по своему обычаю, шляпу под мышкой.
     - Прошу прощения, - сказал он, расшаркиваясь и обращаясь одновременно к
обоим джентльменам, - это всего лишь эгоистическая предосторожность  с  моей
стороны и никому, кроме меня, не интересная. Но как старый холостяк, живущий
на свои средства и возымевший намерение поселиться на остаток своих  дней  в
этом прелестном тихом городке, я хотел бы знать, что, эти Топы,  они  вполне
приличные люди?
     Мистер Джаспер без колебаний отвечал утвердительно.
     - Этого для меня достаточно, сэр, - сказал мистер Дэчери.
     - Мой  друг,  здешний  мэр,  -  добавил  мистер  Джаспер,  почтительным
движением  руки  представляя  мистера  Дэчери  этому   властителю,   -   чья
рекомендация будет иметь для вас неизмеримо больше веса,  чем  отзыв  такого
незначительного человека, как я, вероятно, тоже выскажется в их пользу.
     - Уважаемый господин мэр, - сказал мистер Дэчери с низким  поклоном,  -
премного меня обяжет.
     - Вполне порядочные люди, -  благосклонно  изрек  мистер  Сапси.  -  Со
здравыми взглядами. Отличного поведения. Очень  почтительные.  Настоятель  и
соборный капитул весьма их одобряет.
     -  Уважаемый  господин  мэр,  -  сказал  мистер  Дэчери,   -   дал   им
характеристику, которой они могут гордиться. Я хотел  бы  еще  спросить  его
милость господина мэра (если мне это будет позволено),  имеются  ли  в  этом
городе,  процветающем  под  его  благодетельным  управлением,   какие-нибудь
достопримечательности, которые стоит осмотреть?
     - Мы очень  древний  город,  сэр,  -  отвечал  мистер  Сапси,  -  город
священнослужителей. Мы конституционный город, и как подобает такому  городу,
мы свято храним и поддерживаем наши славные привилегии.
     - Его милость господин мэр, - с поклоном сказал мистер Дэчери, - внушил
мне желание ближе познакомиться с этим  городом  и  еще  более  укрепил  мое
намерение окончить здесь мои дни.
     - Вы служили в армии, сэр? - осведомился мистер Сапси.
     - Его милость господин мэр делает мне слишком много  чести,  -  отвечал
мистер Дэчери.
     - Во флоте?
     - Опять-таки его милость господин мэр делает мне слишком много чести, -
повторил мистер Дэчери.
     - Дипломатия тоже достойное поприще, - произнес мистер Сапси в  порядке
общего замечания.
     - Вот это меткий выстрел, - сказал мистер Дэчери с поклоном  и  широкой
улыбкой. - Уважаемый господин мэр попал в самую  точку.  Вижу,  что  никакая
дипломатическая хитрость не устоит перед его проницательностью.
     Эта беседа доставила мистеру Сапси неизъяснимое  удовольствие.  Вот  же
нашелся человек - и какой человек! - любезный, тактичный, привыкший общаться
с лицами высокого ранга, - который понимает, как надо разговаривать с мэром,
и может показать пример другим! Больше всего мистера Сапси пленяло обращение
в третьем лице, которое, как ему казалось, особенно подчеркивало его заслуги
и важное положение в городе.
     - Но я прошу прошения у его милости господина мэра за то, что  позволил
себе отнять частичку его драгоценного времени, вместо того чтобы поспешить в
мой скромный приют в гостинице "Епископский Посох".
     - Ничего, сэр, пожалуйста, - ответил мистер Сапси. - Кстати,  я  сейчас
иду домой, и если вам угодно по дороге осмотреть снаружи наш собор,  я  буду
рад вам его показать.
     - Его милость господин мэр более чем любезен, - сказал мистер Дэчери.
     Откланявшись мистеру  Джасперу,  они  вышли.  Так  как  мистера  Дэчери
никакими силами нельзя было заставить пройти в дверь впереди его милости, то
его милость первым стал спускаться по лестнице, а мистер Дэчери шел  следом,
держа шляпу под мышкой и не препятствуя вечернему ветру развевать его пышную
седую шевелюру.
     - Осмелюсь спросить  его  милость,  -  сказал  мистер  Дэчери,  -  этот
джентльмен, которого мы только что покинули, это не тот ли самый джентльмен,
который, как я уже слышал от его соседей,  так  глубоко  скорбит  об  утрате
племянника и посвятил свою жизнь мести за эту утрату?
     - Тот самый, сэр, Джон Джаспер.
