лняет  меру
терпения Розы. Она отвечает, дрожа от негодования:
     - Вы все время лгали, сэр, и сейчас  лжете.  Вы  предавали  его  каждый
день, каждый час. Вы отравили мне жизнь своими преследованиями. Вы  запугали
меня до того, что я не смела открыть ему глаза, вы принудили  меня  скрывать
от него правду, чтобы не ранить его доброе, доверчивое сердце. Вы бесчестный
и очень злой человек. Дергающееся от волнения  лицо  и  конвульсивно  сжатые
руки, наряду с  ленивой  непринужденностью  позы,  придают  ему  совсем  уже
сатанинский вид. Глядя на нее с каким-то неистовым восхищением, он говорит:
     - Как ты хороша! В гневе еще лучше, чем в покое.  Я  не  прошу  у  тебя
любви. Отдай мне себя и свою ненависть; отдай мне себя и эту дивную  злость;
отдай мне себя и это обворожительное презрение; я буду доволен.
     Гневные слезы закипают у нее в глазах, ее щеки  пылают.  Но  когда  она
снова вскакивает, готовая  бежать  от  него  и  искать  защиты  в  доме,  он
простирает руку по направлению к крыльцу, словно приглашая ее войти.
     - Я сказал тебе, моя злая прелестница, мой милый бесенок, что ты должна
остаться и выслушать меня, если  не  хочешь  причинить  другим  людям  вред,
которого уже нельзя будет исправить. Ты спросила, какой вред? Останься - и я
скажу тебе, какой. Уйди - и я обрушу его на их головы.
     И снова она не осмеливается пренебречь угрозой, которую  читает  в  его
лице, хотя и не знает, чем он грозит; она остается. Грудь ее вздымается,  ей
не хватает воздуха, но, прижав руку к горлу, она остается.
     - Я признался тебе, что моя любовь безумна. 0на так безумна, что,  будь
связь между мной и моим дорогим мальчиком хоть на волосок слабее,  я  и  его
стер бы с липа земли за одно то, что ты была к нему благосклонна.
     На миг она поднимает глаза - и взгляд ее вдруг мутится, словно ей стало
дурно.
     - Даже его, - повторяет он. - Да, даже его! Роза, ты  видишь  меня,  ты
слышишь меня. Так суди же сама - может ли другой любить тебя и оставаться  в
живых, когда жизнь его в моих руках?
     - 0 чем вы?.. Что вы хотите?..
     - Я хочу показать тебе, насколько  безумна  моя  любовь.  На  последних
допросах мистер Криспаркл выложил все ж таки под конец, что молодой Ландлес,
по собственному его признанию, был соперником моего погибшего мальчика.  Это
неискупимое преступление в моих, глазах. Тот же мистер  Криспаркл  знает  от
меня, что отныне я посвятил свою жизнь изобличению убийцы, кто бы он ни был,
что я дал клятву найти его и покарать и что я, решил ни с кем не говорить об
этом, пока не соберу улики, в которых он запутается, как в сети. С тех пор я
терпеливо плел эту сеть, нитка за ниткой; она стягивается  вокруг  него  все
теснее - даже сейчас, когда я говорю с тобой!
     - Вы так верите в виновность мистера Ландлеса? Но вот мистер  Криспаркл
в нее не верит, а он справедливый человек, - возражает Роза.
     - Верю или не верю, это мое дело. Об этом пока  помолчим,  возлюбленная
души моей! Но заметь: даже  если  человек  не  виновен,  против  него  может
накопиться столько внешне убедительных подозрений, что стоит их собрать,  да
заострить немного, да направить как следует - и ему конец. С другой стороны,
если  человек  виновен,  но  улик  против  него  недостаточно,  какое-нибудь
недостающее звено, обнаруженное путем настойчивых  поисков,  может  привести
его к гибели. Хоть так, хоть этак, Ландлесу грозит смертельная опасность.
     - Если вы в самом деле думаете,  -  говорит  Роза,  бледнея,  -  что  я
неравнодушна к мистеру Ландлесу или что он когда-нибудь заговаривал со  мной
о своих чувствах, вы ошибаетесь.
     Он небрежно отмахивается, и презрительная усмешка кривит его губы.
     - Я хочу  показать  тебе,  как  безумна  моя  любовь.  Сейчас  она  еще
безумнее, чем была отныне, потому что ради нее я готов отречься от той цели,
которой посвятил себя, - от мести за  моего  погибшего  мальчика.  Согласись
быть моей - и я - всю свою жизнь без остатка посвящу  тебе,  одной  тебе,  и
других целей у меня не будет. Мисс Ландлес стала твоим самым близким другом.
