капризнее любой  женщины.  Она  не
признает  законов,   здравого  смысла,  простой  целесообразности,  иерархия
понятий ей  чужда,  последовательность враждебна.  Иногда может  показаться,
будто память служит нам,  но  это  лишь обман,  потому что на  самом деле мы
служим памяти,  мы  только орудие для  ее  удивительно странных упражнений и
выходок, мы ее рабы и жертвы.
     Свалки памяти.
     Его родной город. Очаги памяти, будто давно высохшие озера, запруженные
речушки,   ручьи,  ручейки,  срытые  холмы  из  реликтовых  глин,  снесенные
постройки,  уничтоженные целые  эпохи и  вновь рожденные эпохи в  кварталах,
массивах,  вызванных потребностями и...  модой.  Долговечна ли мода? Но этот
магазин поставлен, кажется, на века. После войны были и тут развалины. Потом
появились леса.  Привезли камень и  кирпич.  Камня  такая масса,  словно для
египетских пирамид. Целые этажи рустованы глыбами розового и серого гранита.
И  среди  квадратов рустики  стеклянные озера  витрин,  бронзовые высоченные
двери,  надменность  и  роскошь  на  месте  вчерашнего  разорения,  сквер  с
каштанами, возникшими за одну ночь, мрамор и зеркала за пространствами окон.
Царство нарезанного камня,  водянистый блеск зеркал и дурманящий запах дикой
воли.  Магазин назывался "Меха".  Тут,  в  самом центре Крещатика,  в  самой
глубокой глубине  праславянского града,  -  дыхание  далеких  лесов,  тайги,
тундры,  Заполярья:  белые  и  голубые песцы,  полярные лисицы,  узкоспинные
деликатные соболи,  заколдованные кем-то  чернобурки,  сохраняющие в  мягких
своих изгибах форму охотничьих плечей,  на которых их сюда принесли, тусклый
каракуль,  шубы и кожухи, черные мужские пальто, подбитые красными лисицами,
боярские бобровые шапки  с  бархатным верхом,  дамские  манто  из  какого-то
рыжеватого меха, по-женски чувственного. Впервые тогда услышал слово: норка.
     Собственно,  Норкой  звали  соседскую  дочку.  Белотелая,  рыжеволосая,
пышная,  как пампушечка. Волосы рыжие, как на этих манто. С парнями крутила,
словно лисица. Твердохлеб не вкручивался и не закручивался. Не дорос еще, да
и  не  отличался бойкостью,  которой требовала от  своих партнеров Норка.  В
конце концов подхватил ее  какой-то  морской летчик,  и  она  исчезла из  их
квартала,  исчезла из  Киева,  а  потом  как  бы  на  замену ей  появились в
крещатинском магазине рыжеватые мягкие меха.
     Теперь можно бы сказать словами Пушкина:  "Следы невиданных зверей". Не
осталось и следов.  Вывеску "Меха" сняли,  повесили новую: "Головные уборы".
Тяжелые,   как   сковородка,   фуражки,   уродливые  шапки  из   непонятного
искусственного вещества, шляпки из синтетической пены. Пена химии.
     У Твердохлеба, однако, упрямо жило воспоминание о тех давних ощущениях,
казалось,  что в  мраморно-стеклянном пространстве магазина по  сей день еще
витает дух дикой воли,  поразивший его тогда,  маленького,  и теперь, каждый
раз проходя по Крещатику, он сворачивал в магазин, словно надеялся найти там
нечто навеки утерянное, вернуть то, что не возвратится никогда.
     Каждый вписывается в свой город по-своему.
     Они  шли  с  Мальвиной по  Крещатику,  но  не  так,  как когда-то,  без
малейшего следа нежности,  без любви и  близости.  Параллельные люди.  Перед
"своим" магазином Твердохлеб замедлил шаг,  раздумывая,  как бы завести туда
Мальвину.  Станешь уговаривать зайти - не захочет из упрямства. Просить - на
каком основании? Настаивать? Это было бы смешно.
     Он  бы  никогда не  смог  научиться так  ходить по  улицам города,  как
Мальвина.  В  крови у  нее  дремали целые столетия киевские,  и  Твердохлеб,
который не знал своей генеалогии дальше деда,  чувствовал себя рядом с  этой
женщиной  непрошеным гостем,  бродягой  на  киевских улицах.  Киевляне любят
ходить по своему городу - это усиливает воображение. Воображение у них, судя
по непрестанному шатанию,  принадлежит к самым буйным.  Киевляне не ходят, а
слоняются.  Они вроде бы  ищут чего-то,  к  чему-то прислушиваются,  чего-то
ждут.  Именно так умела ходить Мальвина.  А  Твердохлеб только и  знал,  что
взбирался на киевские холмы и горы,  карабкаясь тяжело и медленно.  Для него
ходьба  была  работой,  потом,  гонкой,  упорным преодолением.  Своеобразный
альпинизм.