     - Смею спросить  его  милость,  есть  ли  серьезные  подозрения  против
кого-нибудь?
     - Больше  чем  подозрения,  сэр,  -  отвечал  мистер  Сапси.  -  Полная
уверенность.
     - Подумать только! -воскликнул мистер Дэчери.
     - Но доказательства, сэр, доказательства приходится строить  камень  за
камнем, - сказал мэр. - Как я всегда говорю: конец венчает  дело.  Для  суда
мало нравственной уверенности, ему нужна безнравственная уверенность,  -  то
есть, я хочу сказать, юридическая.
     - Его милость, господин мэр, - сказал мистер Дэчери, -  тонко  подметил
основную черту нашего судопроизводства. Безнравственная уверенность. Как это
верно!
     - Я всегда говорю, - величественно продолжал мэр, -  у  закона  сильная
рука и у него длинная рука. Так я обычно выражаюсь. Сильная рука  и  длинная
рука.
     - Как убедительно! И, опять-таки, как верно! - поддакнул мистер Дэчери.
     - И не  нарушая  тайны  следствия  -  тайна  следствия,  именно  так  я
выразился на дознании...
     - А какое же выражение могло бы лучше определить  суть  дела,  чем  то,
которое столь удачно нашел господин мэр, - вставил мистер Дэчери.
     - Итак, я полагаю, что не нарушу тайны следствия, если,  зная  железную
волю джентльмена, которого мы только что покинули (я называю ее железной  по
причине ее силы), предскажу вам с уверенностью, что в  этом  случае  длинная
рука достанет и сильная рука ударит. А вот и наш собор, сэр. Многие  знатоки
находят его достойным восхищения, и наиболее уважаемые  наши  сограждане  им
гордятся.
     Все это время мистер Дэчери  шел,  держа  шляпу  под  мышкой,  и  ветер
невозбранно трепал его седые волосы. Казалось, он совсем забыл, что ее снял,
так как, когда мистер Сапси до  нее  дотронулся,  мистер  Дэчери  машинально
поднял руку к голове, словно думал найти там другую шляпу.
     - Накройтесь, сэр,  прошу  вас,  -  сказал  мистер  Сапси  с  величавой
снисходительностью, как бы говорившей: не бойтесь, я не обижусь.
     - Господин мэр очень любезен, но я это делаю для  прохлады,  -  ответил
мистер Дэчери.
     Затем мистер Дэчери стал восторгаться собором, а мистер Сапси показывал
ему этот памятник старины с таким самодовольством, словно сам его изобрел  и
построил. Некоторые детали  он,  правда,  не  одобрял,  но  их  он  коснулся
вскользь, как если бы то были ошибки рабочих, совершенные в его  отсутствие.
Покончив с собором, он направился к кладбищу  и  пригласил  своего  спутника
полюбоваться красотой  вечера,  остановившись  -  совершенно  случайно  -  в
непосредственной близости от эпитафии миссис Сапси.
     - Кстати, - сказал мистер  Сапси,  внезапна  спускаясь  с  эстетических
высот и указуя на  надпись,  которую,  очевидно,  только  что  заметил  (так
Аполлон мог бы устремиться с Олимпа на землю за своей забытой лирой), -  это
вот тоже одна из наших достопримечательностей. По крайней  мере  таковой  ее
почитают наши горожане, да и приезжие иной раз списывают ее себе на  память.
Я тут не судья, ибо это мое собственное  творение.  Скажу  только,  что  оно
стоило мне некоторого труда: не так легко выразить мысль с изяществом.
     Мистер Дэчери пришел в такой восторг вт  творения  мистера  Сапси,  что
пожелал немедленно его списать, хотя имеет в запасе еще  много  случаев  это
сделать, раз намеревался скончать свои дни в  Клойстергэме.  Он  достал  уже
записную книжку, но ему помешало  появление  на  сцене  нового  действующего
лица, того самого, чьими стараниями идеи  мистера  Сапси  были  воплощены  и
увековечены  в  материальной  форме:   Дердлс   шаркающей   своей   походкой
приближался к ним, и мистер Сапси тотчас его окликнул, так как не прочь  был
показать этому ворчуну пример уважительного обхождения со старшими.
     - А, Дердлс! Это здешний каменотес, сэр; одна из  наших  знаменитостей;
все в Клойстергэме знают Дердлса. Дердлс, а это мистер  Дэчери,  джентльмен,
который хочет поселиться в нашем городе.
     - Вот уж чего бы не сделал на его месте, - пробурчат Дердлс. - Мы здесь
довольно-таки скучный народец.