Тебе дорого ее душевное спокойствие?
     - Я люблю ее всем сердцем.
     - Тебе дорого ее доброе имя?
     - Я уже сказала, что люблю ее всем сердцем.
     - Виноват, - говорит он с улыбкой, облокотившись на  солнечные  часы  и
опираясь подбородком на руки; если бы кто-нибудь посмотрел на него  из  окна
(а в окнах то и дело мелькают чьи-то лица), то, конечно, подумал бы, что  он
ведет с ней легкую, шутливую беседу. - Опять я задаю вопросы.  Хорошо.  Буду
просто говорить, а не спрашивать. Тебе дорого доброе имя твоей подруги. Тебе
дорого ее душевное спокойствие. Так отведи же  от  нее  тень  виселицы,  моя
любимая!
     - Вы смеете делать мне какие-то предложения...
     - Я смею делать тебе предложение,  прелесть  моя,  да,  Это  вот  будет
правильно сказано. Если боготворить тебя дурно, я самый  дурной  человек  на
земле; если это хорошо, я самый лучший человек на земле. Моя любовь  к  тебе
превыше всякой иной любви, моя верность тебе превыше всякой  иной  верности.
Подай мне надежду, посмотри на меня ласково, и ради тебя я  нарушу  все  мои
клятвы!
     Она поднимает руки к вискам, отбрасывает назад волосы и смотрит на него
с содроганием, пытаясь привести  в  связь  то,  что  он  открывает  ей  лишь
урывками и намеками.
     - Не думай сейчас ни о чем, мой ангел, кроме жертв, которые я слагаю  к
твоим милым ногам - ах! я хотел бы пасть ниц перед тобой  и,  пресмыкаясь  в
грязи, целовать твои ноги! Поставить их себе на голову,  как  дикарь!..  Вот
моя верность умершему. Растопчи ее!
     Он делает жест, как будто швыряет наземь что-то драгоценное.
     - Вот неискупимое преступление против моей любви к тебе. Отбрось его!
     Он повторяет тот же жест.
     - Вот полгода моих трудов во имя справедливой мести. Презри их! Тот  же
жест.
     - Вот мое зря потраченное прошлое и настоящее.  Вот  лютое  одиночество
моего сердца и моей души. Вот мой покой;  вот  мое  отчаянье.  Втопчи  их  в
грязь; только возьми меня, даже если смертельно меня ненавидишь!
     Эта неистовая страсть, теперь достигшая высшей точки,  наводит  на  нее
такой ужас, что чары, приковывавшие ее к месту, теряют силу.  Она  стремглав
бросается к крыльцу. Но в ту же минуту он оказывается рядом с ней и  говорит
ей на ухо:
     - Роза, я уже овладел собой. Смотри, я спокойно провожаю тебя к дому. Я
буду ждать и надеяться. Я не нанесу удара слишком рано. Подай мне знак,  что
слышишь меня.
     Она чуть-чуть приподнимает руку.
     - Никому ни слова об этом - или  удар  падет  немедленно.  Это  так  же
верно, как то, что за днем следует ночь. Подай знак, что слышишь меня.
     Она опять чуть приподнимает руку.
     - Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя! Если теперь ты отвергнешь  меня
- но этого не будет - ты от меня не избавишься. Я никому  не  позволю  стать
между нами. Я буду преследовать тебя до самой смерти.
     Из дому  выходит  горничная  открыть  ему  калитку,  и,  сняв  шляпу  в
прощальном поклоне, он удаляется; и признаков волнения  на  нем  заметно  не
больше, чем на изображении отца  мистера  Сапси,  украшающем  дом  напротив.
Роза, поднимаясь по лестнице, падает  в  обморок;  ее  бережно  переносят  в
спальню и укладывают на кровать. Это оттого, что гроза надвигается,  говорят
горничные; бедняжка не выдержала духоты и жары. Да и не удивительно; у них у
всех сегодня весь день подкашиваются колени.

ГЛАВА XX

     Бегство

     Едва Роза очнулась, как недавнее свидание с Джаспером вновь ожило в  ее
памяти. Ей, впрочем, казалось, что это  воспоминание  не  покидало  ее  и  в
обмороке, что даже в глубине бессознательности она ни на секунду не была  от
него свободна. Что делать, она  не  знала;  среди  охватившего  ее  смятения
выделялась лишь одна ясная мысль: надо бежать от этого страшного человека.