     И вот неожиданный сантимент от воспоминания о бывшем магазине мехов.
     - Может,  зайдем?  - небрежно махнул в сторону высоких бронзовых дверей
Твердохлеб.
     - Ты  же  знаешь,  что у  меня аллергия от одного вида этих товаров,  -
скривила губы Мальвина.
     Он  должен был  сказать:  "Ведь все равно же  ты  любуешься собой перед
каждой витриной, а там - множество зеркал, вот и красуйся".
     Сказал так, как мог сказать именно он, Твердохлеб:
     - Там прохладно. Передохнешь от этой жарищи.
     - Ну  разве  что  так,  -  первой  сворачивая  в  магазин,  согласилась
Мальвина.
     И сразу же пошла в отдел женских шляп,  забыв о своей аллергии. Молодая
женщина мерила  перед  большим овальным зеркалом легкую  шляпку  с  широкими
полями.  Черноволосая,  как и Мальвина.  Только глаза не ленивые, а с острым
блеском,  так что Твердохлеб даже споткнулся из-за  этого блеска.  Поправляя
шляпку,  она  подняла  тонкие  смуглые  руки.  Легкое  платье  без  рукавов.
Непередаваемо нежная кожа под  мышками.  Твердохлеб целомудренно отвернулся.
Испугался,  сам не зная чего. А женщина, словно дразня его, поворачивалась и
выкручивалась перед  зеркалом,  манила,  притягивала его  взгляд,  показывая
Твердохлебу то  нежную щеку,  то  голое плечо,  то  нервную спину.  Мальвина
похвалила шляпку. Спросила Твердохлеба:
     - Не правда ли, мило?
     Он ничего не слышал, но поспешно согласился: да, да. Женщина благодарно
изогнулась всем телом к Твердохлебу (может, показалось?). Рядом с полноватой
Мальвиной она казалась гибкой как стебель.  Пожалуй, слишком хрупкая, просто
худая.  Но  он  вряд ли даже заметил,  какая она.  Этот гибкий,  исполненный
благодарности и  доверия порыв в  его сторону (а  может,  в  их с  Мальвиной
сторону?)  совершенно сбил с  толку Твердохлеба.  И взгляд черных глаз.  Она
смотрела только  на  него.  Впервые  в  жизни  так  смотрела на  Твердохлеба
женщина.  Может,  показалось?  Возможно.  Почувствовал вдруг,  как  душно  в
магазине,   какой  здесь  густой,   будто  спрессованный  воздух,   виновато
промолвил:
     - Я думал, тут прохладно, а оказалось еще хуже, чем на улице.
     - Семь пятниц на неделе,  - высокомерно усмехнулась Мальвина. - Никогда
ты не знаешь, чего тебе хочется.
     Еще раз вежливо кивнув молодой женщине на  удачно выбранную шляпку (она
всегда  была  образцово вежлива  с  незнакомыми людьми),  Мальвина вышла  из
магазина.  Твердохлеб поплелся за  ней,  борясь  с  искушением оглянуться на
женщину со шляпкой.  Шел, словно каторжник с ядром на ноге. Что я делаю? Что
я делаю? Ведь больше никогда не увижу эту женщину! Не встречу, не найду!
     - Погоди,  -  хлопнул себя по лбу.  - Мы не дошли до мужского отдела, а
там, кажется, каракулевые шапки. Постой здесь, а я пойду посмотрю.
     - Догонишь, - не останавливаясь, бросила ему Мальвина. Она могла ходить
и без него.  Вся в белых кружевах,  будто в пузырьках пены,  шагала с гордой
независимостью,  и все перед ней расступалось.  Когда я выхожу на улицу,  на
меня засматривается весь Киев! На ней было чересчур много того, что называют
женским.  Женщина кричала в  ней  из  каждой черточки,  из  каждой клеточки.
Естественный  отбор   и   хорошие   харчи   в   течение  многих   поколений.
Ольжичи-Предславские. Раса.
     На этот раз у него не было времени любоваться Мальвиной. Почти бегом он
бросился  назад  в  магазин.  Молодая  женщина  уже  шла  от  кассы.  Увидев
Твердохлеба, сверкнула улыбкой.
     - Как видите, по вашему совету купила...
