тельный
земельный участочек и предлагайте цену, достойную такого редкого случая!"  А
затем весь этот щебет, и блеск, и лепет, на несколько  сверкающих  мгновений
затопивший степенную улицу,  внезапно  схлынул,  и  Клойстергэм  опять  стал
таким, как всегда.
     Если Розовый Бутончик  в  своем  терему  с  неспокойным  сердцем  ждала
приезда Эдвина Друда, то и он, со своей стороны, не был покоен. Он в гораздо
меньшей степени обладал способностью сосредоточивать все  душевные  силы  на
одной цели, чем маленькая красавица, единогласно признанная царицей пансиона
мисс Твинклтон, но совесть у  него  все-таки  была,  и  мистер  Грюджиус  ее
разбередил. Этот джентльмен имел столь  твердые  взгляды  насчет  того,  что
правильно и что неправильно в таком положении, в каком находился Эдвин,  что
от них нельзя было отделаться презрительным поднятием бровей или смехом. Это
бы их не поколебало. Если бы не обед в Степл-Инне и не  кольцо,  лежавшее  у
Эдвина в нагрудном кармане, он,  вероятно,  отдался  бы  течению  событий  и
встретил день своей свадьбы без сколько-нибудь серьезных размышлений, лениво
надеясь, что все образуется само  собой,  не  надо  только  вмешиваться.  Но
клятва в верности живым и умершим, которую с него  так  торжественно  взяли,
заставила его призадуматься. Приходилось сделать выбор: либо вручить  кольцо
Розе, либо вернуть его мистеру Грюджиуоу. И любопытно, что, вступив  на  эту
узкую дорожку, он уже с меньшим себялюбием думал о Розе и ее правах на  него
и не чувствовал уже такой уверенности в себе, как в прежние  свои  беспечные
дни.
     - Посмотрим, что она скажет и как у нас  с  ней  пойдет,  этим  и  буду
руководствоваться, - решил он, пока шел от домика над  воротами  до  Женской
Обители. - Во всяком случае, как бы оно ни обернулось, я  буду  помнить  его
слова и постараюсь сохранить верность живым и умершим.
     Роза уже была одета для прогулки. День был солнечный и морозный, и мисс
Твинклтон снисходительно одобрила их намерение подышать свежим воздухом. Они
тотчас ушли, не дав времени ни самой мисс Твинклтон,  ни  ее  заместителю  и
первосвященнику, миссис Тишер, возложить хотя бы одну из  обычных  жертв  на
алтарь Приличий.
     - Дорогой мой Эдди,- сказала Роза, когда они свернули с  Главной  улицы
на тихие тропы, ведущие от собора к реке, - мне нужно серьезно поговорить  с
тобой. Я уже так давно и так долго думала об этом.
     - И я хочу сегодня быть серьезным, милая Роза. Серьезным  и  совершенно
искренним.
     - Спасибо, Эдди. И ты не сочтешь меня недоброй за то,  что  я  об  этом
заговорила? Ты не подумаешь, что я забочусь только  о  себе,  раз  я  первая
начала  этот  разговор?  Нет,  ты  не  можешь  так  думать,  это   было   бы
невеликодушно, а я знаю, что у тебя великодушное сердце.
     Он ответил:
     - Я никогда не думал о тебе дурно, милая Роза. - Он больше  не  называл
ее Киской. И никогда больше не назовет.
     - И мы ведь не поссоримся, Эдди, нет? Потому что, подумай, милый, - она
пожала его локоть, -  мы  часто  оба  бывали  не  правы  и  мы  должны  быть
снисходительны друг к другу!
     - Мы будем снисходительны, Роза.
     - Ну вот какой ты хороший!  Эдди,  наберемся  мужества.  Решим,  что  с
сегодняшнего дня мы будем друг для друга только братом и сестрой.
     - И никогда мужем и женой?
     - Никогда!
     Минуту или две оба молчали. Потом он с некоторые усилием проговорил:
     - Да, я знаю, каждый из нас втайне уже думал об этом. И я должен честно
тебе признаться, Роза, что, может быть, не  у  тебя  первой  зародилась  эта
мысль.
     - Но и не у тебя, милый, - с трогательной искренностью воскликнула она.
-  Она  родилась  сама  собой.  Что  нам  дала  эта  помолвка?  Ты  не   был
по-настоящему счастлив, я не  была  по-настоящему  счастлива.  Ах,  как  мне
горько, как мне обидно! - И она разразилась слезами.
     - И мне очень горько, Роза. Мне обидно за тебя.
     - А мне за тебя, мой бедный мальчик! Мне за тебя!
