льным слушателем.  - Ага. А что это
такое?
     Добродушность слетела  с  Кострицы,  как  последний листок  с  осеннего
дерева.  Профессор  презирал  Твердохлеба  окончательно  и  бесповоротно.  С
профессорами  не  спорят  -   им  "внимают",   перед  ними  "благоговеют"  и
притворяются  смиренными  овечками.   Это  Твердохлеб  хорошо  усвоил,  имея
многолетний  опыт  нелегких  взаимоотношений  со  своим  тестем  профессором
Ольжичем-Предславским.    Ольжич-Предславский   считал    себя    (не    без
попустительства   некоторой   части   общественности)   крупным   теоретиком
международного права.  К  практикам  относился  почти  брезгливо и  если  не
обнаруживал этого чувства перед Твердохлебом,  так разве что потому, что тот
был профессорским зятем, мужем его единственной дочери.
     Понятие справедливости было  яблоком раздора между  Твердохлебом и  его
тестем.  Почти так же,  как вот с профессором Кострицей. Какая-то мистика. В
этом жестком кострицинском:  "А  что это такое?"  -  Твердохлебу послышалось
тестево пренебрежительно-поучительное:  "Справедливость -  это термин скорее
эмоциональный,  моралистический и риторический,  нежели научно полезный. Как
концепция  справедливость вызывает  раздражение  у  многих  законодателей  и
ученых,  потому что  не  каждая ситуация ее  требует".  -  "Зато моя  работа
требует справедливости на каждом шагу!  -  выкрикивал Твердохлеб.  - И какое
мне  дело,  что  ученые  не  умеют  сформулировать это  понятие?"  -  "Когда
издательство "Энциклопедия Британика",  - не слушал его Ольжич-Предславский,
- в   своей   серии   "Великие   идеи"   попыталось  сформулировать  понятие
справедливости, то ему пришлось приводить в пример более тысячи определений,
и  ни одно из них не могло удовлетворить научный мир.  Никто не сказал лучше
древних  греков:  справедливость -  это  сдерживание силы  мудростью.  Но  в
государстве мудрость,  как правило,  на стороне силы, они нераздельны. Тогда
кто же кого в состоянии сдержать?"
     Для  тестя Твердохлеб умел найти слова,  которые хотя и  не  доказывали
ничего  заядлому теоретику,  зато  могли  хоть  подразнить его.  Он  говорил
спокойно:   "Не  знаю,   как  там  с  учеными  определениями,   а  для  меня
справедливость  -  вещь  настолько  реальная,  что  часто  кажется:  мог  бы
прикоснуться к ней рукой".
     Но  для  Кострицы таких  слов  недостаточно.  Поэтому Твердохлеб сказал
другое:
     - Для меня самая большая несправедливость,  если я живу, а кто-то рядом
со мной умирает, хотя тоже должен бы жить.
     - Это трогательно!  - прыснул профессор. - Если бы я был моложе, то мог
бы  заплакать.  Но  пора плачей для меня уже прошла -  не  догонишь никакими
вороными.  Посему я  скажу:  власть над жизнью и  смертью -  и у врача,  и у
судьи.  У  врача по праву небесному,  а у судьи?  Мы спасаем людей,  а вы их
преследуете,   не   даете   спокойно  пройти  свой   земной  круг.   И   это
справедливость?
     - Мы ищем истину, - спокойно посмотрел на Кострицу Твердохлеб.
     Профессор даже подпрыгнул от этих слов.
     - Какая скромность!  -  воскликнул он, покатившись по кабинету. - Какая
скромность!  Они ищут истину!  А кто ее не ищет?  Может, не ищут ее мудрецы,
государственные деятели, ученые, писатели, влюбленные?
     - Согласен,  -  кивнул Твердохлеб.  -  Ищут.  Но у судей это профессия,
призвание и самое высокое назначение.  Мы стоим и на стороне государства,  и
на  стороне отдельной личности,  следовательно,  на стороне истины,  которая
является законом. Истина для нас является законом, а закон есть наша истина.
     - Черт побери,  у вас необыкновенно высокие полномочия,  -  пробормотал
профессор,   -   вы  государственная  элита,   вы  судейская  интеллигенция,
прямосудие,  а меня и интеллигентом не назовешь, ибо кто я? Акушер, коновал,
чернорабочий!
     Твердохлеб подумал:  а  я  кто?  Дома  ему  кололи  глаза,  что  он  не
интеллигент, теперь упрекают, что не чернорабочий. Так кто же он?
