душа заперта наглухо.
     - Ну вот! В тот злополучный вечер мистер Невил, конечно, вел себя очень
дурно, - но ведь это было под влиянием гнева!
     - И глинтвейна, - добавила старая дама.
     - Верно. Не спорю. Но мне кажется, оба молодых человека были примерно в
одинаковом состоянии.
     - А мне не кажется, - отпарировала старая дама.
     - Да почему же, мамочка?..
     - Не кажется, вот и все, - твердо заявила старая дама. - Но я, конечно,
не отказываюсь это обсудить.
     - Милая мамочка, как же мы будем это обсуждать, если ты сразу занимаешь
такую непримиримую позицию?
     - А уж за это ты  вини  мистера  Невила,  а  не  меня,  -  строго  и  с
достоинством пояснила старая дама.
     - Мамочка! Да почему же мистера Невила?..
     - Потому, - сказала миссис Криспаркл, возвращаясь к исходной  точке,  -
потому что он вернулся домой  пьяный  и  тем  опозорил  наш  дом  и  выказал
неуважение к нашей, семье.
     - Это  все  верно,  мамочка.  Он  сам  очень  этим  огорчен  и  глубоко
раскаивается.
     - Если б не мистер Джаспер - не его деликатность и заботливость,  -  он
ведь сам подошел ко мне на другой день в церкви сейчас же после  службы,  не
успев даже снять стихарь, и спросил, не напугалась ли я  ночью,  не  был  ли
грубо потревожен мой  сон  -  я  бы,  пожалуй,  так  и  не  узнала  об  этом
прискорбном происшествии!
     - Признаться, мамочка, мне очень хотелось все это от  тебя  скрыть.  Но
тогда  я  еще  не  решил.  Я  стал  искать   Джаспера,   чтобы   поговорить,
посоветоваться - не лучше ли нам с ним общими усилиями потушить эту  историю
в самом зародыше - и вдруг вижу, он разговаривает с тобой. Так что было  уже
поздно.
     - Да уж, конечно, поздно, Септ. Бедный мистер  Джаспер,  на  нем  прямо
лица не было - после всего что ему пришлось пережить за эту ночь.
     - Мамочка, если я хотел скрыть  от  тебя,  так  ведь  это  ради  твоего
спокойствия, чтобы ты не волновалась и не тревожилась, и  ради  блага  обоих
молодых людей - чтобы  избавить  их  от  неприятностей.  Я  только  старался
наилучшим образом выполнить свой долг - в меру моего разумения.
     Старая  дама  тотчас  отложила  вязанье  и,  перейдя   через   комнату,
поцеловала сына.
     - Я знаю, Септ, дорогой мой, - сказала она.
     - Как бы там ни было, а  теперь  уж  об  этом  говорит  весь  город,  -
продолжал, потирая ухо, мистер Криспаркл после того, как его мать снова села
и принялась за вязанье, - и я бессилен.
     - А я тогда же сказала, Септ, - отвечала старая дама, - что  я  плохого
мнения о мистере Невиле. И сейчас скажу: я о нем плохого мнения. Я тогда  же
сказала и сейчас скажу: я надеюсь, что он исправится, но я в это не верю.  -
И ленты на чепчике миссис Криспаркл опять пришли в сотрясение.
     - Мне очень грустно это слышать, мамочка...
     - Мне очень грустно  это  говорить,  милый,  -  перебила  старая  дама,
энергично двигая спицами, - но ничего не могу поделать.
     - ...потому что, - продолжал младший каноник, -  нельзя  отрицать,  что
мистер Невил очень прилежен и внимателен, и делает большие успехи, и  -  как
мне кажется - очень привязан ко мне.
     - Последнее вовсе не его заслуга, - быстро вмешалась старая дама.  -  А
если он говорит, что это его заслуга, так тем хуже: значит, он хвастун.
     - Мамочка, да он же никогда этого не говорил!..
     - Может, и не говорил, - отвечала старая  дама.  -  Но  это  ничего  не
меняет.
