ерть. Он еще не знал, что водяной вал похоронил под
собой и  их  барак,  и  отца,  и  маму Клаву,  и  всю  дотеперешнюю,  хотя и
небогатую, но спокойную и сложившуюся жизнь.
     С тех пор он боялся воды.
     Работал по-черному,  пока  выучил сестер и  повыдавал их  замуж.  Когда
уходил  в  армию,  возвращаться в  Киев  и  не  думал.  Сестры  разъехались,
воспоминания умерли,  никто его не ждал.  Глянуть на дом,  где ты родился? В
Киеве это не всегда возможно.  Вспомнить -  только и того. Не все ли равно -
где вспоминать?  Ребята уговаривали:  в  Сибирь,  на  Алтай,  на  целину,  в
Норильск. Мир широк! Если бы не помкомвзвода сержант Григоренко, так бы и не
увидел  больше  Твердохлеб  Киева,  а  Киев  Твердохлеба.  Но  сержант  умел
воспитать  упорство  и  не  в  такой  душе,  как  у  Твердохлеба,  потому  и
свершилось.  Григоренко был выходцем из полтавского села, высокий, жилистый,
голубоглазый,  неутомимый,  будто сделанный из  крепчайшей стали.  Казалось,
лишенный каких-либо недостатков,  он  все  же  имел одну достаточно ощутимую
слабость:  не  разделял  распространенного взгляда  о  стирании грани  между
городом и селом.  Разделять или не разделять то или иное мнение - в этом еще
нет  большой беды.  Но  сержант в  своем несогласии шел дальше.  Он  яростно
завидовал всем,  кто родился в  городе,  да еще в  большом,  и  еще яростнее
ненавидел их, как будто человек выбирает себе место рождения и как будто это
дает ему какие-то преимущества.  Впрочем, как бы то ни было, Твердохлеб стал
предметом повышенного внимания сержанта Григоренко именно  потому,  что  был
киевлянином.  С утра до вечера только и слышалось:  "Р-ядовой Твер-рьдохлеб,
как   у    вас   пр-ришит   подвор-ротничок!",    "Р-ядовой   Твер-рьдохлеб,
пр-риготовиться   для    пр-реодоления   водной    пре-гряды!",    "Р-ядовой
Твер-рьдохлеб,  тр-ри,  нар-рьяда вне очер-рьеди!" А затем мстительное: "Это
вам не по Кр-рьещатику пр-рьогуливаться!"
     Твердохлеб  молчал,  терпел,  потихоньку вышел  в  отличники  боевой  и
политической подготовки,  даже  сам  сержант Григоренко теперь ставил его  в
пример.   Когда  же  настало  время  увольняться  и  сержант  спросил,  куда
Твердохлеб хочет ехать, тот наконец смог посмаковать свою маленькую месть:
     - Поеду гулять по Крещатику!
     Так возвратился он  в  Киев и  подал заявление на юридический факультет
университета.  От тоски по справедливости? Он бы этого не мог тогда сказать.
Еще во время учебы в  ремесленном Твердохлеб влюбился в  Валю Букшу.  Она на
него -  ноль внимания.  Еще и дразнила его,  как все,  Глевтячком. Так все и
прошло.  Встретил ее после армии. Переквалифицировалась и работала на Подоле
секретарем нарсуда.  Говорила:  "Мы,  юристы".  Нос  у  нее  почему-то  стал
широким,  как у утки.  Может, таким и был, а Твердохлеб не замечал? Тоже мне
юристка  нашлась!   Жажда  маленьких  возмездий  продолжала  владеть  им,  и
Твердохлеб пошел учиться на  юридический.  Долго не женился,  кто его знает,
почему,  может,  не мог забыть той Вали.  А  потом встретился с женщиной,  у
которой было  имя  из  сказки "Золотой ключик",  и  таким образом очутился в
недрах  квартиры  Ольжича-Предславского.  Теперь  настоящий киевлянин.  Мало
людей,  много комнат,  еще больше книг.  Все языки мира,  все великие имена,
гении,    слава,   блеск,   позолота   корешков   и   последние   достижения
полиграфической  мысли   -   синтетические   ткани,   лакированный   картон,
спрессованная пленка,  спрессованные ребристые корешки с  именами Коломбоса,
Батлера,  Джонстона,  Де Феррона, Боуста, Макдоугала, Фиттермана, О'Конелла,
Фултона,  Хаккуорта*.  Все выдающееся:  идеи, интересы, знакомства, учителя.