     Сочувствия он  не  имел нигде,  здесь тоже не надеялся его найти,  да и
подумать -  от кого?  От этого волосатого Котигорошка или от его красавицы с
треугольными глазами? Пустое дело.
     - Полномочия -  не вознаграждение и не привилегия, - спокойно и упрямо,
как  всегда,  когда  натыкался на  сопротивление или  недоразумение,  сказал
Твердохлеб. - В этом мне с вами никогда не сравняться.
     - Позвольте поинтересоваться - почему? - прищурил глаз профессор.
     - Для  общества я  личность неприметная,  вам же  оно платит уважением,
званием, материальным достатком, славой.
     - А почему бы не сказать так:  я плачу обществу! - воскликнул Кострица.
- Заплатил своим происхождением, родом, плачу черной работой, нечеловеческим
терпением,  способностями и  неизмеримыми  нечеловеческими страданиями.  Ибо
именно я стал добровольно,  уважаемый товарищ, добровольно на страже жизни и
смерти и  радость жизни отдаю людям,  а смерть и страдания принимаю на себя,
на  свою  старую  душу,  на  свое  измученное  сердце,  в  котором  все  это
откладывается тяжкими зарубками. Можно ли это оплатить? Я кто - профессор? И
математик, который всю жизнь витает в заоблачностях абстракций, - профессор.
И материаловед Масляк,  имеющий дело только с мертвой материей, - профессор.
Им даже платят больше, потому что у них государственные заказы, у них и то и
се,  премии,  прогрессивки, надбавки. А кто же заплатит мне за душу, которую
каждодневно ранят,  да и чем заплатить?  Вот прислали вчера конверт.  За три
консультации по пять рублей,  всего -  пятнадцать. А за каждой консультацией
десятилетия моего опыта, вся моя жизнь, самое же главное - жизнь больного. И
такая  цена?  Капиталисты и  те  догадались,  что  врачам  никакие деньги не
возместят того, что они теряют ежесекундно.
     У  Твердохлеба зачесался язык,  чтобы  напомнить Кострице,  что  в  том
капитализме он  вряд ли  стал бы профессором,  что там,  собственно,  только
деньги,  а тут для тебя вся земля огромная. Однако своевременно спохватился.
Сказал другое:
     - Тогда  нужно принять закон об  особой оплате врачебного труда.  Я  же
охраняю закон существующий.  Мы получили жалобу. В вашей клинике умерла жена
доктора наук Масляка.
     - Смерть не выбирает,  - став за свой стол, наклонил голову Кострица, и
Твердохлеб  увидел,  какой,  он  старый,  и  понял,  что  гадкое  подозрение
относительно личных отношений между  Кострицей и  ассистенткой,  подозрение,
которое холодной змеей пыталось угнездиться у него под сердцем,  должно быть
раздавлено беспощадно и  отброшено прочь еще беспощаднее.  -  Врач -  первый
виновник смерти,  он  и  первая ее  жертва среди живых.  Кто  уже  только не
проверял  меня!   Если  бы   всех  проверяльщиков  мы   заставили  трудиться
продуктивно,  то жилось бы намного лучше.  А так пустят они нас с котомками.
Хотя кому я это говорю?
     - Как это ни печально,  но я тоже проверяю. Предварительная проверка, -
объяснил Твердохлеб спокойно.  До  сих  пор  он  имел  дело  с  директорами,
управляющими,   председателями  и   начальниками  -   все  эти  ситуационные
порождения появляются и  исчезают,  как  тучи  в  небе.  А  профессор -  это
постепенное восхождение на  невидимую вершину,  где он  остается пожизненно.
Профессор же  медицины -  это не просто вершина,  а  вершина добра.  Если бы
разложить все должности так, чтобы каждый, кто их занимает, мог сказать, чем
именно и  сколько на этой должности можно сделать добра и  сколько натворить
зла...
     - Конечно,  я не медик,  -  вздохнул Твердохлеб.  -  Вы можете смеяться
сколько угодно,  но  обещаю вам,  что засяду за медицину и  проявлю максимум
объективности. А теперь разрешите мне уйти.
     - Идите,   -   немного   удивленно  взглянул   Кострица  на   странного
представителя "прямосудия".
     Твердохлеб вышел, и двери за ним вздохнули.
     Во  дворе  под  ореховыми деревьями на  него  налетел одетый в  пеструю
импортную куртку человек. Налетел, едва не столкнувшись с Твердохлебом грудь
в грудь, схватил его за руку, сдавленно воскликнул:
     - Это вы?