     Этот чистый юный порыв, эта бескорыстная  нежность  и  жалость  друг  к
другу принесла с собой награду,  пролив  на  обоих  какой-то  умиротворяющий
мягкий свет. В этом свете их отношения уже не казались, как  раньше,  чем-то
нарочитым, сплетенным из капризов и своеволия и обреченным  на  неудачу,  но
возвысились до подлинной дружбы, свободной, искренней и правдивой.
     - Если мы знали вчера, - сказала Роза, отирая глаза, - а мы ведь  знали
и вчера и гораздо раньше, что есть что-то неправильное  в  этих  отношениях,
которые мы не сами себе придумали, так  что  же  лучшего  мы  можем  сделать
сегодня, как не изменить их? Конечно, нам обоим  горько,  иначе  и  быть  не
может, но уж лучше огорчаться сейчас, чем после.
     - Когда после, Роза?
     - Когда уж было бы слишком поздно. Потому что тогда  мы  не  только  бы
огорчались, мы бы еще и сердились друг на друга.
     Снова оба умолкли.
     - И знаешь, - простодушно пояснила Роза, - тогда ты уже не мог бы  меня
любить. А так ты всегда сможешь меня любить, потому что я не буду  для  тебя
обузой и лишним беспокойством. И я всегда смогу тебя любить, и  твоя  сестра
никогда больше не станет дразнить тебя или придираться к пустякам.  Я  часто
это делала, когда еще не была твоей сестрой, и ты, пожалуйста,  прости  меня
за это.
     -  Не  будем  говорить  о  прощении,  Роза,  а  то  мне   его   столько
понадобится!.. Я гораздо более виноват, чем ты.
     - Нет, нет, Эдди, ты  слишком  строго  судишь  себя,  мой  великодушный
мальчик. Сядем, милый брат, на этих развалинах, и я объясню  тебе,  как  все
это у нас получилось. Мне кажется, я знаю, я столько думала об  этом  с  тех
пор, как ты уехал. Я тебе нравилась, да? Ты думал - вот славная, хорошенькая
девочка?
     - Все так думают, Роза.
     - Все? - На секунду  Роза  задумалась,  сдвинув  брови,  потом  сделала
неожиданный вывод: - Ну хорошо, допустим. Но ведь этого недостаточно, что ты
думал обо мне как все? Ведь недостаточно?
     - Да, конечно. Этого было недостаточно.
     - Про то я и говорю, так вот у нас и было, - сказала  Роза.  -  Я  тебе
нравилась, и ты привык ко мне, и  привык  к  мысли,  что  мы  поженимся.  Ты
принимал это как что-то неизбежное, ведь правда? Ты думал: это же все  равно
будет, так о чем тут говорить или спорить?
     Как ново и странно было для  Эдвина  увидеть  вдруг  себя  так  ясно  в
зеркале, поднесенном Розой! Он всегда относился к ней свысока,  уверенный  в
превосходстве своего мужского интеллекта над ее слабым женским  умишком.  Не
было ли это еще одним доказательством коренной неправильности тех отношений,
в русле которых оба они незаметно влеклись к пожизненному рабству?
     - Все, что я сейчас сказала о тебе, можно сказать и обо мне тоже. Иначе
я, пожалуй,  не  решилась  бы  заговорить.  Разница  только  в  том,  что  я
мало-помалу привыкла думать об этом, а не гнать от себя все такие  мысли.  Я
ведь не так занята, как ты, не столько у меня дел, о которых  нужно  думать!
Ну вот я и думала, много думала и много плакала (но это  уж  не  твоя  вина,
милый!), как вдруг приехал мой опекун,  чтобы  подготовить  меня  к  будущей
перемене. Я пыталась намекнуть, что я еще сама не знаю, как мне быть,  но  я
колебалась, путалась, он меня не понял. Но он хороший, хороший человек! Он с
такой добротой и вместе так твердо внушил мне, что в  нашем  положении  надо
все хорошенько взвесить, что я решила поговорить  с  тобой,  как  только  мы
будем наедине и в подходящем настроении. Только не думай, Эдди, что  если  я
сразу об этом заговорила, значит, мне это легко далось, нет,  мне  это  было
так трудно, так трудно! И мне так жалко, так жалко, если б ты знал!
     Она снова расплакалась. Он обнял ее за талию,  и  некоторое  время  они
молча шли вдоль реки.
     - Твой опекун и со мной говорил, Роза, милая. Я  виделся  с  ним  перед
отъездом из Лондона. - Его рука потянулась к спрятанному на груди кольцу, но
он подумал: "Раз все равно придется его вернуть, зачем говорить ей об этом?"