Ольжич-Предславский учился  у  самого  академика  Корецкого.  Знаком  был  с
сотнями выдающихся деятелей.  Мальвина Витольдовна имела  право  знакомиться
только с  женами и  вдовами выдающихся людей.  Твердохлеб мог  бы  составить
каталог вдов.  Мемориальные доски.  Бронзовые и  мраморные бюсты на Байковом
кладбище.  Квартиры.  Картины.  Библиотеки.  Даже  тогда,  когда  выдающийся
деятель не  прочитал за  жизнь ни одной книжки,  он умудрялся оставить вдове
огромную  библиотеку.  Фотоснимки с  великими  людьми.  Охотничьи ружья,  из
которых ни разу не выстрелили.  Венецианские бокалы, из которых не выпито ни
капли.  Фарфоровые сервизы,  навеки  захороненные в  дубовых резных буфетах.
Гигантские бронзовые люстры,  которые  никогда  не  зажигались.  Бесконечные
ковры, смотанные в рулоны, как у Тамерлана перед походами. Серебро, баккара,
слоновая кость,  малахит.  Разговоры, шепот, зависть даже после смерти. Кому
лучшая мемориальная доска, у кого больше слава, кого сколько раз упомянули в
энциклопедическом словаре "Киев" и  кого совсем не вспомнили и  что из этого
будет.  Тещин Брат  коршуном налетал на  этот  шепоток,  насмешливо ржал над
вечно встревоженными вдовами:  "Вспомнили - не вспомнили! Что от этого миру?
Знаете,  что сказал Глушков обо всех видах информации? Информация - это мера
неоднородности распределения материи  и  энергии в  пространстве и  времени,
показатель измерений,  которыми сопровождаются все процессы,  происходящие в
мире. Неоднородности. Ясно? Кому густо, а кому пусто!"
     ______________
     * Перечислены зарубежные знатоки международного права.

     Твердохлеб удивлялся:  как  можно  людей  с  такой памятью отпускать на
пенсию? Когда спрашивал об этом Тещиного Брата, тот хмыкал:
     - Меня не отпустили, а отослали. Пожалели сестричку. Ей не с кем ходить
на концерты.
     В музыке Тещин Брат разбирался не хуже Мальвины Витольдовны.  Это было,
пожалуй, единственное, о чем он мог хотя бы изредка говорить серьезно.
     - А эти приглушенные фигурации низких деревянных,  Мальвиночка?  Что ты
об  этом  скажешь?  Волшебство и  погибель!  -  взволнованно обращался он  к
сестре, но тут уже Твердохлеб не мог поддерживать разговора на нужном уровне
и тихонько удалялся.
     Хотя в отделе вечно наваливали на него целые горы работы, выходило так,
что   оставалось  достаточно  времени  и   для  самого  себя.   Мальвина  не
принадлежала  к  женщинам  надоедливым,   тесть  пропадал  на  международных
конференциях,  а дома придерживался режима,  теща жила музыкой,  -  никто не
мешал Твердохлебу в его одиночестве,  в чтении, в думаний, созерцании мира и
людей  в  нем.  Он  становился все  более  заядлым киевлянином,  радовался и
гордился этим.  Киев...  Безалаберный город, над которым витают тысячелетия.
Безалаберный и  прекрасный,  город князей,  святых подвижников,  грабителей,
прохиндеев,  веселых душ,  задумчивых гениев.  Твердохлеб любил  окунаться в
прошлое.    Историки   тоже   своеобразные   следователи.   Доискиваются   и
докапываются,  очищают истину от  патины времени,  от  наслоений случайных и
сознательных. Иногда, правда, делают это только для того, чтобы спрятать эту
истину  еще  глубже  и  тщательнее.  Но  убить  истину никому не  дано.  Она
бессмертна.  Твердохлеб придумывал для  себя  то  одно,  то  другое "дело" и
месяцами  вел  его  со  всем  профессиональным усердием  и  природным  своим
упорством.  Скажем,  о  том,  кто вынес из Киева летопись Нестора и Киевскую
летопись,  спас  их  от  Батыевой орды,  выскочил из  Выдубецкого монастыря,
перебрался  через  Днепр,  -  сколько  же  пришлось  помытарствовать  ему  в
непроходимых чащах,  осторожно минуя  опасные разъезды,  чтобы не  попасть в
руки вездесущих баскаков,  добраться к какому-нибудь новгородскому монастырю
или к простенькому деревянному скиту под Костромой. Только представить себе:
тысячи километров,  одинокий человек среди враждебности,  дикости, стихий, и
такой подвиг - сохранены слово народа, его память, его заветы!