     В  ласковом  взгляде  мистера  Криспаркла,  обращенном  на  его   милую
фарфоровую пастушку, быстро шевелящую спицами, не было и следа  раздражения;
скорее  в  нем  читалось  не  лишенное  юмора   сознание,   что   с   такими
очаровательными фарфоровыми существами бесполезно спорить.
     - Кроме того, Септ, ты спроси себя: чем он был бы без своей сестры?  Ты
отлично знаешь, какое она имеет на него влияние;  ты  знаешь,  какие  у  нее
способности; ты знаешь, что все, что он учит  для  тебя,  они  учат  вместе.
Вычти из своих похвал то, что приходится на ее  долю,  и  скажи,  что  тогда
останется ему?
     При этих словах мистер Криспаркл впал в  задумчивость  -  и  перед  ним
начали всплывать воспоминания. Он вспомнил о том, как часто  видел  брата  и
сестру в оживленной беседе над каким-нибудь из его  старых  учебников  -  то
студеным утром, когда он по заиндевелой траве направлялся к  клойстергэмской
плотине для обычного своего  бодрящего  купанья;  то  под  вечер,  когда  он
подставлял лицо закатному ветру, взобравшись на свой любимый  наблюдательный
пункт - высящийся над дорогой край монастырских развалин,  а  две  маленькие
фигурки проходили внизу вдоль реки, в которой уже  отражались  огни  города,
отчего еще темнее и печальней казались одетые сумраком берега. Он вспомнил о
том, как понял мало-помалу, что, обучая  одного,  он,  в  сущности,  обучает
двоих, и невольно - почти незаметно для самого себя -  стал  приспосабливать
свои разъяснения для обоих жаждущих умов  -  того,  с  которым  находился  в
ежедневном общении, и того, с которым соприкасался только  через  посредство
первого. Он вспомнил о слухах, доходивших до него из Женской  Обители,  -  о
том, что Елена, к которой он  вначале  отнесся  с  таким  недоверием  за  ее
гордость и властность, совершенно покорилась маленькой фее (как  он  называл
невесту Эдвина) и учится у нее  всему,  что  та  знает.  Он  думал  об  этой
странной  и  трогательной  дружбе  между  двумя  существами,  внешне   столь
несхожими. А больше всего он думал - и удивлялся, - как это вышло,  что  все
это началось какой-нибудь месяц назад, а уже стало неотъемлемой  частью  его
жизни?
     Всякий раз как достопочтенный Септимус впадал в задумчивость, мать  его
видела в том верный признак, что ему необходимо подкрепиться. Так и  па  сей
раз миловидная старая дама  тотчас  поспешила  в  столовую  к  буфету,  дабы
извлечь из него требуемое подкрепленье, в виде  стаканчика  констанции  *  и
домашних сухариков. Это был удивительный  буфет,  достойный  Клойстергэма  и
Дома младшего каноника. Со стены над ним взирал на вас портрет Генделя  *  в
завитом парике, с  многозначительной  улыбкой  на  устах  и  с  вдохновенным
взором, как бы говорившими, что уж ему-то хорошо известно  содержимое  этого
буфета  и  он  сумеет  все  заключенные  в  нем  гармонии  сочетать  в  одну
великолепную фугу. Это был не какой-нибудь  заурядный  буфет  с  простецкими
створками на петлях, которые, распахнувшись, открывают все сразу, без всякой
постепенности. Нет, в этом замечательном буфете замочек находился  на  самой
середине - там, где смыкались по горизонтали две раздвижные дверцы. Для того
чтобы проникнуть в верхнее отделение, надо было верхнюю дверцу сдвинуть вниз
(облекая, таким образом, нижнее отделение в двойную тайну),  и  тогда  вашим
глазам представали глубокие полки и на них  горшочки  с  пикулями,  банки  с
вареньем,  жестяные  коробочки,  ящички  с  пряностями  и  белые   с   синим
экзотического вида сосуды  -  ароматные  вместилища  имбиря  и  маринованных
тамариндов. На животе у каждого из этих благодушных обитателей  буфета  было
написано  его  имя.  Пикули,  все  в  ярко-коричневых  застегнутых   доверху
