ного кодекса.  Что  это?  Несовершенство кодекса или
рождение новых  категорий преступников?  От  этого "новаторства" Твердохлебу
становилось неуютно жить на свете.  Может, мы слишком долго и часто пытались
объяснить все пережитками капитализма,  пока не обнаружили,  что уже имеем и
свои собственные недостатки,  бороться с  которыми не умеем и  не знаем как?
Этот молодой директор с  нахальными глазами был,  очевидно,  одним из  таких
новейших пережитков.  Пережиток,  который, собственно, еще и не жил. Скорее,
недожиток.
     - Ваша фамилия Дубограй? - уточнил Твердохлеб.
     - Смешная,  правда?  Она  меня и  подводит.  С  такой фамилией сплошное
беспокойство. Все ждут от тебя чего-то веселого, шуток, розыгрышей. Ну вот и
доигрался.
     Твердохлеб испугался,  что  не  сумеет  сохранить полной объективности,
услышав эти разговорчики о фамилии.  У Ольжича-Предславского фамилия слишком
серьезная,  исторически важная,  у Дубограя смешная и легкомысленная,  и все
это странным образом сплетается вокруг него и требует решений, уступчивости,
доброты, милосердия.
     - Я  бы  хотел  ознакомиться  с  вашим  хозяйством,   -  сухо  произнес
Твердохлеб.
     - Это мы мигом. Я сам с вами...
     - Нет,  нет,  вы работайте,  -  запротестовал Твердохлеб.  -  Дайте мне
какого-нибудь незанятого человека, чтобы не было...
     - Незанятых найти можно. Незанятые у нас теперь есть повсюду! Я выскочу
на минутку, а вы тут у меня...
     Твердохлеб решил капризничать до конца.
     - Не нужно и этого,  -  остановил он директора уже у двери. - Зачем вам
бегать?  Директор -  и  бегает.  Я  уже  сам  увидел тут  у  вас  незанятого
человека...
     - Вы?  Увидели?  Когда же  вы  успели?  -  Директор от  удивления хотел
присесть на  подоконник,  но  промахнулся и  чуть не  упал.  Оперся спиной о
стену,   стоял,   забавно  наклонившись  к   Твердохлебу,   хлопал  глазами,
утратившими нахальство и ставшими мальчишески-наивными.  -  Кто же это, если
не секрет?
     - А ваша секретарша. Как ее? Люся? У нее здесь, как мне кажется, совсем
нет работы.  И должность эта не нужна.  Наверное, и в штатном расписании она
не значится, а записана как-то иначе.
     - Точно, - прошептал директор.
     - Ну вот и прекрасно. То есть прекрасно не то, что вы нарушаете штатное
расписание,  а  то,  что  Люся проведет меня по  вашим лабиринтам.  А  затем
договоримся о дальнейшей нашей работе.
     Директор вышел с  Твердохлебом в приемную с настроением,  совершенно не
отвечающим характеру его фамилии.
     - Покажи,  Люся,  товарищу следователю наше хозяйство,  - вяло произнес
он. - А ко мне никого не пускать! Гони всех!
     - Что вы сделали с  нашим директором?  -  зашипела Люся на Твердохлеба,
когда они вышли на выщербленные ступеньки.  -  Вы видели, какой он? Что вы с
ним?..
     Твердохлеб пожал плечами:
     - Я ничего с людьми не делаю. Это не моя профессия.
     - Вы знаете,  где он учился? - продолжала наступать на него секретарша,
словно ощущая в Твердохлебе угрозу не только директору, но и всем остальным,
а прежде всего себе. - Он окончил институт цветных металлов в Москве. Мечтал
о необыкновенной работе, а его прислали сюда!
     - То есть в Киев, - уточнил Твердохлеб.
     - Ну, Киев! Ну и что же? Для такого специалиста...
     - Что ж,  Киев -  это,  пожалуй,  лучше,  чем Норильск, - не без иронии
заметил Твердохлеб, стараясь не отставать от девушки, которая от возбуждения
едва не бежала. - Или, может быть, Дубограй хотел добывать золото в Навои?
     - Но  не  собирать же  старые  медные чайники и  допотопные примусы!  -
огрызнулась секретарша.
     Твердохлеб вздохнул.
     - Я знаю только то, что все нужно делать честно.