     Фома Аквинский в  это  время писал свой труд "Сумма теологии" обо  всех
знаниях мира,  а  мы  спасали лишь крупинки своей истории.  А  потом сами же
жгли.  Кто поджег Подол в 1780 году,  и что сгорело в этом огне?  Библиотеки
Петра Могилы,  Иннокентия Гизеля,  может быть,  и  та  знаменитая библиотека
Ярослава Мудрого,  которую напрасно ищем уже чуть ли  не  тысячу лет?  Хвала
воспитаннику Киево-Могилянской академии Йоилю Быковскому,  который переписал
в   собственный  "Хронограф"  "Слово  о   полку  Игореве"  и   вывез  его  в
Спасо-Ярославский монастырь,  где был архимандритом.  Вот так и спас золотую
поэму нашей старины,  как и  тот безымянный послушник Выдубецкого монастыря,
что вынес первые летописи из пылающего Киева.
     А Киев горел всю свою историю. Если не враги, то сами киевляне. Величие
соседствовало с ничтожеством,  пышные храмы -  с мазанками, академия, давшая
гениального   Сковороду,   -   с   винокурнями  магистратскими,   казацкими,
монастырскими,  которые ежегодно выливали на  двадцать тысяч  жителей города
тридцать тысяч ведер водки-горилки.  Так  кто  же  сжег Лавру в  1718 году и
Подол в 1780-м?..
     Ольжич-Предславский гордился своей родословной.  Едва ли  не  от первых
киевских князей. Его не смущали насмешки Тещиного Брата: "Какая родословная!
О чем ты?  В Киеве никогда не водилось обезьян, поэтому не было кому скакать
по генеалогическим деревьям!" Тесть упрямо гнул свое. Сберегли фамилии, даже
профессию,  ибо  все  Ольжичи испокон веков были  законниками.  Это  уже  он
заинтересовался международным правом,  предки же  его не  выходили из  сферы
права гражданского и государственного.  Возможно, один из них даже составлял
известную "Русскую правду" для Ярослава,  этот первый кодекс законов в нашем
государстве.
     Твердохлеб нашел  уязвимое место  в  бесконечной юридической генеалогии
тестя.
     - Хорошо,  вы  утверждаете,  что Ольжичи-Предславские в  течение многих
веков отстаивали право и закон в Киеве?
     - Тут не может быть никакого сомнения.
     - А в пятнадцатом столетии?
     - Почему это пятнадцатое столетие у тебя под сомнением?
     - Да потому,  что в  году 1482 перед Драбскими воротами Киевского замка
отрубили голову киевскому воеводе Михайлу Олельковичу за  то,  что тот искал
союза  с  Москвой  и  хотел  отторгнуть киевские земли  от  польской короны.
Смертной казнью хотели запугать киевлян,  а  перед историей сами испугались:
никаких документов об этом суде не сохранилось.  А ведь это,  если подумать,
был  один  из  первых предшественников Богдана Хмельницкого.  Почему же  ваш
предок молчал и не выступил в защиту Михайла Олельковича?
     - В   Киеве  господствовал  завоеватель,   а   завоеватели  не  слушают
защитников права, они топчут его.
     - Но бороться с завоевателями нужно? Умирать за справедливость.
     Ольжич-Предславский не пытался скрыть снисходительности в голосе, когда
многозначительно сказал:
     - Судьи за закон не умирают. Это не их призвание.
     Твердохлеб подумал:  действительно,  а  были  ли  когда-нибудь  великие
судьи? Верховные - да. О великих что-то не слыхать. Собственно, его это и не
трогало.  Он знал свои возможности. Уже и сорок скоро, а он не продвинулся и
не выдвинулся,  не вырос на работе,  терпеливо тянет лямку и не жалуется.  А
почему   непременно  нужно   выдвигаться?   Разве   что   для   собственного
самоутверждения?  Каждый на этом свете борется за себя, доказывает всем свои
достоинства,  свое превосходство.  Кто  хочет быть ниже другого?  Кто жаждет
вниз? Только дети на салазках.
     Пока Твердохлеб сидел и  спокойно делал свое дело,  на  него смотрели с
насмешливым сочувствием (он  понял это только теперь),  когда же  попробовал
выказать незначительное неудовольствие,  все всполошились,  встревожились за
его характер и нрав: а вдруг изменится в нежелательную сторону?
     Овцу,   отбившуюся  от  стада,   пастух  возвращает  назад.  Твердохлеб
достаточно хорошо знал распределение ролей:  он - овца, Савочка - пастух. Не
всегда  приятно сознавать такие  вещи,  но  приходится быть  реалистом.  Еще
Твердохлеб знал:  Савочка мгновенно найдет способ для укрощения строптивого.