     - И это настроило тебя на более серьезный лад, да, Эдди? И если бы я не
заговорила, ты бы сам заговорил со мной, да? Скажи, что  это  так,  сними  с
меня тяжесть! Я понимаю, так для нас лучше, гораздо лучше, а все-таки мне не
хочется, чтобы я одна была причиной!
     - Да, я бы сам заговорил с тобой. Я уже решил, что все  тебе  изложу  и
сделаю, как ты скажешь. С тем сюда и ехал. Но я не сумел бы так это сделать,
как ты.
     - Так холодно и бессердечно - ты это хочешь сказать? Ах, пожалей  меня,
Эдди, не говори так!
     - Я хотел сказать - так  разумно  и  так  деликатно,  с  таким  умом  и
чувством.
     - Ах, милый мой брат! - Она в восторге поцеловала его руку. - Но  какое
это будет огорчение для девочек! - добавила она, уже  смеясь,  хотя  росинки
еще блестели у нее на ресницах. - Они ведь так этого ждут, бедняжки!
     - Ох! Боюсь,  что  это  будет  еще  большим  огорчением  для  Джека!  -
воскликнул вдруг Эдвин. - Про Джека-то я и забыл!
     Она  метнула  на  него  быстрый,  внимательный  взгляд,  мгновенный   и
неудержимый как молния. Но, должно быть, в ту же секунду  пожалела,  что  не
смогла его удержать, потому что тотчас опустила глаза  и  дыхание  ее  стало
частым и прерывистым.
     - Ведь какой это будет удар для него, ты понимаешь?
     Она уклончиво и смущенно пролепетала, что не знает, не думала об  этом,
да и почему бы, какое он ко всему этому имеет отношение?
     - Милая моя девочка! Неужели ты думаешь, что если человек так носится с
кем-то - это выражение миссис Топ, а не мое, - как Джек со мной,  то  он  не
будет потрясен таким неожиданным и решительным поворотом в  моей  судьбе?  Я
говорю - неожиданным, потому что для него-то это будет неожиданностью.
     Она кивнула - раз и еще раз, и губы ее раскрылись, как будто она хотела
сказать "да". Но ничего не сказала, и дыхание ее не стало ровнее.
     - Как же мне сказать Джеку? - в раздумье проговорил Эдвин. Если б он не
был так поглощен этой мыслью, он, вероятно, заметил  бы  необычное  волнение
Розы. - О Джеке-то я и не подумал. А ведь надо будет ему сказать, прежде чем
об этом заговорит весь город! Я с  ним  обедаю  завтра  и  послезавтра  -  в
сочельник и на первый день рождества,  -  но  не  хотелось  бы  портить  ему
праздник. Он и без того вечно тревожится  обо  мне  и  расстраивается  из-за
всяких пустяков. А тут такая новость! Как ему сказать, ума не приложу.
     - А это непременно нужно? - спросила Роза.
     - Дорогая моя! Какие же у нас могут быть тайны от Джека?
     - Мой опекун обещал приехать на праздники, если я его приглашу. Я  хочу
ему написать. Может быть, пусть он скажет?
     -  Блестящая  мысль!  -  воскликнул  Эдвин.  -  Ну  да,  он  ведь  тоже
душеприказчик! Самое естественное. Он приедет, пойдет к Джеку и сообщит ему,
на чем мы порешили. Он сделает все это гораздо лучше, чем  мы.  Он  уже  так
сочувственно говорил с тобой, он так сочувственно говорил со мной, он сумеет
так же сочувственно поговорить с Джеком. Очень хорошо! Я не трус,  Роза,  но
доверю тебе один секрет: я немножко боюсь Джека.
     - Нет-нет! Не говори, что ты его боишься! -  вскричала  она,  побледнев
как полотно и стискивая руки.
     - Сестричка Роза, сестричка Роза, что  ты  там  видишь  с  башни?  *  -
поддразнил ее Эдвин. - Да что с тобой, девочка?
     - Ты меня напугал.
     - Я не хотел, честное слово,  но  все  равно  прошу  у  тебя  прощения.
Неужели ты могла хоть на минуту подумать, что я в самом деле  боюсь  старины
Джека, который во мне души не чает? Я, наверно, как-нибудь не так выразился.