     Он   мог   бы   еще   добавить,    что   большинство   так   называемых
производственно-хозяйственных преступлений  объясняется  если  не  попытками
незаконного  обогащения,   так   стремлением  прикрыть  свое  несоответствие
положению,  должности,  назначению.  Человек берется не за свое дело,  но не
отказывается добровольно,  а  изо всех сил держится за  пост.  Ну,  не  этот
Дубограй,   так  другие.  Вред  от  них  не  столько  материальный,  сколько
моральный. Они подрывают основы, на которых держится государственное здание,
а это намного страшнее, нежели любые материальные убытки. Все это Твердохлеб
относил  к  вопросу  о  людях-недоучках.  Наверное,  эта  девушка тоже  была
недоучкой, с чего бы ей быть здесь секретаршей?
     Он  ходил  долго и  упрямо,  хотя  все  было  видно с  первого взгляда.
Беспорядок, унылость, запущенность. Сонное царство. Энергичного человека тут
и впрямь потянет на нездоровые шутки. Однако у Твердохлеба не было выбора.
     Он  взялся за работу,  начал допрашивать уличенных народным контролем и
свидетелей,  на первых порах устроившись там in flagrante delicto,  "засел в
тупике",  как  смеялся в  отделе Гладкоскок,  а  когда  уже  решил перенести
расследование в свой официальный кабинет, к нему на работу пришло письмо.
     Письмо лежало у  Твердохлеба на  столе,  кто-то положил его,  не ожидая
хозяина кабинета,  входить сюда имели право Савочка, Нечиталюк, секретарь их
отдела,  следовательно,  принес  письмо кто-то  из  них,  но  не  это  имело
значение,  а  то,  что  на  конверте  не  было  обратного адреса.  Анонимка?
Твердохлеб брезговал анонимками вплоть до  того,  что  не  хотел брать их  в
руки.  В  судебные  дела,  возникшие  как  результат  проверки  сигналов  из
анонимных писем,  не верил. Если уж судить, то и самого анонимщика, приложив
все  усилия,  чтобы  найти  его!  За  недостаток  гражданского мужества,  за
умывание рук,  за  самоустранение и  бегство от  борьбы.  На  всю  жизнь  он
запомнил сцену из "Детства" Горького,  где дед Каширин,  прежде чем наказать
внука за то,  что тот натворил в мастерской,  кладет на лавку другого внука,
который донес на  своего брата,  и  при  этом говорит:  "Доносчику -  первый
кнут!"  Возможно,   это  из  чересчур  уж  давнего  морального  кодекса,  но
правильно!
     Однако все эти прекрасные мысли вылетели у  Твердохлеба из головы,  как
только  он  увидел аккуратный конверт на  своем  столе,  не  думалось ни  об
анонимщиках,  ни  о  моральных прописях,  рука сама потянулась к  письму,  а
где-то в глубинах сознания испуганно запрыгало: "А может... А может..."
     Он  почему-то предположил,  что письмо пришло от той молодой женщины из
магазина,  которой  он  дал  номер  своего  телефона.  Звонила  и  не  могла
дозвониться,  тогда она...  Даже не подумал,  откуда она могла узнать о  его
месте работы.  Он ведь дал только номер телефона и больше ничего.  Разве что
она  работает на  городской телефонной станции  и  смогла  установить,  кому
принадлежит этот номер.
     Сам понимал,  какие это ужасные глупости,  но рука уже нервно разрывает
конверт, и лист бумаги извлечен на волю, и машинописные строчки скачут перед
глазами, и взгляд падает на низ листа. Подпись! Чья подпись? Чье имя?
     Подпись была.  Владимир Пшеничный. И обратный адрес. И телефон. Так что
не аноним. Но и не...
     Твердохлеб провел рукой по глазам,  как бы снимая наваждение. Он мог бы
сказать,  как смертельно больной король Джон у Шекспира:  "Я прошу холодного
утешения".  Король отравлен,  горят внутренности, в холоде все его спасение.
Утешение -  по-английски "комфорт".  Странное дело:  он хотел бы комфорта от
женщины,  от одного ее голоса. Холодного комфорта. Желание, скрытое от всего
мира, даже от самого себя. Следователи не знают, что такое душевный комфорт.
Противостояние,  столкновение, жесткость и жестокость жизни - вот их судьба.
А еще Порфирий Петрович - Раскольникову: "Не комфорта же жалеть".
     Твердохлеб,  сев  за  стол,  принялся читать  письмо,  которое едва  не
привело к весьма нежелательным последствиям.