     Он подошел к  ней вплотную,  молча взял из рук кассовый чек,  заученным
движением,  как для подписи казенных бумаг,  достал шариковую ручку и быстро
написал номер своего служебного телефона. Сказал охрипшим, чужим голосом:
     - Будьте любезны,  позвоните мне,  пожалуйста, завтра на работу. Завтра
или когда захотите. Я буду ждать хоть до конца жизни.
     И ушел, сунув чек ошарашенной женщине.
     Мальвине сказал:
     - Я ошибся. Каракуль синтетический.
     Мальвина ни  в  чем не заподозрила его,  потому что он никогда не давал
оснований для подозрений.  Мужчина нудный, как великий пост. Да, собственно,
какое ей дело до этого мужчины?  С некоторого времени он для нее безразличен
и чужд.  А Твердохлеб,  если бы вдруг пришлось как-то объяснять непостижимый
этот поступок,  наверное,  впервые в жизни попытался бы выкрутиться, сказав,
что ищет свидетелей по делу с телевизорами.  Впрочем,  объяснение это придет
потом,   немного  позже.   Как,   где,  когда?  Сплошные  наречия,  которыми
переполнена наша жизнь.


        "МЕСТОИМЕНИЕ"

     А  все  началось с  профессора Кострицы.  Этот  материал у  Твердохлеба
забрали. Вызвал Нечиталюк и сказал:
     - Принеси мне заявление на профессора Кострицу.
     Когда Нечиталюк был на "ты",  за этим стоял Савочка.  Уж это Твердохлеб
знал точно.
     - Нести,  собственно,  еще нечего,  -  объяснил Твердохлеб.  - Я только
начал знакомиться с обстоятельствами...
     - Тем  лучше,  -  потер ладони Нечиталюк (скоростное потирание ладоней,
как смеялись в прокуратуре). - Меньше надо будет передавать...
     - Я так понял, что уже не возвращусь к этому?
     Нечиталюк продемонстрировал ему еще более скоростное потирание ладоней.
Так, словно вскочил в теплую хату с большого мороза.
     - Кажется, ты не можешь пожаловаться на безработицу?
     - Да нет. Можно сказать: к сожалению, нет.
     - То-то. Давай мне все, что вытряхнул из Кострицы, и забудь навеки.
     Твердохлеб мог бы сказать Нечиталюку, что теперь уже забыть невозможно,
потому что  это  неначатое дело перевернуло всю  его  жизнь.  Но  не  сказал
ничего.  Не  привык никогда говорить о  своем  личном,  или,  как  выражался
Нечиталюк,  нырять в собственные неврозы. К тому же Нечиталюк не принадлежит
к людям,  перед которыми хочется исповедоваться.  Он сам неустанно повторял:
"Передо мной исповедуются только преступники".  Но  при  этом потирал руки и
подмигивал,  намекая на  то,  что и  преступников никогда не выслушивает как
следует, а так: в одно ухо впускает, в другое выпускает.
     - Ладно, - сказал Твердохлеб, - я подготовлю свои выводы.
     - Да какие еще выводы,  какие выводы! - испугался Нечиталюк. - Забудь -
и все! Суду ясно?
     История была неприятная и гадкая.  В прокуратуру обратился с заявлением
молодой доктор наук,  обвиняя профессора Кострицу. То ли он попал к Савочке,
то  ли  еще выше,  значения не имело никакого,  потому что заявление его все
равно оказалось в их отделе,  должно быть, Савочка поручил его Нечиталюку, а
тот,  не  имея  никакого желания  конфликтовать со  "светилами",  потихоньку
спихнул Твердохлебу - пусть тянет.
     - Старик,  -  потирая руки, вздохнул Нечиталюк, - ты же знаешь: я перед
наукой раб. А ты в их сферах свой человек. Как говорится, витаешь...
     Намекал на  Твердохлебового тестя  Ольжича-Предславского,  на  то,  что
Твердохлеб живет в профессорской квартире, витает в сферах...
     - Ну, витаю, - сказал Твердохлеб. - Давай уж показывай, что там...
     В  заявлении о науке и речи не было,  а о высоких достоинствах ученых и
того  меньше.   Молодой  доктор  устроил  свою  беременную  жену  в  клинику
профессора  Кострицы,   дал   профессору  через  его   ассистентку  довольно
значительную  сумму  денег  (семьсот  рублей),  чтобы  тот  должным  образом
приглядел за женой.  Кострица деньги будто бы взял, а женщина все же умерла.
Просто и страшно.
     Твердохлеб отодвинул бумагу Нечиталюку.
