ивая,
продолжает Джаспер. - Ему лень даже руку протянуть,  чтобы  сорвать  золотой
плод, что зреет для него на ветке. А какая разница между ним и нами,  мистер
Невил. Нам с вами будущее не сулит ни увлекательной  работы,  ни  перемен  и
новых впечатлений, ни любви и семейных радостей. У нас с вами (разве  только
вам больше повезет, чем мне, это, конечно, возможно), но пока что  у  нас  с
вами впереди лишь унылый круг скучнейших ежедневных занятий в  этом  унылом,
скучнейшем городишке, где ничто никогда не меняется!
     - Честное слово,  Джек,  -  самодовольно  говорит  Эдвин,  -  мне  даже
совестно, прямо хоть прощения проси за то, что у меня  все  так  гладко.  То
есть, это ты сейчас говоришь, будто все гладко, - а на самом деле, я знаю  и
ты знаешь, что оно вовсе не так. Что, Киска? - он щелкает пальцами, глядя на
портрет. - Пожалуй, кое-что придется еще разглаживать. А, Киска?  Ты,  Джек,
понимаешь, о чем я говорю.
     Язык у него уже плохо ворочается и рот  словно  кашей  набит.  Джаспер,
сдержанный и спокойный, как всегда, взглядывает на Невила, как бы ожидая  от
него ответа или возражения. Когда тот заговаривает, язык у него  тоже  плохо
ворочается и рот словно набит кашей.
     - По-моему, мистеру Друду полезно было бы испытать лишения! - с вызовом
говорит он.
     - А почему, - отвечает Эдвин, не меняя позы, только  глазами  поведя  в
его сторону, - почему мистеру Друду было бы полезно испытать лишения?
     - Да, почему? - любознательно осведомляется Джаспер. -  Объясните  нам,
мистер Невил.
     - Потому что тогда он бы понял, что если ему привалило  такое  счастье,
так это еще ни в коей мере не значит, что он его заслужил.
     Мистер Джаспер быстро взглядывает на племянника, ожидая ответа.
     - А сами-то вы испытали лишения? - спрашивает Эдвин Друд, выпрямляясь в
кресле.
     Мистер Джаспер быстро взглядывает на Невила.
     - Испытал.
     - И что же вы поняли?
     Глаза мистера Джаспера все время перебегают  с  одного  собеседника  на
другого, и эта быстрая игра выжидательных  взглядов  продолжается  до  конца
разговора.
     - Я уже вам сказал - еще там, на улице.
     - Что-то не слыхал.
     - Нет, вы слышали. Я сказал, что вы слишком много на себя берете.
     - Кажется, вы еще что-то прибавили?
     - Да, я еще кое-что прибавил.
     - Повторите!
     - Я сказал, что в той стране, откуда я прибыл, вас бы за это  притянули
к ответу.
     - Только там! - с презрительным смехом восклицает Эдвин Друд. - А  это,
кажется, очень далеко? Ага, понимаю. Та страна далеко, и мы с вами от нее на
безопасном расстоянии!
     - Хорошо, пусть здесь! - Невил вскакивает, дрожа от гнева. - Пусть  где
угодно! Ваше тщеславие невыносимо, вашей наглости  нельзя  терпеть!  Вы  так
себя держите, словно вы невесть какое сокровище, а вы просто грубиян! Да еще
и бахвал при этом!
     - Х-ха! - говорит Эдвин; он тоже разозлен, но лучше владеет собой. -  А
откуда вы это знаете? Я понимаю, если бы речь шла о чернокожих, тут вы могли
бы сказать, что вот, мол, черный грубиян, а вот черный бахвал - их, наверно,
много было среди ваших знакомых. Но как вы можете судить о белых людях?
     Этот оскорбительный намек на смуглый цвет кожи Невила приводит  того  в
такое неистовство, что он внезапным движением выплескивает остатки  вина  из
своего бокала в лицо Эдвину, да и бокал отправил  бы  туда  же,  но  Джаспер
успевает схватить его за руку.
     - Нэд, дорогой мой! - громко кричит он. - Я прошу, я требую - ни  слова
больше! - Все трое вскочили, звенит стекло, грохочут опрокинутые  стулья.  -
Мистер Невил, стыдитесь!  Отдайте  стакан!  Разожмите  руку,  сэр!  Отдайте,
говорю вам!
     Но Невил бешено отталкивает его; вырывается; мгновение стоит, задыхаясь
от ярости, со стаканом в поднятой руке. Потом с такой силой  швыряет  его  в
каминную решетку, что осколки дождем сыплются на пол; и выбегает из дому.