                       "Уважаемый товарищ Твердохлеб!
     К  Вам  обращается журналист В.Пшеничный.  В  свое  время  я  писал  об
известных юристах нашей  республики,  занимающих ныне  очень высокие посты в
вашей системе,  но я не хочу обращаться к ним из соображений такта и обычной
порядочности.  Время  от  времени я  выступаю в  печати  в  защиту тех,  кто
пострадал от чрезмерной суровости нашего правосудия (конечно, если для этого
имеются все  основания),  и  когда  удается помочь  людям  -  это  для  меня
наибольшая награда.  Благодарные письма от моих "подопечных" хранятся в моей
рабочей папке и в памяти.
     Положительные результаты многолетней моей  журналистской деятельности в
защиту  несправедливо или  слишком строго наказанных вдохновляют меня  и  на
этот раз.
     Как  мне  стало  известно,  Вы  ведете следствие в  деле  В.Д.Дубограя,
директора одной из  наших заготовительных организаций.  Кто  такой Дубограй?
Молодой специалист,  воспитанник столичного института, довольно престижного,
молодой коммунист,  отец двух маленьких детей, прекрасный семьянин, человек,
живущий идеалами и  большими планами.  Таким людям нужно давать простор,  им
нужен масштаб,  из них бьет энергия,  которую следует использовать на пользу
государству.  А Дубограй оказался на задворках жизни, на свалках утильсырья.
Кто подумал о его внутреннем состоянии? И вот - тоска, безнадежность, тупик,
и все это вызывает естественную реакцию, а последствия Вам известны.
     Дубограй  наказан  народным  контролем,  на  бюро  райкома  партии  ему
объявлен строгий выговор с занесением в учетную карточку.  Но товарищи нашли
возможным не  снимать Дубограя с  должности,  дать ему возможность оправдать
доверие.  И  все  же  кому-то  этого показалось недостаточно,  дело Дубограя
передано в прокуратуру, и Вы уже ведете следствие.
     Вот я беру свежий номер "Правды" за 9 августа, знакомлюсь с материалами
под рубрикой "Факты подтвердились,  получен ответ" -  и  наталкиваюсь там на
такие  строчки:  "Бюро горкома за  очковтирательство и  приписки...  вынесен
выговор с занесением в учетную карточку".  Оказывается, можно ограничиваться
такой  формой  наказания,  а  не  прибегать  каждый  раз  к  услугам  нашего
правосудия.
     Вот с  чем я "вторгаюсь" к Вам,  уважаемый товарищ Твердохлеб,  и верю,
что высказанные в моем письме соображения не останутся без внимания.
                                                 С коммунистическим приветом
                                             Владимир Пшеничный, журналист".

     Твердохлеб задумчиво стучал пальцем по столу, изредка попадая на листок
журналиста Пшеничного.  Было три способа реагировать на такие письма. Первый
- апеллировать к  общественности,  то  есть  изливать свое  возмущение перед
сослуживцами.  Дескать,  интриги за  моей спиной,  мешают,  не дают спокойно
работать.   Второе  -  вежливо,  но  твердо  и  недвусмысленно  посоветовать
журналисту не вмешиваться не в  свои дела.  Пока не состоится суд -  никакой
прессы,  никакого общественного мнения!  Третье -  не  обращать внимания.  В
данном  случае совесть общества -  не  пресса и  не  журналист Пшеничный,  а
следователь Твердохлеб  и  судопроизводство.  О  этот  украинский народ!  То
назовет  философа  своего  Сковородой,  то  литературных  героев  Бульбой  и
Мотузкой,  то даст антиподам, которые никогда не смогут сойтись (как никогда
не сойдутся официальный суд и неофициальные пересуды),  фамилии, связанные с
основой жизни - злаками, хлебом...