     - Надеюсь, вы не относите это к себе, мистер Дердлс, - возразил  мистер
Дэчери, - ни тем более к его милости.
     - Это кто же такое - его милость?
     - Его милость господин мэр.
     -  Незнаком  с  таким,   -   отвечал   Дердлс   с   видом   отнюдь   не
свидетельствовавшим о его верноподданнических чувствах по отношению к  главе
города. - Пусть уж оказывает мне  милости,  когда  мы  с  ним  познакомимся.
Только где и когда это будет, не знаю. А до тех пор -

     Мистер Сапси его фамилия,
     Англия его родина,
     В Клойстергэме его жительство,
     Аукционист его занятие.

     Тут на сцене появился вдруг Депутат, предшествуемый летящей по  воздуху
устричной раковиной, и потребовал, чтобы мистер Дердлс, которого  он  тщетно
искал повсюду, немедленно выдал ему три  пенса  как  его  законное  и  давно
просроченное жалованье. Пока  этот  джентльмен,  зажав  узелок  под  мышкой,
медлительно шарил по карманам и  отсчитывал  деньги,  мистер  Сапси  сообщал
будущему  клойстергэмскому  гражданину  некоторые  сведения   о   привычках,
занятиях, жилище и репутации  Дердлса.  После  чего  мистер  Дэчери  сказал,
обращаясь к Дердлсу:
     - Вы, надеюсь, разрешите любопытному  чужестранцу  как-нибудь  вечерком
зайти к вам, мистер Дердлс, и поглядеть на ваши произведения?
     - Всякий джентльмен, ежели он захватит с собой выпивки на двоих,  будет
желанным гостем, - сказал Дердлс, держа пенни в зубах и несколько полупенсов
в ладони. - А ежели он захватит с собой дважды столько,  так  будет  вдвойне
желанным.
     - Непременно зайду, - сказал мистер  Дэчери.  -  Депутат!  Что  ты  мне
должен?
     - Работешку.
     - То-то, не забывай. Надо честно платить  долги.  Вот  проводишь  меня,
когда я скажу, к мистеру Дердлсу, и будем в расчете.
     Депутат испустил особо пронзительный свист, вылетевший, словно бортовой
залп, из длинной щели его беззубого  рта,  и,  выразив  таким  образом  свою
готовность погасить долг, исчез.
     А почтеннейший господин мэр  и  его  почитатель  продолжали  путь  и  с
великими церемониями расстались у дверей господина мэра; и все это время его
почитатель держал шляпу под мышкой и ветер невозбранно  развевал  его  белую
шевелюру.
     Поздно вечером, оставшись наедине в столовой  "Епископского  Посоха"  и
глядя на  отражение  своих  седин  в  зеркале  над  каминной  доской,  скупо
освещенном пламенем газового рожка, мистер Дэчери еще раз тряхнул волосами и
сказал сам себе: "Для праздного старого холостяка, мирно  живущего  на  свои
средства, денек у меня выдался довольно-таки хлопотливый!"

ГЛАВА XIX

     Тень на солнечных часах

     Снова мисс Твинклтон  подарила  своих  питомиц  напутственной  речью  с
приложением  белого  вина  и  фунтового  кекса,  и  снова   молодые   девицы
разъехались по домам. Елена Ландлес тоже  покинула  Женскую  Обитель,  чтобы
посвятить себя заботам о брате, и Роза осталась совсем одна.
     В эти летние дни Клойстергэм весь так светел и ярок, что даже массивные
стены собора и монастырских развалин словно бы стали  прозрачными.  Кажется,
будто не солнце озаряет их снаружи,  но  какой-то  мягкий  свет  пронизывает
изнутри, так светло сияют они на взгорье, ласково взирая на знойные  поля  и
вьющиеся среди них, дымные от пыли, дороги. Клойстергэмские  сады  подернуты
румянцем  зреющих  плодов.  Еще  недавно  запятнанные   паровозной   копотью
путешественники с грохотом проносились мимо, пренебрегая отдыхом в  тенистых
уголках Клойстергэма: теперь он наводнен иными путниками, кочующими,  словно
цыгане, в промежутке между сенокосом и  жатвой  и  столь  пропыленными,  что
кажется, сами они слеплены из пыли; они подолгу засиживаются в тени на чужих
крылечках,  пытаясь  починить  развалившиеся   башмаки,   или,   отчаявшись,
выбрасывают их в клойстергэмские канавы и роются в своих  заплечных  мешках,
где, кроме запасной обуви,  хранятся  также  обернутые  в  солому  серпы.  У
колодезных насосов происходят целые сборища  этих  бедуинов:  кто  охлаждает
босые ноги под бьющей из желоба струей, кто с бульканьем и плеском, рассыпая
брызги, пьет прямо из горсти; а клойстергэмские  полисмены,  стоя  на  своем
посту, подозрительно поглядывают на них, и, видимо, ждут не дождутся,  когда
же эти пришельцы покинут городские пределы и снова начнут  поджариваться  на
раскаленных дорогах.