     Очутившись на воздухе, он  останавливается:  все  вертится  и  качается
вокруг него, он ничего не видит и не узнает,  -  он  чувствует  только,  что
стоит с обнаженной головой  посреди  кроваво-красного  вихря,  что  на  него
сейчас нападут и он будет биться до самой смерти.
     Но ничего не происходит. Луна холодно глядит на него с  высоты,  словно
он уже умер от разорвавшей ему сердце злобы. Все тихо; только кровь  молотом
стучит в висках. Стиснув голову руками, пошатываясь,  он  уходит.  И  слышит
напоследок, что в доме задвигают засовы и накладывают  болты,  запираясь  от
него как от свирепого зверя. И думает - что же теперь делать?..
     В уме его проносится дикая, отчаянная мысль о реке. Но серебряный  свет
луны на стенах собора и на могильных  плитах,  воспоминание  о  сестре  и  о
добром человеке, который только сегодня завоевал его доверие  и  обещал  ему
поддержку, постепенно  возвращают  ему  рассудок.  Он  поворачивает  к  Дому
младшего каноника и робко стучит в дверь.
     В Доме младшего каноника ложатся рано, но сам мистер  Криспаркл  любит,
когда уже все заснули, посидеть еще часок в одиночестве, тихонько  наигрывая
на пианино и напевая  какую-нибудь  из  своих  любимых  арий.  Южный  ветер,
который веет, где хочет, и, случается, тихими стопами бродит  в  ночи  вкруг
Дома младшего каноника, наверно, производит при том больше шума, чем  мистер
Криспаркл в эти поздние часы - так бережет добрый  Септимус  сон  фарфоровой
пастушки.
     На стук тотчас выходит сам мистер Криспаркл со свечой в руке. Когда  он
открывает дверь, лицо его вытягивается, выражая печальное удивление.
     - Мистер Невил! В таком виде! Где вы были?
     - У мистера Джаспера, сэр. Вместе с его племянником.
     - Войдите.
     Младший каноник твердой рукой берет юношу под локоть (по веем  правилам
науки о самообороне, досконально усвоенной им во время утренних упражнений),
ведет его в свою маленькую библиотеку и плотно затворяет дверь.
     - Я дурно начал, сэр. Очень дурно.
     - Да, к сожалению. Вы нетрезвы, мистер Невил.
     - Боюсь, что так, сэр. Но, честное слово, клянусь вам, - я выпил  самую
малость, не понимаю, почему это так на меня подействовало.
     - Ах, мистер Невил, мистер Невил, - младший каноник с печальной улыбкой
качает головой, - все так говорят.
     - И, по-моему, - я не знаю, я и сейчас еще как в тумане - но, по-моему,
племянник мистера Джаспера был не в лучшем состоянии.
     - Весьма вероятно, - сухо замечает младший каноник.
     - Мы поссорились, сэр. Он грубо оскорбил меня. Да он  еще  и  до  этого
делал все, чтобы распалить во  мне  ту  тигриную  кровь,  о  которой  я  вам
говорил.
     - Мистер Невил, - мягко, но твердо останавливает его младший каноник, -
я попросил бы вас не сжимать правый кулак, когда вы разговариваете со  мной.
Разожмите его, пожалуйста.
     Юноша тотчас повинуется.
     - Он так раздразнил меня, - продолжает Невил, - что  я  не  мог  больше
терпеть. Сперва он, может быть, делал это не нарочно. Но потом уже  нарочно.
Короче говоря, - Невил снова вдруг загорается гневом, - он своими  издевками
довел меня до того, что я готов был  пролить  его  кровь.  И  чуть  было  не
пролил.
     - Вы опять сжали кулак, - спокойно говорит мистер Криспаркл.
     - Простите, сэр.
     - Вы знаете, где ваша комната, я вам показывал перед обедом. Но  я  вас
все-таки провожу. Позвольте вашу руку. И, пожалуйста, тише, все уже спят.
     Мистер Криспаркл снова, все тем же научным приемом,  берет  Невила  под
руку и, зажав ее  под  собственным  локтем  не  менее  хитро  и  умело,  чем
испытанный  в  таких  делах  полицейский,   с   невозмутимым   спокойствием,
недоступным новичку, ведет своего воспитанника  в  приготовленную  для  него
чистую и уютную комнатку. Придя туда, юноша бросается в кресло  и,  протянув
руки на письменный стол,  роняет  на  них  голову  в  припадке  раскаяния  и
самоуничижения.