     Он решил выбрать третий путь, никому не говорить о письме Пшеничного (о
нем  и  так знал тот,  кто положил его на  стол Твердохлеба),  не  отвечать,
молчать,  и  точка.  Хотя по-человечески завидовал журналисту.  Вот  человек
может проявлять гуманность,  позволить себе великодушные жесты, сочувствие и
жалость,  а ему,  Твердохлебу, чувства запрещены. Ясное дело, в глубине души
он  сочувствовал многим,  попадавшим под машину правосудия,  но  со временем
убедился,  что люди не любят сочувствия,  ибо оно их унижает.  Еще убедился:
люди  часто обманываются и  на  искренность не  откликаются,  зато их  легко
подкупить чувством фальшивым.  Правило Савочки: человеку, которого ты бьешь,
нужно  улыбаться.  Тогда он  не  поймет,  кто  ударил.  Так  завоевывал души
Савочка,  которому чувства вины,  жалости, уважения к другим были совершенно
чужды, но он умел блестяще их симулировать. Так завербовывал души Нечиталюк,
который, в сущности, был абсолютно равнодушен ко всем, кроме самого себя, но
умел  сказать сочувственное слово,  мог  разыграть панибратство и  благодаря
этому никогда не имел ни одного врага.
     Твердохлеб не умел кривить душой,  может быть, еще и потому, что иногда
ужасался той  безграничной власти над людьми,  которую ему давало положение.
Действительно:  нарушить мир и  тишину житейских будней,  ворваться грозою в
благодать и  покой,  выломить человека из  его  родной  среды,  изуродовать,
исковеркать саму судьбу -  что может быть страшнее! От такой жестокой власти
душа устает,  может,  именно из-за  этого прокуроры и  следователи так часто
охотно идут в  адвокаты,  в  юридические консультации,  чтобы помогать людям
словом закона, а не только наказывать их безжалостными параграфами.
     Журналистам проще. Они не закованы в железные параграфы кодексов, у них
безграничные возможности демонстрировать весь  спектр  человеческих чувств и
страстей,   сегодня  они  могут  проявлять  великодушие,  завтра  -  суровую
неуступчивость,  возвеличивать и карать,  наказывать и воскрешать,  - все им
доступно,  дозволено и даровано.  Не слишком ли много всего и не приводит ли
это  к  изломам некоторых нестойких душ?  Твердохлеб вот  уже во  второй раз
сталкивался  с  журналистами  и  почувствовал,  что  и  этот  второй  случай
окончится его поражением.
     Первый был  год  назад.  Тогда,  так  же  как  и  теперь,  ему поручили
расследовать незаконные  действия  директора  небольшого  заводика,  который
изготовлял машины для внесения в  почву минеральных удобрений.  Делалось это
так:  главные  предприятия  изготовляли детали,  присылали  их  на  киевский
заводик,  а  тут  из  этих  деталей должны были собирать уже  готовые машины
(весьма несовершенные,  к  слову  сказать).  На  заводике работали четыреста
рабочих,  несколько инженеров,  пять  мастеров,  была для  чего-то  огромная
бухгалтерия,  был  еще больший планово-экономический отдел.  Директор завода
Вербовой,  еще  совсем молодой человек,  выпускник Киевской сельхозакадемии,
как-то  сразу вызвал у  Твердохлеба симпатии и  даже сочувствие,  откровенно
рассказав о  своих бедах.  Детали,  из  которых они  должны собирать машины,
приходят нерегулярно,  с большим опозданием, некомплектные и некачественные.
А  план  давай,  а  рабочим прогрессивку обеспечь,  а  показатели нужны.  Не
работа,  а сплошной ад.  Да разве он один такой? Индустриальные гиганты и те
не   выполняют  планы   из-за   недопоставки  сырья  и   материалов,   из-за
несбалансированности,  разгильдяйства  и  безответственности всех  тех,  кто
должен способствовать их выполнению, а на такие богом забытые заводики давно
уже махнули рукой.  Твердохлеб походил, поглядел, порасспрашивал. Живописная
окраина города,  биосфера,  экология - все на надлежащей высоте. А заводик -
несколько сараев, громко называемых цехами, полукустарное производство, чуть
ли не сплошной ручной труд.  Ну для чего и кто создает такие карлики в нашей
могучей  стране?  Какая  тут  может  быть  производительность  труда,  какая
рентабельность,  какая фондоотдача?  Он еще подумал:  может, этот Вербовой -
сын   какого-нибудь  влиятельного  работничка  и   тот   решил  создать  это
карикатурное производство,  чтобы  обеспечить для  своего чада  директорский
пост?  Но родители Вербового жили в колхозе на Винничине -  так что отпало и
такое  предположение.  Может,  он  чей-то  зять?  Тоже  нет.  Родители  жены
Вербового тоже были простые колхозники из Черниговщины.