     Но куда бежать и у кого  искать  защиты?  До  сих  пор  она  никому  не
заверила о своих страхах, кроме Елены. Но если она пойдет к Елене и  все  ей
расскажет, именно этим поступком она спустит с  цепи  то  непоправимое  зло,
которым он грозил и которое, как она знала, он мог и  хотел  причинить.  Чем
страшнее представлялся Джаспер ее расстроенному воображению, тем острее  она
чувствовала свою ответственность: малейшая ошибка с ее  стороны  -  излишняя
поспешность или промедление -  и  его  зложелательство  обрушится  на  брата
Елены.
     Все последние полгода в душе Розы был непокой и  смута.  Почти  еще  не
имевшее образа и ни разу не высказанное словами подозрение качалось, там как
обломок на штормовых волнах, то всплывая на поверхность, то  снова  уходя  в
глубь. Привязанность Джаспера к своему ппемяннику, когда  он  был  жив  была
всем известна; все видели, как настойчиво он добивался расследования  причин
его смерти; и уж конечно, никому не пришло бы в  голову  заподозрить  его  в
предательстве. Роза спрашивала себя: "Неужели я такая дурная,  что  выдумала
гнусность, которой никто другой и вообразить не может? - Она вступала в спор
сама с собой: - Может быть, эта мысль зародилась во мне потому,  что  я  еще
раньше  его  ненавидела?  И  если  так,  то  разве  это  не  доказывает   ее
ошибочность? - Она уговаривала себя: - Да зачем ему было делать то, в чем  я
его обвиняю? - Она стыдилась ответить: - Чтобы завладеть мною!" И  закрывала
лицо руками,  как  будто  даже  тень  столь  тщеславной  мысли  делал  и  ее
преступницей.
     Снова и снова  она  припоминала  все,  что  он  говорил  в  саду  возле
солнечных часов. Исчезновение Эдвина он упорно называл убийством, в согласии
со всем своим поведением во время следствия, после находки часов и  булавки.
Если он боялся  раскрытия  преступления,  разве  ему  не  было  бы  выгоднее
поддерживать версию о добровольном исчезновении? Он даже  заявил,  что  будь
связь между ним и племянником чуть слабее, он и его стер бы  с  лица  земли,
"даже его". Разве стал бы он так говорить, если бы это  сделал?  Он  сказал,
что слагает к ее ногам шестимесячные труды во имя справедливой мести.  Разве
мог бы он вложить такую страстность в это отречение, если бы труды его  были
притворными? Разве поставил бы он рядом  с  ними  лютое  одиночество  своего
сердца и своей  души,  свою  зря  растраченную  жизнь,  свой  покой  и  свое
отчаянье? Когда он говорил о своей готовности всем  пожертвовать  ради  нее,
разве не сказал он,  что  первой  его  жертвой  будет  верность  памяти  его
дорогого погибшего мальчика? Это вот реальные факты,  а  что  она  могла  им
противопоставить?  Смутную  догадку,  не  смеющую  воплотиться  в  слова?  А
все-таки, все-таки - он такой страшный человек! Короче говоря, когда  бедная
девочка пыталась во всем этом разобраться (а что она знала о душевной  жизни
преступника, о которой даже ученые, специально изучавшие этот вопрос,  часто
судят ошибочно, так как сравнивают ее с душевной жизнью обыкновенных  людей,
вместо того чтобы видеть в ней нечто совсем особое, своего  рода  мерзостное
чудо), когда она старалась распутать  этот  клубок  противоречий,  все  нити
приводили ее к одному-единственному выводу - что Джаспер страшный человек  и
от него надо бежать.
     Все эти месяцы она была для Елены опорой  и  утешением.  Она  неустанно
твердила, что верит в невиновность брата  Елены  и  сочувствует  ему  в  его
несчастьях. Но она ни  разу  не  виделась  с  ним,  а  Елена  ни  словом  не
обмолвилась  о  тех  признаниях,  которые  он   делал   мистеру   Криспарклу
относительно своих чувств  к  Розе,  хоть  это  и  было  всем  известно  как
пикантная подробность следствия. Для Розы  он  был  только  несчастный  брат
Елены, и ничего больше. И когда она уверяла своего ненавистного поклонника в
отсутствии каких-либо других отношений между нею  и  Невилом,  она  говорила
сущую правду; впрочем, теперь она уже считала, что лучше было бы промолчать.
Как ни боялась она Джаспера, гордость ее возмущалась при мысли, что он узнал
об этом из ее собственных уст.