     - Достаточно ли  такого заявления,  чтобы  начать дело  против человека
заслуженного,   известного,  скажем  прямо,  весьма  ценного  для  общества,
уникального специалиста?  Заявление - и никаких доказательств. Свидетелей не
будет, хотя он здесь и ссылается на ассистентку. Все безнадежно.
     - Все  на  свете  начинается с  заявлений,  -  самодовольно потер  руки
Нечиталюк.  -  Ты  думаешь,  откуда  бог  узнал,  что  Ева  съела  яблоко  с
запрещенного райского дерева,  да  еще  и  Адаму  дала?  Дьявол  ввел  ее  в
искушение, а затем сам же и просигнализировал господу богу!
     - Кажется, история эта не вошла в учебники криминалистики? - Твердохлеб
прятал руки под стол,  не желая брать заявление,  которое подсовывал к  нему
Нечиталюк.  - Если на то пошло, то это, скорее, был первый роман, с которого
начинается вся мировая романистика.  Но  ты  ведь романов не  читаешь -  сам
хвастался.
     - Не читаю, потому что я Нечиталюк! Мой предок был казаком, променявшим
перо на саблю,  чернила на кровь,  слово на действия,  и так добывал славу и
волю!  Может,  кому-нибудь такой предок не нравится,  а мне нравится,  еще и
очень! А с этим заявлением... Не в нем суть.
     - А в чем же?  Знаменитейший специалист в республике -  и такая на него
грязь!  Какие-то  бездари действительно берут  взятки,  злоупотребляют своим
положением, позорят высокое звание, но мы закрываем глаза, а когда на такого
человека,   как  Кострица,   поступает  одна-единственная  жалоба,   мы  уже
всполошились и уже...
     - Не горячись,  не нужно.  Я тебя понимаю. Мальвина твоя, кажется, тоже
из  костричанок.  Перед ним действительно многие...  Однако же,  старик!  На
профессора уже  были  сигналы!  Пустяковые -  поэтому  никто  и  не  обращал
внимания.
     - Пустяковые  сигналы  или  пустячные  люди  их  писали?  -  насмешливо
взглянул на него Твердохлеб. - А теперь написал доктор, лауреат и еще кто он
там - и машина завертелась?
     - Ну, ты действительно Твердохлеб! Сигналы не у нас, а там, - Нечиталюк
покрутил пальцем над головой, но не просто над головой, а немного наискосок,
неопределенно,  таинственно,  значительно.  - Ты меня понимаешь? А наше дело
какое? У нас обязанность. Битва за справедливость.
     - Только обязанность и  заставляет меня браться за это неприятное дело,
- прикасаясь наконец к папке с заявлением, сказал Твердохлеб.
     - Слушай,  -  Нечиталюк  даже  не  стал  потирать  руки,  наклонился  к
Твердохлебу почти заговорщицки.  - Я тебя прошу: никому не говори, что я это
дело тебе... ну, поручил или - упаси боже - навязал. Скажи, что сам выпросил
у меня. На таком деле, знаешь, можно и заслуженного юриста...
     Теперь  Твердохлеб  не  сомневался:  дело  поручено  Нечиталюку,  а  он
спихивает на него. А еще хвастается казацким происхождением.
     - Я-то никому,  -  поднимаясь,  сказал он, - а только как же ты Савочке
скажешь? И что Савочка скажет тебе?
     - Льву  в  клетку  бросим  кусище  мяса!   -  потирая  руки,  захохотал
Нечиталюк. - Проиграю партий двадцать в шахматы - и мне все простят. Савочка
- это сама доброта... Наш добрячок-нутрячок... Только ты меня не продай...
     "Да кто тебя купит!" -  хотелось сказать Твердохлебу,  но он промолчал,
забрал папку с заявлением и ушел в свою тесную комнатку.
     Не   нравилась  ему  эта  история.   Еще  надеясь,   что  тут  какое-то
недоразумение,  Твердохлеб  не  стал  выписывать повестку  доктору  наук,  а
созвонился с ним,  сказал, что ему, передано заявление, и спросил, где бы им
лучше встретиться: у доктора на работе, или дома, или в прокуратуре.
     - Я бы хотел,  чтобы все было официально,  -  сказал доктор,  - поэтому
выбираю прокуратуру.
     На  следующий день  он  приехал в  прокуратуру на  собственной "Волге".
Поставил машину под знак, запрещающий остановку, спокойненько запер дверцы и
поднялся к Твердохлебу в его маленькую келью.  Твердохлеб видел в окно серую
"Волгу",  видел,  как  из  нее выходил высокий худощавый человек,  теперь он
стоял перед ним,  по  ту сторону его хромого столика.  Твердохлеб смотрел на
его густо заросшие черными волосами нервные руки, на исхудавшее аскетическое
лицо,  на  презрительно поджатые губы,  попытался проникнуть в  мысли  этого
человека и не смог.