     В один из таких дней, ближе к вечеру, когда отошла уже последняя служба
в соборе и на ту сторону Главной улицы,  где  стоит  Женская  Обитель,  пала
благодатная тень, пропуская солнечные лучи лишь  в  просветы  меж  ветвей  в
раскинувшихся  позади  домов  и  обращенных  к  западу  садиках,   горничная
докладывает Розе, к ее ужасу, что пришел мистер Джаспер и желает ее видеть.
     Если он хотел застать Розу в самый невыгодный для нее момент, он не мог
бы лучше выбрать дня и часа. А может быть, он это  знал  и  выбрал  нарочно.
Елена Ландлес уехала, миссис  Тишер  отбыла  в  отпуск,  а  мисс  Твинклтон,
обретаясь сейчас в неслужебной фазе  своего  существования,  позволила  себе
принять участие в пикнике, захватив пирог с телятиной.
     - Ну зачем, зачем, зачем ты сказала  ему,  что  я  дома!  -  беспомощно
стонет Роза.
     Горничная отвечает, что он ее об этом не спрашивал, просто сказал - он,
мол, знает, что мисс Роза дома и просит разрешения ее повидать.
     "Что мне делать! Что мне делать!" -  мысленно  восклицает  Роза,  ломая
руки.
     И тут же с решимостью отчаяния  добавляет  вслух,  что  примет  мистера
Джаспера в саду. Остаться с ним взаперти в доме - нет, об этом страшно  даже
подумать; лучше уж под открытым небом. Задние окна выходят в сад, из них  ее
будет видно и слышно, в случае чего можно закричать или убежать. Такая дикая
мысль проносится в голове Розы.
     После той роковой ночи она видела  его  только  один  раз  -  когда  ее
допрашивали у мэра; Джаспер тоже при этом присутствовал,  как  представитель
своего исчезнувшего племянника, настороженный и мрачный и  полный  решимости
отомстить за него. Повесив садовую шляпку себе на локоток,  Роза  выходит  в
сад. Едва она завидела Джаспера с крыльца - он стоит, опираясь на  солнечные
часы, - как прежнее омерзительное чувство  подчиненности  и  безволия  снова
овладевает ею. Она хотела бы повернуть назад, но  он  приказывает  ее  ногам
идти к нему. И она не может  противиться  -  она  покорно  идет  и  садится,
опустив голову, на садовую скамью возле солнечных часов. Она не  смотрит  на
него, такое отвращение он ей  внушает,  однако  успела  заметив,  что  он  в
глубоком трауре. Она тоже. Вначале она  не  носила  траура,  но  прошло  уже
столько времени, никто больше не верит, что Эдвин жив, и она давно  оплакала
его как умершего.
     Он хочет коснуться ее руки. Она чувствует это, не глядя, и  отдергивает
руку. Она знает, что он не сводит с нее глаз,  хотя  сама  ничего  не  видит
кроме травы у своих ног.
     - Я долгое время ждал, - начинает он, - что меня призовут к  исполнению
моих обязанностей.
     Она знает, что он не отводит взгляда от ее губ, и губы ее несколько раз
складываются  для  какого-то  робкого  возражения,  складываются   и   снова
бессильно раскрываются. Наконец она тихо спрашивает:
     - Каких обязанностей, сэр?
     - Обязанности учить вас музыке и служить вам как ваш верный наставник.
     - Я бросила музыку.
     - Не навсегда же. Только на время. Ваш опекун  уведомил  меня,  что  вы
временно прекращаете  уроки,  пока  не  оправитесь  после  этого  несчастья,
которое всех нас глубоко потрясло. Когда вы их возобновите?
     - Никогда, сэр.
     - Никогда? Вы не могли бы принести большей жертвы, даже если  б  любили
моего бедного мальчика.