     У  человека был  издерганный вид,  потрепанный,  небритый.  И  еще  эта
дурацкая куртка!  Он смотрел на Твердохлеба глазами великомученика,  полными
слез,  и  эти  слезы  ежесекундно  угрожали  пролиться  такими  безудержными
потоками, что затопили бы покой и благополучие всего мира.
     - Успокойтесь, - тихо сказал Твердохлеб.
     - Послушайте, - лихорадочно зашептал человек. - Как же это? Разве такое
может быть?  Во всех книгах написано:  любовь не умирает.  А она умирает,  и
никто ничего не может.  И мир не переворачивается!  И...  разве ж так можно?
Ну!  Я уже все перепробовал.  Напивался.  Колотил посуду.  Бил окна. Головой
бился о стенку.  Стал у метро и кричал: "Люди! Помогите!" Не ходил на работу
и  ходил на  работу.  А  она умирает.  И  мне говорят:  умрет,  только ей не
говорите.  Разве что,  дескать,  к  профессору Кострице.  Я  туда,  я  сюда,
становился на колени,  - не берут! И к вам не пускают. Там у вас помощница -
как стена! Тигрица, а не женщина.
     - К сожалению,  я не профессор Кострица, - прервал его речь Твердохлеб,
хоть так не хотелось разочаровывать несчастного.
     - Да как же?  -  не поверил тот.  -  Мне сказали,  что профессор именно
здесь. Никого сюда не пускают и не говорят никому, но я...
     - Он действительно здесь,  я  только что от него.  Пойдите и попросите.
По-моему, он добрый человек.
     - Добрый? Ну! Я тоже так думаю. Так вы советуете? Пойти мне?
     - Идите. Я верю.
     Человек бросился к  дверям,  а Твердохлеб смотрел на него и думал:  как
его,  такого бестолкового и  беспомощного,  могла любить женщина?  Но тут же
отогнал от  себя эту мысль.  Все люди рождаются для любви,  все имеют на нее
право,  а  еще  неизвестно,  кому  отмерено больше этого  священного дара  -
романтическому герою или простому незаметному человеку.  А  может,  именно у
него душа как бриллиант,  чистая и прекрасная?  Душу не носят, как плакат на
демонстрациях. Тайна же души недоступна даже сверхъестественному познанию.
     - Постойте,  - неожиданно для самого себя позвал Твердохлеб человека. -
Давайте я попробую замолвить за вас словечко профессору.  Может быть, вдвоем
нам будет легче его уговорить.
     Они так и  вошли в профессорский кабинет вдвоем,  не друг за другом,  а
вместе,  насилу протиснувшись в дверях,  и Твердохлеб,  чтобы не оставить ни
для Кострицы,  ни для Ларисы Васильевны времени на удивление или возмущение,
сразу же стал просить за своего случайного знакомого.
     - Вы уже стали адвокатом? - удивился профессор. - Леся, ты слышишь?
     - Мы тут ничем не можем помочь,  -  сухо бросила ассистентка. - Товарищ
уже был у меня, но - ничем...
     Твердохлеб отступил,  чтобы  дать  возможность человеку самому  просить
профессора.  Но тот переводил только взгляд с  Кострицы на ассистентку,  для
чего-то подносил к горлу руки, шевелил напряженно пальцами и молчал.
     - Может,  все-таки попробуем?  -  пробормотал,  ни к кому не обращаясь,
профессор.  Лариса Васильевна не успела ему ответить, потому что человек так
же  молча  кинулся за  дверь  и  исчез,  словно его  тут  и  не  было,  даже
Твердохлебу захотелось оглянуться,  чтобы убедиться,  что  все  это  ему  не
снится. Глупое положение.
     - Раз я уж возвратился,  за что прошу меня извинить,  - сказал он, - то
не мог ли бы я взглянуть на историю болезни жены Масляка?
     - Вы  можете даже открыть здесь стрельбу!  -  зло  бросила ассистентка,
теперь уже не скрывая своей ненависти к следователю. Как в оперетте: "Я тот,
которого не любят". Впрочем, кто же очень любит следователей?
     - Я стрелял только тогда,  когда служил в армии, - примирительно сказал
Твердохлеб. - У следователя прокуратуры нет оружия.
     - Что же защищает вас от убийц?
     - Закон.
     - Ты уж,  Леся,  не сердись,  а  покажи там товарищу,  -  устало присел
профессор в конце стола. - У него тоже это... Наше дело пускать людей в мир,
а уж что с ними сделают - кто там знает... Покажи, что у нас есть...