     Кроткий мистер Септимус намеревался уйти, не говоря более ни слова. Но,
оглянувшись на пороге и видя эту жалкую фигуру, он возвращается, кладет руку
юноше на плечо и говорит ласково:
     - Спокойной ночи! - В ответ  раздается  рыдание.  Это  неплохой  ответ;
пожалуй, лучший из всех, какие могли быть.
     Спускаясь по лестнице, он опять слышит тихий стук у  парадного  хода  и
идет открыть. Отворив дверь, он видит перед собой мистера Джаспера,  который
держит в руках шляпу его воспитанника.
     - У нас только что произошла ужасающая сцена, - говорит мистер Джаспер,
протягивая ему шляпу.
     - Неужели так плохо?
     - Могло кончиться убийством.
     - Нет, нет, нет! - протестует мистер Криспаркл.  -  Не  говорите  таких
ужасных слов!
     - Он едва не поверг моего дорогого мальчика мертвым к  моим  ногам.  Он
так зверски на него  накинулся...  Если  бы  я  вовремя  не  удержал  его  -
благодарение богу, у меня хватило проворства и силы, - пролилась бы кровь.
     Это поражает мистера Криспаркла. "Ах, - думает он,  -  его  собственные
слова!"
     - После того, что  я  сегодня  видел  и  слышал,  -  продолжает  мистер
Джаспер, - я не буду знать ни минуты покоя. Всегда буду думать -  вдруг  они
опять где-нибудь встретились, с глазу на  глаз,  и  некому  его  остановить?
Сегодня он был прямо страшен. Есть что-то от тигра в его темной крови.
     - "Ах, - думает мистер Криспаркл, - так и он говорил!"
     - Дорогой мой сэр, - продолжает Джаспер, - вы сами не в безопасности.
     - Не бойтесь за меня, Джаспер, - отвечает младший каноник со  спокойной
улыбкой. - Я за себя не боюсь.
     - Я тоже не боюсь за себя, - возражает Джаспер,  подчеркивая  последнее
слово. - Я не вызываю в нем злобы, - для этого нет  причин,  да  и  быть  не
может. Но вы можете ее вызвать, а мой дорогой мальчик уже вызвал.  Спокойной
ночи!
     Мистер Криспаркл возвращается в дом, держа в руках шляпу,  которая  так
легко и незаметно приобрела право висеть у него в  передней,  вешает  ее  на
крючок и задумчиво у ходит к себе в спальню.

ГЛАВА IX

     Журавли в небе

     Оставшись круглой сиротой в раннем детстве, Роза с семи  лет  не  знала
иного дома, кроме Женской Обители, и иной матери, кроме мисс Твинклтон. Свою
родную мать она помнила смутно  как  прелестное  маленькое  создание.  очень
похожее на нее самое (и лишь немногим старше, как ей казалось). Зато ярким и
отчетливым было воспоминание о том роковом дне, когда  отец  Розы  на  руках
принес свою мертвую жену домой -  она  утонула  во  время  прогулки.  Каждая
складка и каждый узор нарядного летнего платья,  длинные  влажные  волосы  с
запутавшимися  в  них  лепестками  от  размокшего  венка,  скорбная  красота
уложенной на кровать юной покойницы - все это  неизгладимо  запечатлелось  в
памяти Розы. Также сперва бурное отчаяние, а после угрюмая подавленность  ее
бедного молодого отца, который скончался, убитый горем, в  первую  годовщину
своей утраты.
     Единственным  его  утешением  в  эти  тяжкие  месяцы  было  внимание  и
сочувствие близкого друга и бывшего школьного  товарища,  Друда,  тоже  рано
оставшегося вдовцом; отсюда и родилась мысль о помолвке Розы. Но и этот друг
вскоре ушел той одинокой дорогой, в которую рано или  поздно  вливаются  все
земные странствия. Вот каким образом сложились уже известные  нам  отношения
между Эдвином и Розой.
     Общее настроение умиленной жалости, словно облако окутавшее сиротку при
первом ее появлении в Женской Обители, не рассеялось  и  позже.  Оно  только
окрашивалось в более светлые тона по  мере  того,  как  девочка  подрастала,
хорошела и веселела. Оно бывало то золотым,  то  розовым,  то  лазурным,  но
всегда окружало ее каким-то особенным, трогательным ореолом.  Все  старались
утешить ее и приласкать  -  а  привело  это  к  тому,  что  с  Розой  всегда
обращались так, словно она была моложе своих лет, и продолжали  баловать  ее
как дитя, когда она уже вышла  из  детского  возраста.  Пансионерки  спорили
между собой, кто будет ее любимицей, кто, предугадывая ее  желания,  сделает
ей какой-нибудь маленький подарок или окажет ту или иную услугу; кто возьмет
ее к себе на праздники; кто станет чаще всех писать ей, пока они в  разлуке,
и  кому  она  больше  всего  обрадуется  при  встрече  -  и  это  ребяческое
соперничество порождало иной раз огорчения и ссоры в стенах Женской Обители.