Забудет о реанимации, об угрожающем состоянии своего потрепанного организма,
обо  всех  своих  величайших  придуриваниях,   примчит  в   отдел  и  станет
действовать.  Миссия  Нечиталюка имела  характер сугубо разведывательный,  а
также предупредительный.  Теперь непременно должен произойти разговор.  Где,
как,  о  чем  -  это  определит Савочка.  Одно только Твердохлеб знал точно:
вызова "на ковер" не  будет.  Савочка не  терпел этой формы.  Вызовы унижают
достоинство (и вызываемого, и того, кто вызывает). А нужно так: шарк-шарк по
кабинетам,   простецки-хитроватая  улыбочка,  панибратский  тон:  "Не  будет
возражений перекинуться парочкой  слов?  Не  у  меня,  неофициально,  вполне
по-дружески.  Можно просто здесь,  а можно и ко мне. Чтобы не мешали нам. Ко
мне даже будет лучше. Если есть время и желание..."
     Все слова Савочки -  обыкновенное лицемерие, усложняющее понимание сути
его подлинных мыслей и намерений.  Главное правило: не наживать врагов среди
подчиненных,  а  посему ни одной резкой фразы о своих,  говорится только то,
что  тебе  хочется  услышать,  эдакая  приятность для  дружеских  ушей,  для
дружеского слуха, начальство существует для того, чтобы создавать счастливую
атмосферу.
     Так  Твердохлеб оказался в  кабинете Савочки,  где должен был произойти
сеанс великих ухищрений.
     Непосвященный ничего бы  не  заметил за сонными глазками,  ничего и  не
уловил бы ни на широком Савочкином лице,  внешне безразличном и неподвижном,
ни в  нескладной фигуре,  не знавшей резких движений и выразительных жестов.
Но  Твердохлеб,   вопреки  его  кажущейся  невнимательности  и  хроническому
отсутствию  живости  ума,   четко  видел,   как  все  у   Савочки  меняется,
передергивается,   перегуливается,  говоря  словами  великого  поэта.  Рябь.
Раковая шейка.  Пиявкоподобные судороги не материи и не духа,  а натуры, что
ли.  Ни того, что называется человеческими чувствами, ни мозга для мышления.
А что чувства, что мозг? Какая от них польза? Хитрости заменяли Савочке все.
Сейчас Савочка изо  всех  сил  будет  демонстрировать невероятную симпатию к
Твердохлебу,   уважение  и  удовлетворение  от  взаимного  сотрудничества  и
нынешнего счастливого общения.  Он  тоже обязан надлежаще сыграть свою роль,
чтобы  в  этом  кабинете  воцарилась атмосфера доверия  и  взаимовосхищения.
Единство, не бросающееся в глаза, - вот наш идеал.
     Глаза Савочки порхали над Твердохлебом и  мимо Твердохлеба,  они видели
то,  что  для  простых  смертных скрыто  и  недоступно,  однако  между  этим
загадочным  порханием   и   будничностью  произнесенных  слов   контраст   и
несоразмерность были поразительные:
     - Крепко меня прихватило. Здоровьичко дает пробуксовки...
     Традиция не нарушалась.  Жалобы на здоровье,  самоуничижение, несколько
льстивых слов в  адрес собеседника и совсем незаметный укольчик,  колючечка,
завернутая в засахаренную вату.  По упрочившемуся сценарию Твердохлеб должен
был  бы   немного  посочувствовать  Савочке,   но  незаметно,   зато  горячо
расхваливать здоровье,  энергичность и достойную изумления работоспособность
своего начальства.
     Но он молчал. Достоинство и сдержанность против плутовства. Кто-то ведь
обязан проявить их?
     - Да  у  нас и  не  поболеешь!  Не  поболеешь!  Из  реанимации пришлось
выскакивать.
     Твердохлеб   должен    был    в    отчаянии   всплеснуть   ладонями   и
продемонстрировать искреннее удивление.  Но  он не демонстрировал.  Терпение
оборвалось даже у Савочки.
     - Сынок, а все из-за тебя, кстати сказать.
     Об  этом  Твердохлеб догадывался и  потому  считал  неуместным выражать
удивление.   Он  сидел  на  диванчике,  усаженный  туда  Савочкой  (диван  -
привилегия начальника отдела,  собственно,  привилегия одного  Савочки,  ибо
среди  начальников отделов стоял  он  только у  него  в  кабинете),  гнул  и
перегибал пальцами конторскую скрепку, которую машинально захватил из своего
кабинета,  спокойно смотрел на Савочку,  а  в  голове вертелось надоедливое:
юриспруденция,   юрис,   пруденция,  поведенция,  западенция,  индульгенция,
чепухенция.