     - Масляк, - сказал доктор.
     - Твердохлеб.
     - Прибыл точно.
     - Благодарю. Ваша машина? - кивнул Твердохлеб на окно.
     - Моя.
     - Там знак.
     - Видел.
     - Запрещено останавливаться.
     - Знаю. У меня разрешение останавливаться где угодно.
     - Наверное, и обгонять где угодно?
     - Полагаю, что да.
     - И обгоняете, не придерживаясь правил.
     - Если нужно.  Я  чрезвычайно занятой человек.  Мое время измеряется не
обычными параметрами. Принадлежу к людям привилегированным.
     - Но  на шоссе все машины железные.  Поэтому я  противник привилегий на
шоссе.
     Не сказал,  что он противник привилегий вообще, поскольку они портят не
только людей, но и общественную мораль. Но достаточно и того, что сказал.
     - Могу  вас  понять,   -   охотно  согласился  доктор.  -  Вы  привыкли
придерживаться  буквы  закона  там,   где   закон  нужно  приспосабливать  к
требованиям жизни.
     - Приспосабливать -  значит нарушать.  А  я  не  люблю,  когда нарушают
законы.
     - А я принадлежу к тем,  кто открывает новые законы. В моей лаборатории
изобретаются такие материалы, которых не смог сотворить сам господь бог. Что
вы на это скажете?
     - Мне  трудно  судить  о  том,  чего  я  не  знаю,  -  спокойно  сказал
Твердохлеб.  -  Ваша научная деятельность,  судя по вашим словам, направлена
прежде всего или же  исключительно на  пользу,  мы  же стоим на страже еще и
добра.  На  различии между пользой и  добром держится мир людской.  Только в
животном мире  все  основывается на  выгоде,  понятие  добра  -  прерогатива
человека.
     - Это очень оригинально,  -  вскочил со стула доктор с явным намерением
побегать по  комнатке,  но сразу же понял,  что с  его длинноногостью тут не
разгонишься.   -   Вы  так  просто  спихнули  всю  науку  в   животный  мир.
Ор-ригинально!
     - Философ из меня никудышный,  -  вздохнул Твердохлеб.  - Давайте лучше
перейдем к вашему делу.
     - Я все написал,  -  усаживаясь снова напротив Твердохлеба и пронизывая
его довольно неприятным взглядом, воскликнул доктор. - Все написано!
     - Однако необходимы некоторые уточнения.
     - Например?
     - Ваша фамилия - Масляк или Маслюк?
     - Я же сказал - Масляк.
     - Подпись под заявлением не очень разборчивая. Тут похоже на Маслюк.
     - Я слишком занятой человек, чтобы заботиться о разборчивости подписи.
     - Должен вам  сказать,  что  мне лично это дело совсем не  нравится,  -
нарушая все законы юридической этики,  устало произнес Твердохлеб.  -  В нем
нет никакой доказательности,  и у меня большие сомнения, сумеем ли мы вообще
добыть какие-нибудь доказательства.
     - Вы позвали меня, чтобы все это сообщить?
     - Просто хотел вас предупредить,  чтобы не  надеялись на  стопроцентный
успех.
     - Я не понимаю такой терминологии.
     Этот человек не знал и  не слышал ничего,  кроме голоса мести.  Совесть
спала в  нем  вечным сном,  в  попытка Твердохлеба разбудить ее  была просто
смешной.
     - Хорошо, - вздохнул Твердохлеб, - тогда перейдем к делу.
     - Кажется, именно для этого я прибыл сюда, хотя мое время...
     - Я знаю, как высоко ценится ваше время, но заявление тоже ваше.
     - Вы не ошибаетесь.
     - Вы пишете о деньгах.
     - Да.
     - Вы действительно... гм... давали деньги?
     - Там написано.
     - Что это - взятка профессору Кострице?
     - Гонорар за дополнительные услуги. Как коллега коллеге. В системе, где
я работаю,  существует разветвленная шкала премий, у Кострицы, к величайшему
сожалению,  ничего подобного...  Тут  был  очень  сложный случай.  Я  просил
профессора уделить моей жене особое внимание.  У  нас  долго не  было детей.
Жене врачи вообще запрещали.  И вот -  надежда.  Она окрылила нас.  Дело,  к
сожалению,  усложнялось тем,  что  у  меня отрицательный резус.  Знаете этот
резус-фактор?  Более восьмидесяти процентов людей имеют резус положител