     Материал на Вербового в  прокуратуру передало статуправление.  Вина его
состояла в том,  что он отчитывался за выполнение плана в данном квартале, а
на  самом деле плановые машины давал только в  квартале следующем.  Для чего
это  делал директор?  Чтобы обеспечить рабочим выплату премий.  За  два года
было получено свыше 12  тысяч рублей премий,  на  долю директора выпало 269.
Нечестность?  С  точки  зрения  статистиков,  строго  придерживающихся своих
инструкций,  да.  С моральной точки зрения -  тоже.  Но ведь продукция была.
Твердохлеб  все  перепроверил  и  убедился,  что  количество  сданных  машин
согласно приемо-сдаточным актам соответствует отчетным данным по форме I-II.
     Может,  не привлекать Вербового к уголовной ответственности,  а сделать
представление в  его дисциплинарном наказании?  Казалось бы,  достаточно для
человека,  только начинающего свой жизненный путь. Но тут появился журналист
(в  отличие от  Пшеничного,  фамилия у  него была птичья) и  загремел на всю
республику фельетоном и  против  Вербового,  и  против  Твердохлеба (правда,
фамилия  Твердохлеба  не  называлась,   о   нем  упоминалось  просто  как  о
следователе).  Журналист писал правду:  "И тогда Вербовой подсчитал, сколько
машин не хватает до плана,  и вписал соответствующую цифру в соответственную
графу.  Графа заиграла,  а  вслед за  тем  заиграл оркестр на  торжественном
собрании по случаю успешного выполнения плана.
     Ясное дело,  такая акция повлекла за собой распределение премий в сумме
семи  тысяч  девяноста  четырех  рублей,   из  которых  директору  Вербовому
досталось 127 целковых".
     О следователе было написано так:
     "- Я из прокуратуры, - сказал следователь, - покажите-ка, что там у вас
за приписки.
     И углубился в документы.
     - Ах,  вот это!  Так это же совсем не приписки,  это просто перенесение
работ из одного месяца в другой".
     Говорят,  правда убивает. Но неполная правда убивает во сто крат больше
и  сильнее.  Журналист закончил свой фельетон как  раз  там,  где Твердохлеб
только начинал свои  выводы по  делу  Вербового,  но  кто  же  знал об  этих
выводах?  А фельетон читали все.  Не дожидаясь дальнейшего развития событий,
Твердохлеб,  хоть  как  неприятно ему  было  решиться на  это,  отправился к
Савочке.
     - Я  могу  опровергнуть все  написанное этим журналистом!  -  заявил он
Савочке.
     - А кто хочет быть опровергнутым?  - спросили его с мягкой улыбочкой. -
Сынок,  прокуратура -  это не французский парламент. Мы не можем раскачивать
свою лодку,  потому что утонем.  Пока преступление свежо,  возмущение и глас
народа сильнее голоса милосердия и мольбы обвиненных. Справедливость обязана
торжествовать, а личность преступника проваливаться в небытие.
     - Так, может, мне подать заявление об уходе? - спросил Твердохлеб.
     - Об этом тебе скажут тогда,  когда возникнет необходимость,  сынок,  -
был ответ.
     Тогда  он  удержался на  волоске.  Дело  против  Вербового возобновили.
Состоялся показательный суд,  который определил Вербовому показательную меру
наказания -  десять  лет  лишения  свободы в  исправительно-трудовой колонии
строгого режима с конфискацией имущества.
     Твердохлебу хотелось тогда найти того  журналиста с  птичьей фамилией и
спросить: "Ну как? Вы довольны?"
     Твердохлебу поручалось все,  что  требовало распутывания,  терпеливого,
канительного докапывания до  истины,  почти отчаянного барахтания в  трясине
затаенности,  плутовства и враждебности.  Он не принадлежал к тем, кто умеет
разрубить любое дело одним ударом меча,  торопливость считал вредной, а то и
преступной,  к  этому  потихоньку  все  привыкли,  поэтому  и  спихивали  на
Твердохлеба самые  безнадежные случаи.  Это  Отбирало время  и  терпение.  А
человек, у которого отобрано время, уже не принадлежит ни своим желаниям, ни
привычкам, ни склонностям.
     Теперь  вот  еще  один  журналист,  но  этот  уже  выступает с  позиций
милосердия.  Может,  встретиться с ним?  А что ему сказать?  Что он чересчур
торопливый?  Что, вмешиваясь преждевременно и неуместно, совершает поступок,
который не дозволен в  на