     Но куда бежать? Куда угодно, лишь бы прочь от него! Это не ответ.  Надо
что-то придумать. Она решила в конце концов  поехать  к  своему  опекуну,  и
поехать сейчас же, не медля ни минуты. То чувство, о  котором  она  говорила
Елене в первый вечер их дружеских излияний, чувство, что  ей  нигде  нет  от
него защиты, что  даже  толстые  монастырские  стены  не  преграда  для  его
призрачных преследований, вновь охватило ее  с  такой  силой,  что  никакими
рассуждениями она не могла побороть свой страх. Она слишком долго  жила  под
обессиливающим гнетом отвращения  и  ужаса,  и  теперь  ей  мерещилось,  что
Джаспер приобрел над нею какую-то темную  колдовскую  власть,  что  он  даже
издали, одним помышлением, может приковать ее к месту.  Даже  сейчас,  когда
она уже встала и начала одеваться, но, случайно  выглянув  в  окно,  увидела
солнечные часы, на которые он опирался, делая ей  свои  признания,  она  вся
похолодела, как будто и на этот неодушевленный предмет перешла частичка  его
недоброй силы.
     Она торопливо написала коротенькую записку, в которой  уведомляла  мисс
Твинклтон, что ей срочно понадобилось повидать опекуна и она уехала к  нему,
и  просила  эту  почтенную  даму  не  беспокоиться,  ничего  особенного   не
случилось, все благополучно. Затем,  все  так  же  спеша,  сунула  несколько
совершенно бесполезных  вещиц  в  крохотный  дорожный  чемоданчик,  положила
записку на видном месте и неслышно выскользнула из дому, тихонько  притворив
за собой дверь.
     В первый раз она очутилась одна на Главной улице. Но  хорошо  зная  тут
все пути и повороты, она быстро добежала до того  угла,  откуда  отправлялся
дилижанс. Он как раз только что тронулся с места.
     - Стойте, Джо, возьмите меня! Мне нужно в Лондон.
     Не  прошло  и  двух  минут,  как  она  уже  сидела  в  карете   и   под
покровительством Джо ехала к железнодорожной  станции.  Он  проводил  ее  до
поезда, усадил в вагон и внес следом за ней  крохотный  чемоданчик  с  таким
видом, словно это был по меньшей мере пятипудовый сундук, которого она ни  в
коем случае не должна была поднимать.
     - Не могли бы вы, Джо,  когда  вернетесь,  зайти  к  мисс  Твинклтон  и
сказать, что проводили меня и я благополучно уехала?
     - Будет сделано, мисс.
     - И скажите, что я ее целую.
     - Слушаю, мисс, - от этого и я бы не отказался! -  Вторую  часть  фразы
Джо, конечно, не произнес вслух, а только подумал.
     Теперь, когда поезд на всех парах мчал ее в  Лондон  и  ее  побег  стал
совершившимся фактом, она могла на  досуге  вернуться  к  тем  размышлениям,
которые не успела довести до конца в спешке отъезда. Возмущенная мысль,  что
Это объяснение в любви замарало ее и что  очистить  себя  она  может  только
обратившись за помощью к добрым и честным людям, на время утишила ее страх и
помогла ей утвердиться в своем поспешном решении. Но по мере того  как  небо
за окном становилось все темнее и темнее, а огромный  город  надвигался  все
ближе и ближе, ее снова начали осаждать обычные в  таких  случаях  сомнения.
Может быть, это все-таки был необдуманный поступок?  Как  посмотрит  на  это
мистер Грюджиус? Застанет ли она его дома? Что делать, если он в отсутствии?
Куда ей деваться, одной, среди чужих людей, в чужом городе? Не лучше ли было
бы все-таки подождать и с кем-нибудь посоветоваться? Пожалуй, если бы  можно
было вернуться, она бы с радостью это сделала! Множество  таких  соображений
роилось в ее уме, и чем больше их возникало, тем  сильнее  она  тревожилась.
Наконец поезд загрохотал над лондонскими крышами и  внизу  замелькали  серые
улицы и цепочки зажженных фонарей, еще ненужных  в  этот  жаркий  и  светлый
летний вечер.
     "Хайрем Грюджиус, эсквайр, Степл-Инн, Лондон" - Это все, что знала Роза
о месте своего назначения, но и  этого  оказалось  достаточно.  С  дребезгом
покатил кэб по каменной пустыне серых и пыльных улиц, где у ворот и на углах
переулков толпились люди, вышедшие подышать  воздухом,  а  множество  других
людей куда-то шли, наполняя улицу скучным, скрипучим шумом от  шарканья  ног
по накалившимся за день тротуарам, и где все - и дома и люди  -  было  таким
серым, пыльным и убогим!