     Снова Твердохлеб шел через один двор и  через второй вслед за  гибкой и
легкой фигурой,  в  регистраторской на первом этаже Лариса Васильевна подала
ему тоненькую папочку,  не пригласив сесть, стояла сама, выжидательно колола
его своими треугольными глазами.
     - Может быть,  я  где-нибудь пристроюсь,  -  пробормотал Твердохлеб,  -
чтобы вас не задерживать...
     - А вы и так не задержите. Смотрите.
     Он  открыл  папочку и  вздрогнул.  Просто  не  было  на  что  смотреть.
Одна-единственная страничка.  Фамилия,  возраст, пол, диагноз, три строчки о
принятых мерах, подпись дежурного врача - и все. Человеческая жизнь.
     - Как  же  это?  -  ничего не  мог понять Твердохлеб.  -  Тут ничего...
Прибыла в третьем часу ночи, а уже через полчаса... Ничего не понимаю...
     - "Скорая помощь" привезла умирающую в  три  часа ночи.  Из  ОХМАТДЕТа.
Масляк добился,  чтобы перевезли жену сюда.  Те не имели права,  но... Никто
уже ничем не мог помочь. Вся медицина мира бессильна...
     - Профессора Кострицу не вызывали?
     - Нет.
     - Почему?
     - Почему-почему!  Потому что он в  это время возвращался с  конгресса в
Москве поездом номер один в вагоне номер два. Вас это устраивает?
     - Тогда как же?
     - А вот так! А вы ходите и морочите голову!
     - Простите. Мне нужно обдумать все это.
     - Обдумывайте! Сколько угодно! Хоть до двухтысячного года!
     Она выдернула папочку из его рук и подала регистраторше. На Твердохлеба
больше не смотрела.
     Он молча поклонился и ушел. Таким растерянным еще никогда не был.
     Впервые за все годы их совместной жизни Твердохлеб решил посоветоваться
с  Мальвиной.  Все-таки его жена -  специалистка.  У  него не  было привычки
рассказывать Мальвине  о  своих  служебных  заботах,  она  тоже  никогда  не
интересовалась. Жизнь шла параллельно, как в биографиях Плутарха.
     Когда  вечером,  путаясь  в  недомолвках,  Твердохлеб заговорил о  деле
Кострицы, Мальвина на первых порах ничего не поняла.
     - Ты о ком?  Неужели о самом профессоре Кострице? - округлив и без того
большие свои глаза, спросила она.
     - Разве не ясно?  - попробовал улыбнуться Твердохлеб, понемногу начиная
понимать всю неуместность своего обращения к жене.
     - Ты знаешь, кто ты такой?
     - Ну?
     - Ненормальный -  вот кто!  Нет,  вы только взгляните на этого борца за
справедливость! И с таким мужем я жила столько лет! Мама! Ты слышишь, мама?
     Из глубочайших недр гигантской профессорской квартиры,  кротко жмурясь,
улыбаясь  ангельской своей  улыбкой,  появилась Твердохлебова теща  Мальвина
Витольдовна,  бывшая балерина, а ныне просто супруга Ольжича-Предславского и
мать этой разъяренной молодой женщины,  столь не похожей на нее ни телом, ни
душой (хоть и  носила то  же имя).  Мальвина Витольдовна,  похлопав глазами,
беспомощно развела руками.
     - Ну, Теодор? Ну что вы там?
     - Ах, не называй ты его этим несуразным именем! - воскликнула Мальвина.
- Какой  из  него  Теодор?   Он  просто  вульгарный  Хведя,   который  может
наброситься на  порядочного человека,  боже,  на такого человека,  боже,  на
какого только человека!
     - Мальвина!  - укоризненно вздохнула теща. - Ты забыла, что твой родной
отец тоже имеет отношение к этому... как его?.. к правосудию... Ты должна бы
выбирать выражения...
     - Какое мне дело, к чему имеет отношение мой отец? А вот твой зять - он
хочет отдать под суд самого профессора Кострицу!  Ты  слышала когда-нибудь о
чем-то  подобном?  Могла бы ты представить себе,  чтобы кто-то занес руку на
профессора Кострицу?
     - Кострицу?  -  Мальвина Витольдовна никак не могла вспомнить,  где она
слышала эту фамилию. Откровенно говоря, ее интересовала только музыка и все,
что с нею связано, но, кажется, там никогда не встречалась такая фамилия.
     - Может, Караян? - несмело спросила она дочку.