     - Со мной все в порядке,  -  сказал он, чтобы отделаться от надоедливой
игры слов. - Я в порядке.
     У   Савочки  раздулись  ноздри.   В   предчувствии  поживы  или  гнева?
Однозначного ответа не было.
     - Сынок, к твоему сведению: тебя хотели разбирать на партбюро.
     - Меня? Разбирать? Но ведь Семибратова нет в Киеве...
     - У Семибратова есть заместитель.
     - Нечиталюк?
     - Ну,  ты ж  его знаешь.  Но я  люблю гармонию.  В  нашем отделе нельзя
допустить уклонений.
     - Это  намек?   -  спокойно  поинтересовался  Твердохлеб.  -  Но  я  не
уклоняюсь. Не уклонялся.
     - Не довести до конца порученное дело - это уклонение.
     - Никакого дела не было. Подозрение - это еще не дело.
     В руках у Савочки появилась газета.  Откуда и как -  это тайна.  Фокус.
Цирк.
     - Вот очерк о  столичном следователе.  Читаем:  "У Юрия Даниловича есть
замечательное для следователя качество:  имея минимум данных, строить далеко
идущую версию". Слышал? "Далеко идущую". При минимуме. Есть вопросы?
     - Вопросов нет,  -  сказал  Твердохлеб и  начал  рассказывать Савочке о
Кострице.  Когда дошел до пяти рублей,  которые платят профессорам за каждую
консультацию, он был остановлен довольно решительно:
     - А  я  работаю за  одну зарплату и  не  жалуюсь.  Сижу на  действующем
вулкане чуть ли  не  голяком,  а  пожаловаться некому.  Что является гвоздем
нашей  деятельности?  Порядок  и  еще  раз  порядок.  Есть  сигнал  -  нужно
проверить.  Смело и  самоотверженно.  На  красивые глаза смотреть не должны.
Человек  для  нас  только  в  прошлом,  ибо  корень  всех  преступлений там.
Преступник приходит в сегодняшний день после преступления.  Стало быть,  то,
что  сегодня,  отбрасываем  беспощадно.  Без  интеллигентской  мягкотелости,
железной рукой.  А  ты,  сынок,  поддался интеллигенции.  Интеллигенция же -
штука путаная.
     - А мы разве не интеллигенция? - вставил вопрос Твердохлеб.
     - Мы?  И мы,  и мы. Управленческая. Контролирующая. Проверяющая. Мы над
всеми,  а  не  все  над  нами.  Поэтому ряды наши необходимо крепить,  а  не
расшатывать.
     - Вы никогда не обращали внимания на мою фамилию?
     - А   что  фамилия?   Дым  и   предрассудок.   Тяжелое  наследие  наших
малограмотных предков.  Через  фамилии  нужно  уметь  переступать.  Если  ты
Остолопов, так что же - и генералом быть не можешь? А если Мальчик - то и не
сметь быть министром?
     - Я Твердохлеб и хоть изредка могу все же проявить твердость.
     - Вот и проявляй. В деле. На пользу нашему отделу.
     - А если на пользу истине?
     - Ты в школе где сидел? - прозвучал неожиданный вопрос.
     - Ну как это - где?
     - На какой парте? На передней, на задней?
     - Посредине.
     - Середина -  это ядро. Основа. Что есть наша служба - выполнение долга
или  выпендреж?  Преданность делу  -  только  так.  Способности -  что?  Кто
определит,   каковы  они?   А  преданность  -  большое  дело.  Инициатива  и
способности -  это прекрасно,  но они не должны выглядеть упреком другим.  Я
удивляюсь.  Ты  такой  старательный работник -  и  чуть  было  не  дошло  до
партбюро.   Может,   ты  засиделся  в  следователях?   Дадим  тебе  старшего
следователя.  Ты в такой семье, у тебя такое окружение. Удивляюсь, почему ты
до сих пор не доктор юридических наук?
     - Я и сам удивляюсь, - вяло усмехнулся Твердохлеб.
     Так пошутили, и у обоих словно отлегло от сердца.
     - Давай я переговорю с Ольжичем-Предславским, он же мог бы подтолкнуть,
где нужно!
     - Я  вас прошу.  Только никаких просьб,  и  вообще...  Я вполне доволен
своей  работой  и  своим...  У  каждого  свой  уровень.  И  не  беспокойтесь
относительно того моего...  не  знаю,  как и  сказать...  Во  всяком случае,
уверяю вас,  что не имею намерения подавать заявление,  переходить в  другой
отдел, жаловаться... Нечиталюку же я сказал все, что думаю