     Там и сям играла музыка, но это не улучшало дела. Шарманка не приносила
веселья, удары в большой барабан бессильны были прогнать скуку. Как  и  звон
колоколов из соседних церквей, они, казалось, ни в ком не вызывали  отклика,
только гулко ударялись о кирпичные стены да вздымали лежавшую на всем  пыль.
Что  же  касается  духовых  инструментов,  они  пели  такими   надтреснутыми
голосами, как будто сердце у них разрывалось от тоски но деревне.
     Наконец дребезжащий экипаж остановился у  наглухо  запертых  ворот,  за
которыми, очевидно, жил кто-то, кто очень рано ложился спать и очень  боялся
воров. Роза, отпустив кэб, робко постучала, и сторож впустил ее вместе с  ее
крохотным чемоданчиком.
     - Мистер Грюджиус здесь живет?
     - Мистер Грюджиус живет вон там, мисс, - отвечал  сторож,  показывая  в
глубь двора.
     Роза прошла во двор и через минуту - часы как раз начали бить десять  -
стояла уже на пороге, под сенью П.Б.Т., дивясь про себя,  куда  этот  П.Б.Т.
девал свой выход на улицу.
     Следуя указаниям дощечки с фамилией мистера Грюджиуса, она поднялась по
лестнице и постучала. Ей пришлось постучать еще и еще - никто  не  открывал;
ручка двери подалась под ее  прикосновением,  она  вошла  и  увидела  своего
опекуна: он сидел у открытого окна; в  дальнем  углу  на  столе,  затененная
абажуром, тускло горела лампа.
     Роза неслышно приблизилась к нему в  наполнявшем  комнату  сумраке.  Он
увидел ее и вскрикнул глухо:
     - Боже мой!
     В слезах она бросилась ему на шею. Тогда он тоже обнял ее и проговорил:
     - Дитя мое! Дитя мое! Мне показалось, что это ваша мать! Но что, что, -
добавил он, стараясь ее успокоить, - что привело вас сюда? Кто вас привез?
     - Никто. Я приехала одна.
     - Господи помилуй! - воскликнул мистер Грюджиус. - Одна! Почему  вы  не
написали? Я бы за вами приехал.
     - Не было времени. Я вдруг решила. Бедный, бедный Эдди!
     - Да, бедный юноша! Бедный юноша!
     - Его дядя объяснился мне в любви. Не могу этого терпеть,  не  могу!  -
пролепетала Роза, одновременно заливаясь слезами  и  топая  своей  маленькой
ножкой. - Я содрогаюсь от отвращения, когда его  вижу!  И  я  пришла  к  вам
просить, чтобы вы защитили меня и всех нас от него. Вы это сделаете, да?
     - Сделаю! - вскричал мистер Грюджиус с внезапным  приливом  энергии.  -
Сделаю, будь он проклят!

     Долой его тиранство
     И злобное коварство!
     Посягнуть на Тебя?
     Долой его, долой!

     Выпалив единым духом эту поразительную в его устах стихотворную тираду,
мистер Грюджиус заметался но комнате как одержимый, и трудно сказать, что  в
этот миг  в  нем  преобладало  -  энтузиазм  преданности  или  боевой  пафос
обличения.
     Затем он остановился и сказал, обтирая лицо:
     - Простите, моя дорогая! Но вам, вероятно, будет  приятно  узнать,  что
мне уже полегчало. Только сейчас ничего больше об этом не  говорите,  а  то,
пожалуй, на меня опять накатит. Сейчас надо позаботиться о вас  -  покормить
вас и развеселить. Когда вы в последний раз кушали? Что это было -  завтрак,
полдник, обед, чай или ужин? И что вам теперь  подать  -  завтрак,  полдник,
обед, чай или ужин?
     С почтительной нежностью, опустившись на одно колено, он помог ей снять
шляпку и распутать зацепившиеся за шляпку локоны - настоящий рыцарь! И  кто,
зная мистера Грюджиуса лишь  по  внешности,  заподозрил  бы  в  нем  наличие
рыцарственных чувств, да еще таких пламенных и непритворных?
     - Нужно позаботиться о вашем ночлеге, - продолжал  он,  -  вы  получите
самую лучшую комнату, какая есть в гостинице Фернивал! Нужно позаботиться  о
вашем туалете - вы получите все, что неограниченная старшая  горничная  -  я
хочу ск