     - Я любила его! - выкрикивает Роза, вдруг вспыхнув гневом,
     - Да, конечно. Но не совсем - ну как бы это сказать? - не  совсем  так,
как следовало. Не так, как предполагалось и как от вас ждали.  Примерно  так
же, как мой дорогой мальчик любил вас, а  он,  к  несчастью,  слишком  много
думал о себе и слишком был доволен собой (я не говорю того же о вас),  чтобы
любить вас как должно, как другой любил бы вас на его месте,  как  вас  надо
любить!
     Она сидит все так же неподвижно,  только  еще  больше  отстраняется  от
него.
     - Значит, когда мне сказали, что вы  временно  прекращаете  уроки,  это
была вежливая форма отказа от моих услуг?
     - Да, - отвечает Роза, внезапно набравшись храбрости.  -  И  вежливость
исходила от моего опекуна, а не от меня. Я просто сказала ему, что  не  хочу
больше брать у вас уроки и ничто не заставит меня изменить это решение.
     - Вы и сейчас тех же мыслей?
     - Да, сэр. - И, пожалуйста, больше меня не расспрашивайте.  Я  не  буду
отвечать. Это по крайней мере в моей власти.
     Она так хорошо знает, что он в эту минуту пожирает ее глазами, любуется
ее гневом и  живостью,  вызванной  гневом,  что  мужество  ее  гаснет,  едва
народившись, и снова она борется с ужасным чувством стыда, унижения и страха
- как в тот вечер у фортепиано.
     - Я не буду спрашивать,  раз  это  вам  так  неприятно.  Я  сделаю  вам
признание...
     - Я не хочу слушать вас, сэр, -  восклицает  Роза,  вставая.  Он  опять
протягивает руку - и на этот раз касается ее руки - и она,  отпрянув,  снова
падает на скамью.
     - Иногда приходится делать то, чего не хочешь, - глухо говорит он. -  И
вам придется, иначе вы повредите другим людям,  а  исправить  этот  вред  не
сможете.
     - Какой вред?
     -  Сейчас  объясню.  Видите,  теперь  вы  задаете  вопросы,  а  мне  не
позволяете спрашивать; это  несправедливо.  Но  я  все-таки  отвечу  на  ваш
вопрос. Милая Роза! Обворожительная Роза!
     Она снова вскакивает.
     Он не делает попытки ее удержать. Но лицо его так мрачно,  так  грозно,
он так властно положил руку на солнечные часы,  словно  ставит  свою  черную
печать на сияющее лицо дня, что Роза застывает на месте и смотрит на него со
страхом.
     - Я не забываю, что нас видно из дома, - говорит он, бегло взглянув  на
окна. - Я не трону вас и не подойду ближе. Сядьте - и всякий,  посмотрев  на
нас, увидит самую  обыденную  картину:  ваш  учитель  музыки  стоит,  лениво
опираясь на постамент, и мирно беседует с вами. Что, в самом деле, странного
в том, что нам вздумалось поговорить о недавних событиях и о нашем участии в
них? Сядь же, моя любимая.
     Она хочет уйти, она уже сделала шаг, - и снова его лицо и  затаенная  в
нем угроза останавливает ее. Что-то непоправимое случится, если она уйдет. И
оцепенело глядя на него, она снова опускается на скамью.
     - Роза, даже когда мой дорогой мальчик был твоим женихом, я любил  тебя
до безумия; даже когда я  верил,  что  он  вскоре  станет  твоим  счастливым
супругом, я любил тебя до безумия; даже когда я  сам  старался  внушить  ему
более горячее чувство к тебе, я любил тебя до безумия; даже когда он подарил
мне этот портрет, набросанный столь небрежно, и я повесил его так, чтобы  он
всегда был у меня перед глазами, будто бы на память о том, кто его писал,  а
на самом деле ради горького счастья ежечасно видеть  твое  лицо  и  ежечасно
терзаться, - даже тогда я любил тебя до безумия; днем, в часы  моих  скучных
занятий, ночью, во время  бессонницы,  запертый  как  в  тюрьме  в  постылой
действительности, или блуждая среди райских и адских видений, в стране грез,
куда я убегал, унося в объятиях твой образ, - всегда, всегда, всегда я любил
твоя до безумия!
     Его слова отвратительны ей сами по себе, но разница  между  страстью  в
его глазах и голосе и нарочитым спокойствием его позы делает  их  еще  более
отвратительными.
     - Я терпел молча.  Пока  ты  принадлежала  ему  или  я  думал,  что  ты
принадлежишь ему, я честно хранил свою тайну. Разве не так?
     Эта грубая ложь,  звучащая,  однако,  так  правдиво,  перепо