Тут совсем другое. У него бывают иногда обмороки или какие-то припадки  -  я
сам раз видел, - и я подумал, что если я его этак вдруг огорошу, то как бы с
ним не было опять припадка. Это и есть тот секрет, о котором я упоминал.  Ну
и поэтому лучше, чтобы сказал твой опекун. Он такой спокойный человек, такой
точный и рассудительный,  он  и  Джека  сразу  успокоит  и  заставит  здраво
взглянуть на вещи. А со мной Джек всегда нервничает и от  всего  тревожится,
прямо, я бы сказал, как женщина.
     Это как будто убедило Розу. А может быть (если вспомнить ее собственное
мнение  о  "Джеке",  столь  отличное  от  мнения  Эдвина),  она  увидела   в
посредничестве мистера Грюджиуса опору для себя и защиту.
     И снова рука Эдвина потянулась к спрятанному у него на груди маленькому
футляру, и снова его остановило то же соображение: "Ведь  теперь  уже  ясно,
что кольцо надо вернуть. Так зачем показывать его Розе".  Ее  чувствительное
сердечко, умевшее так огорчаться за него, Эдвина, и так оплакивать  крушение
их  детской  мечты  о  счастье  вместе,  но  уже  примирившееся   со   своим
одиночеством в новом мире и готовое сплетать венки из новых цветов,  которые
в нем расцветут, когда увянут старые, - разве не будет  оно  сызнова  ранено
видом этих печальных драгоценностей? А зачем это нужно?  Какая  польза?  Эти
бриллианты и рубины лишь символ разбитого счастья и  несбывшихся  надежд;  и
долговечная их красота (как сказал самый Угловатый Человек на свете) таит  в
себе жестокою насмешку над привязанностями, мечтами и  планами  людей,  этих
жалких созданий, которые ничего не могут предвидеть  и  которые  сами  всего
лишь горсть праха. Пусть лежит это кольцо там, где оно скрыто. Он вернет его
опекуну Розы, когда тот приедет; а старый  джентльмен  снова  запрет  его  в
потайной ящичек, из которого так неохотно ею извлек; и там  оно  пребудет  в
забвении, как старые письма, и старые  клятвы,  и  прочие  людские  замыслы,
окончившиеся ничем, пока его не вынут и не продадут, потому  что  оно  имеет
денежную ценность, - и тогда круг начнется снова.
     Пусть лежит. Пусть лежит, спрятанное у него на груди, а он о  нем  даже
не заикнется. Эта мысль то смутно, то отчетливо пробегала у него  в  голове,
но каждый раз он приходил к одному и тому же решению: "Пусть лежит". И в  ту
минуту, когда он принял это, казалось бы, не  столь  важное  решение,  среди
великого множества волшебных цепей,  что  день  и  ночь  куются  в  огромных
кузницах времени и случайности, выковалась еще одна цепь, впаянная  в  самое
основание земли и неба и обладавшая роковой силой держать и влечь.
     Они молча шли вдоль реки. Потом заговорили о своих  дальнейших  планах,
теперь уже особых у каждого. Эдвин ускорит свой отъезд  из  Англии,  а  Роза
пока поживет в Женской Обители, во всяком  случае,  пока  там  будет  Елена.
Девочкам нужно как можно мягче сообщить об ожидающем их разочаровании, и для
начала Роза немедля расскажет обо  всем  мисс  Твинклтон,  раньше  даже  чем
приедет мистер Грюджиус. И надо сделать так, чтобы  все  знали,  что  они  с
Эдвином остались наилучшими друзьями. Так беседовали они, и никогда  еще,  с
самых первых дней их помолвки, не было между ними такого  согласия  и  такой
дружеской откровенности. И все-таки каждый кое о чем умолчал: она о том, что
намеревается через посредство опекуна немедленно прекратить занятия со своим
учителем музыки, он - о том, что в душе его уже шевелятся  смутные  надежды:
не удастся ли ему как-нибудь ближе познакомиться с мисс Ландлес.
     Пока они шли и разговаривали, яркий  морозный  день  стал  клониться  к
вечеру. Солнце за их спиной все ниже опускалось к  реке,  вдали  перед  ними
раскинулся залитый алым светом город. Потом красный шар окунулся в  воду,  и
когда они, наконец, повернули обратно, готовясь покинуть речной берег, волны
с жалобным плеском выбрасывали к их ногам у же смутно различимые в  сумерках
комья водорослей, а грачи, с хриплыми криками носившиеся у них над  головой,
казались черными пятнами на быстро темневшем небе.
     - Я подготовлю Джека к тому, что на этот раз я недолго здесь прогощу, -
сказал Эдвин, почему-то понизив голос,  -  а  потом  только  дождусь  твоего
опекуна, повидаюсь с ним, и сейчас  же  уеду,  раньше  чем  он  поговорит  с
Джеком. Лучше чтобы этот разговор происходил без меня. Правда?