     - Да какой Караян!  Забудь хоть на минуту о своих музыкантах! Кострица.
Известный гинеколог.  Тот,  который ждет  Героя.  О  нем  уже  делает  фильм
Столяренко,  а  Столяренко делает фильмы только о  тех,  кого  не  остановит
никакая сила. А вот твой зять захотел остановить.
     - Я никак не могу вспомнить,  -  очевидно, чтобы как-то смягчить натиск
Мальвины, улыбалась теща, - никак...
     - А  Кирстейна* ты  помнишь?  Ты никогда ничего не хотела знать,  кроме
своего балета и  своей оперы.  А судьба родной дочери...  Сто раз говорила я
тебе,  что  профессор Кострица  согласился быть  научным  руководителем моей
диссертации, а теперь твой зять и ты с ним...
     ______________
     * Кирстейн - известный американский балетный критик.

     О  диссертации  Твердохлеб  слышал.  Собственно,  не  столько  о  самой
диссертации,  сколько о  желании Мальвины стать кандидатом наук.  Кто-то уже
выбрал ей тему.  С не очень приличным названием.  Что-то о женских болезнях.
Возможно,  именно Кострица и посоветовал? А он, как последний болван, ничего
не знал? Но, в конце концов, какое это имеет отношение к правосудию?
     Подумав так,  он и вслух высказал свое удивление, но не нашел у жены ни
понимания,  ни  сочувствия -  наоборот,  ее возмущение достигло теперь,  как
говорится, критических границ.
     - Если  то,  что  я  тебе  сказала,  не  имеет  отношения к  твоему так
называемому правосудию,  -  закричала Мальвина,  -  то и ты не имеешь отныне
никакого отношения ни ко мне, ни ко всем нам, и вообще...
     - Мальвина, - попыталась воздействовать на дочь Мальвина Витольдовна, -
разве так можно? Нужно быть толерантной...
     - Толерантной!  Пусть убирается из  нашей квартиры на  свою Куреневку -
вот ему и вся толерантность! Я пойду к нему на работу и спрошу.
     - Не смей! - забыв о своей упрямой сдержанности, завопил Твердохлеб.
     - А,  боишься?  А  вот  и  пойду.  Выберу время и  сведу тебя  с  твоим
начальством, со всеми сведу. Интересно, это они тебя натравляют на людей или
ты сам... Подумать только: на профессора Кострицу с грязными подозрениями!..
     - Не смей говорить такие слова!
     Твердохлеб готов был броситься на нее.
     - А  вот  и  грязные!  Все  ваши  подозрения грязные.  Разве могут быть
чистыми подозрения? Грязные, грязные, грязные!
     Найдя  слово,  она  повторяла  его  с  каким-то  непостижимым упоением,
готовая танцевать с ним, как с барабаном.
     Теща бросала на Твердохлеба умоляющие взгляды:  уйди, убегай, не дразни
ее.  Он молча пожал плечами и поплелся в свою,  отныне уже не супружескую, а
холостяцкую комнату.  Сел у окна, подпер щеку и попытался задуматься. Ничего
не выходило. Голова была пуста, аж гудела.
     Как  он  жил все эти годы,  почему жил с  этой женщиной (правду говоря,
довольно привлекательной), которая, собственно, всегда была для него далекой
и  чужой,  только не говорила об этом из-за своего полного равнодушия или же
потому, что он ее никогда не задевал, а вот один раз задел - и все слетело с
нее, оголилась душа, холодная, жестокая, ненавидящая.
     Познакомились они на дне рождения у  следователя с кавказской фамилией.
Нелепое словосочетание: "на дне рождения". День и дно. Дно дня или день дна?
И  бывает  ли  дно  рождения?  Сын  какого-то  профессора имел  великолепную
квартиру,  грузинские вина  и  экзотические травы к  столу.  У  него  всегда
околачивалась масса народа, Нечиталюк затянул туда и Твердохлеба. Твердохлеб
долго не женился,  а этого Нечиталюк не мог никому простить.  Сам он женился
очень рано,  теперь влюблялся в каждую красивую женщину,  которую видел,  но
горько вздыхал, когда от него требовали того, что он уже не мог дать.
     - Эти женщины все одурели! - жаловался он. - Как поцелуй, так и в загс!
Примитивизм мышления!
     Твердохлеб  долго  не  шел  с  Нечиталюком,  когда  же  очутился  среди
незнакомых людей,  то  пожалел,  что  дал  себя  уговорить.  Хотел незаметно
исчезнуть, но Нечиталюк поймал его на пор