Но дай бог, чтобы  бедняжки-монахини,  некогда  искавшие  здесь  успокоения,
таили под своими покрывалами и четками не более серьезные распри, чем эти!
     Так Роза росла, оставаясь ребенком - милым, взбалмошным, своевольным  и
очаровательным; избалованным - в том смысле, что  привыкла  рассчитывать  на
доброту окружающих, но не в том смысле, что платила им  равнодушием.  В  ней
бил неиссякаемый родник дружелюбия, и сверкающие его струи в течение  многих
лет освежали и озаряли сумрачный старый дом. Но глубины ее существа  еще  не
были затронуты; и что станется с ней, когда это произойдет,  какие  перемены
свершатся тогда в беззаботной головке и  беспечном  сердце,  могло  показать
только будущее.
     Весть о том, что молодые джентльмены вчера поссорились и чуть  ли  даже
мистер Невил не поколотил Эдвина Друда, проникла в пансион еще до  завтрака,
а каким путем - сказать невозможно. То ли ее  обронили  на  лету  птицы  или
забросил ветер,  когда  утром  раскрыли  окна;  то  ли  ее  принес  булочник
запеченной в хлебе  или  молочник  вместе  с  прочими  подмесями,  коими  он
разбавлял молоко; то ли она  осела  из  воздуха  на  коврики,  взамен  пыли,
которую из них выбили поутру служанки энергичными ударами  о  столбы  ворот;
достоверно одно - что весть эта расползлась по всему дому раньше,  чем  мисс
Твинклтон сошла вниз; а мисс Твинклтон узнала ее от миссис Тишер,  пока  еще
одевалась или - как сама она выразилась бы  в  разговоре  с  пристрастным  к
мифологии родителем или опекуном - возлагала жертвы на алтарь Граций.
     Брат мисс Ландлес бросил бутылкой в мистера Эдвина Друда.
     Брат мисс Ландлес бросил ножом в мистера Эдвипа
     Нож приводил на память вилку; откуда новый вариант: брат  мисс  Ландлес
бросил вилкой в мистера Эдвина
     Но если в известной истории  о  том,  как  Петрик-ветрик  перчил  вепря
верцем-перцем тру-ля-ля! - прежде всего заинтересовывает физический факт,  а
именно таинственный верец-перец, которым  ветреный  Петрик  вздумал  перчить
незадачливого  вепря,  то   в   данной   истории   всех   интересовал   факт
психологический,  а  именно  таинственная  причина,  побудившая  брата  мисс
Ландлес бросить в Эдвина бутылкой, ножом или  вилкой,  а  может  быть,  даже
бутылкой, ножом и вилкой, ибо, по сведениям, полученным  поварихой,  в  деле
участвовали все три предмета.
     Желаете ее знать? Пожалуйста! Брат мисс Ландлес сказал, что  влюблен  в
мисс Буттон. Мистер Элвин Друд сказал,  что  это  довольно  нахально  с  его
стороны - влюбляться  в  мисс  Буттон  (так  по  крайней  мере,  выходило  в
изложении поварихи). Тогда брат мисс Ландлес вскочил, схватил бутылку,  нож,
вилку и графин (в последний момент усердием той же поварихи присоединенный к
ранее обнародованному списку метательных снарядов) и запустил  всем  этим  в
мистера Эдвина Друда.
     Бедная малютка Роза, когда до нее дошли эти вести,  заткнула  себе  оба
уха указательными пальчиками и, забившись в угол,  только  жалобно  умоляла,
чтобы ей ничего больше не рассказывали. Но действия мисс Ландлес  отличались
большей определенностью: надеясь узнать правду от  мистера  Криспаркла,  она
немедленно  отправилась  к  мисс  Твинклтон  и  просила   разрешения   пойти
поговорить с братом, дав при этом понять, что обойдется  и  без  разрешения,
если в таковом ей будет отказано.