     - Да.
     - Мы ведь правильно поступили, Роза?
     - Да.
     - Ведь так лучше для нас обоих? Уже сейчас стало лучше?
     - Да, конечно. И будет еще лучше потом, со временем.
     Но, должно быть, им было чуточку жаль  прежнего,  потому  что  они  все
откладывали прощание. Только дойдя до скамьи под вязами  возле  собора,  где
они в последний  раз  сидели  вместе,  оба  разом  остановились,  словно  по
уговору, и она подняла к нему лицо с такой нежной готовностью, какой никогда
не бывало в прошлом, - ибо те дни уже стали прошлым для них.
     - Храни тебя бог, милый! Прощай!
     - Храни тебя бог, милая! Прощай! Они горячо поцеловались.
     - А теперь проводи меня домой, Эдди и  иди  себе.  Мне  хочется  побыть
одной.
     Он взял ее под руку, и они двинулись к выходу из ограды.
     - Не оборачивайся, Роза, - тихо проговорил он, наклоняясь к ней.  -  Ты
видела Джека?
     - Нет! Где?
     - Под деревьями. Он видел, как мы прощались. Бедняга! Он  и  не  знает,
что это навсегда. Боюсь, это будет для него жестоким ударом!
     Она ускорила шаги, почти побежала и не  останавливалась,  пока  они  не
прошли под домиком над воротами и не очутились на улице; тогда она спросила:
     - Он пошел за нами? Посмотри, только незаметно. Он тут?
     - Нет. А, вот он. Только что вышел  из-под  арки.  Добрая  душа!  Хочет
лишнюю минуту на нас полюбоваться. Как же он расстроится, когда узнает!
     Она торопливо дернула ручку старого хриплого  звонка,  и  вскоре  двери
растворились. Но прежде чем  уйти,  она  подняла  к  нему  широко  открытые,
умоляющие глаза, словно спрашивая с укором: "Ах! Неужели ты не понимаешь?" И
этот прощальный укоризненный взгляд провожал его,  пока  он  не  скрылся  из
виду.

ГЛАВА XIV

     Когда эти трое снова встретятся?

     Сочельник в Клойстергэме. На улицах появились новые, незнакомые, лица и
еще другие лица, не то знакомые, не то нет, -  лица  бывших  клойстергэмских
детей, а теперь взрослых мужчин и  женщин,  которые  давно  живут  где-то  в
далеком, чуждом мире и только изредка наведываются в  родной  город,  всякий
раз с удивлением отмечая, что он до  странности  уменьшился  в  размерах  за
время их отсутствия и вообще стал какой-то тусклый  и  грязный,  словно  его
давно не мыли. Для них звон соборного колокола и крики  грачей  на  соборной
башне звучат голосами далекого детства. И бывало, что  в  смертный  их  час,
приходивший где-нибудь в иных местах и в иной обстановке, им чудилось вдруг,
что пол их комнаты устлан осенними листьями, осыпавшимися с вязов  в  ограде
собора; так нежный шелест и свежий аромат их первых впечатлений воскресал  в
ту минуту, когда круг их жизни готовился замкнуться и конец ее  сближался  с
началом.
     Все вокруг говорит о празднике. Красные ягодки поблескивают тут и там в
решетчатых окнах в Доме младшего  каноника;  мистер  Топ  и  его  супруга  с
изяществом укрепляют веточки остролиста в церковных подсвечниках и в  резных
спинках алтарных сидений, словно вдевают их в петлицу  настоятелю  и  членам
соборного капитула. В лавках  изобилие  товаров,  особенно  коринки,  изюма,
пряностей, цукатов и подмокшего сахара. Всюду  царит  непривычно  игривое  и
легкомысленное настроение: в  зеленной  повешен  над  порогом  огромный  пук
омелы, а в кондитерской красуется на прилавке крещенский  пирог,  увенчанный
фигуркой арлекина, - по правде сказать, очень маленький и жалкий пирожок,  -
который будет разыгран в лотерею по шиллингу за билет.
     В  общественных  развлечениях  тоже  нет  недостатка.  Паноптикум,  так
поразивший чувствительное воображение китайского императора, будет открыт по
особому желанию публики - только на одну неделю,  спешите  посмотреть!  -  в
бывших  конюшнях  в  конце  переулка,  предоставленных  для  этой  цели   их
обанкротившимся содержателем. В театре будет большое представление  -  новый
рождественский спектакль для детей, о чем возвещает портрет клоуна,  синьора
Джаксонини, п