двубортных сюртуках, а в нижней своей части  облеченные  в  более  скромные,
желтоватые или  темно-серые  тона,  осанисто  отрекомендовывались  печатными
буквами как "Грецкий орех", "Корнишоны", "Капуста", "Головки лука", "Цветная
капуста", "Смесь" и  прочие  члены  этой  знатной  фамилии.  Варенье,  более
женственное по природе, о чем свидетельствовали украшавшие  его  папильотки,
каллиграфическим женским почерком, как бы  нежным  голоском,  сообщало  свои
разнообразные имена: "Малина", "Крыжовник",  "Абрикосы",  "Сливы",  "Терен",
"Яблоки" и "Персики". Если задернуть занавес за  этими  очаровательницами  и
сдвинуть вверх нижнюю  дверцу,  обнаруживались  апельсины,  в  сопровождении
солидных  размеров  лакированной  сахарницы,  долженствующей   смягчить   их
кислоту, если бы они оказались незрелыми. Далее следовала  придворная  свита
этих царственных особ - домашнее печенье, солидный ломоть кекса с  изюмом  и
стройные, удлиненной формы, бисквиты, так называемые "дамские пальчики", кои
надлежало целовать, предварительно окунув их в сладкое вино. В  самом  низу,
под массивным свинцовым сводом, хранились вина и различные настойки;  отсюда
исходил  вкрадчивый  шепоток:  "Апельсиновая",   "Лимонная",   "Миндальная",
"Тминная". В заключение надо сказать,  что  этот  редкостный  буфет  -  всем
буфетам  буфет,  король  среди  буфетов  -  имел  еще  одну   примечательную
особенность: год за годом реяли  вокруг  него  гудящие  отголоски  органа  и
соборных колоколов; он был пронизан ими; и  эти  музыкальные  пчелы  сумели,
должно быть, извлечь своего рода духовный мед из всего, что в нем хранилось;
ибо давно уже было замечено, что если кому-нибудь случалось нырнуть  в  этот
буфет (погружая в него голову, плечи и локти,  как  того  требовала  глубина
полок), то выныривал он на свет божий всегда с необыкновенно сладким  лицом,
словно с ним совершилось некое сахарное преображение.
     Достопочтенный Септимус с готовностью отдавал себя на жертву не  только
этому   великолепному   буфету,   но   и   пропитанному   острыми   запахами
лекарственному  шкафчику  -  вместилищу  целебных  трав,  в  котором   также
хозяйничала фарфоровая пастушка. Каких  только  изумительных  настоев  -  из
генцианы, мяты, шалфея, петрушки, тимьяна, руты и розмарина  -  не  поглощал
его  мужественный  желудок!  В  какие  только   чудодейственные   компрессы,
переслоенные сухими листьями, не укутывал он свое румяное и улыбчивое  лицо,
когда у его матери появлялось малейшее подозрение в  том,  что  он  страдает
зубном болью! Каких только ботанических мушек не налепливал он себе на  щеку
или на лоб, когда милая старушка  прозревала  там  почти  недоступный  глазу
прыщик! В эту траволекарственную темницу, расположенную на верхней  площадке
лестницы - тесный чуланчик с низким  потолком  и  выбеленными  стенами,  где
пучки сухих листьев свисали с ржавых гвоздей  или  лежали,  рассыпанные,  на
полках, в соседстве с объемистыми бутылями, -  сюда  влекли  достопочтенного
Септимуса, как пресловутого агнца, столь давно уже  и  столь  неукоснительно
ведомого на заклание, и здесь он, в отличие от помянутого агнца,  никому  не
докучал, кроме самого себя. А он даже и  не  считал  это  докукой,  наоборот
радовался от души, видя, что его хлопотунья мать  счастлива  и  довольна,  и
безропотно глотал все, что ему  давали,  только  напоследок,  чтобы  изгнать
неприятный вкус, окунал лицо  и  руки  в  большую  вазу  с  сухими  розовыми
лепестками и еще в другую вазу с сухой лавандой, а затем уходил, не опасаясь
дурных последствий от проглоченных снадобий, ибо столь  же  твердо  верил  в
очистительную силу клойстергэмской плотины и  собственного  здорового  духа,
с