     Когда Елена вернулась к своим товаркам (сперва задержавшись на короткое
время в гостиной мисс Твинклтон, где  принесенные  сведения  были  заботливо
отцежены от всего неприличного для ушей воспитанниц), она только одной  Розе
рассказала о вчерашнем столкновении, да и то не полностью; она утверждала  -
с пылающими щеками, - что брат ее был грубо оскорблен, но почти не коснулась
всего, что предшествовало последнему непереносному оскорблению;  "так,  были
разные колкости", сказала она, но, щадя подругу, не пояснила,  что  колкости
возникли, главным образом, оттого, что Эдвин слишком  уж  легко  и  небрежно
говорил  о  предстоящей  ему  женитьбе.  Затем   она   передала   Розе   уже
непосредственно к ней обращенную просьбу брата - он умолял простить  его,  -
и, выполнив свой сестринский долг, прекратила всякие разговоры на эту тему.
     Необходимость умерить брожение умов в Женской Обители  легла  на  плечи
мисс Твинклтон. Когда эта почтенная матрона  величаво  вплыла  в  помещение,
которое плебеи назвали бы классной комнатой,  но  которое  на  патрицианском
языке начальницы Женской Обители эвфуистически  и,  возможно,  не  в  полном
соответствии с действительностью именовалось "залом для научных занятий",  и
торжественно, как прокурор на суде, произнесла: "Милостивые  государыни!"  -
все встали. Миссис Тишер тотчас  с  видом  воинственной  преданности  заняла
место позади своей хозяйки,  как  бы  изображая  собой  отмеченную  историей
первую  сторонницу  королевы  Елизаветы  во   время   памятных   событий   в
Тильбюрийском форте *. Затем мисс Твинклтон сказала, что  Молва,  милостивые
государыни, была изображена Эвонским бардом -  надеюсь,  всем  понятно,  что
речь идет о бессмертном Шекспире, которого также называют Лебедем его родной
реки, основываясь, надо полагать, на древнем суеверии,  будто  эта  птица  с
изящным оперением (мисс Дженнингс, будьте добры стоять  прямо)  сладкогласно
поет перед смертью, что,  однако,  не  подтверждается  данными  орнитологии,
итак, Молва, милостивые государыни, была изображена этим бардом,  который...
э-гм! -

     ...пером как кистию владея,
     Оставил нам блистательный портрет еврея,

     Молва, говорю я, была изображена им стоустой  и  многоязыкой.  Молва  в
Клойстергэме (мисс Фердинанд, не откажите уделить мне немного  внимания)  не
отличается от Молвы во всех прочих местах,  имея  те  же  характеристические
черты, столь тонко подмеченные великим портретистом.  Незначительный  fracas
{Стычка (франц.).} между двумя молодыми джентльменами, имевший  место  вчера
вечером в радиусе не далее ста миль  от  этих  мирных  стен  (так  как  мисс
Фердинанд по всем признакам неисправима,  ей  придется  сегодня  же  вечером
переписать первые четыре басни нашего остроумного соседа,  м-сье  Лафонтена,
на языке автора), был  грубо  преувеличен  устами  Молвы.  В  первую  минуту
смятения и тревоги, вызванной сочувствием к дорогому нам юному существу, для
которого  в  известном  смысле  не  является  чужим  один  из   гладиаторов,
подвизавшихся на вышеупомянутой бескровной арене (неприличие поведения  мисс
Рейнольдc, пытающейся, кажется,  поразить  себя  в  бант  булавкой,  слишком
очевидно и столь недостойно молодой девицы, что о нем незачем  и  говорить),
мы решили сойти с наших девственных высот, дабы  обсудить  эту  низменную  и
всячески неподобающую тему. Однако свидетельства  авторитетных  лиц  убедили
нас в  том,  что  все  происшедшее  относится  к  категории  тех  "воздушных
миражей", о коих говорит поэт (чье имя и дату  рождения  мисс  Гигглс  будет
добра выяснить в течение ближайшего получаса), и мы  предлагаем  вам  забыть
этот прискорбный случай и сосредоточить все свое внимание на приятных трудах
текущего дня.
     Но прискорбный случай не был забыт во весь текущий день,  и  за  обедом
мисс Фердинанд навлекла на себя новые кары, так как, нацепив  бумажные  усы,
исподтишка замахивалась графином на мисс Гигглс, а та  оборонялась  столовой
ложкой.
     Роза также много думала о  вчерашних  событиях,  -  думала  с  гнетущим
чувством, смутно догадываясь, что и сама она как-то замешана в этой  истории
- не то в ее причинах, не то в последствиях, не то еще неизвестно  как  -  и
что это связано с  общим  ее  фальшивым  положением  в  отношении  жениха  и
помо