абый:
"...не... женский..."
     - Что за глупые шутки! - не сдаваясь, вновь закричал Твердохлеб.
     "За... пы... ки..." - поглумилась над ним темнота.
     - Вы пожалеете!
     "...леете..." - хохотало нечто потустороннее.
     Смех в  аду.  Наконец-то  Твердохлеб мог бы  вволю посмеяться над своим
способом ведения следствия,  которым хотел удивить человечество. У него было
достаточно времени и возможностей для этого.  Искать его вряд ли будут:  для
этого в  районной прокуратуре слишком куцые штаты.  К  тому же  он никому не
говорил,  что идет к Кум-Королю домой,  а догадаться об этом не смог бы даже
гений криминалистики доцент Калинник.  Какую тактику обыска предлагал он для
погребов?  Только тайники,  везде искать тайники. "При осмотре стен погребов
следует обратить внимание на кирпичи, камни, куски дерева и другие предметы,
которые легко вынимаются, поскольку именно за ними могут быть тайники" - это
доцент Калинник.  А если сотня бочек квашеной капусты,  -  какие тут к черту
тайники?
     Твердохлеб пошевелил руками и  ногами,  брезгливо прикасаясь ладонями к
скользким ступенькам,  пополз наверх,  пока не уперся в  твердую и  такую же
скользкую,  как и ступеньки,  деревянную крышку.  Стукнул кулаком - никакого
звука.  Попробовал крикнуть -  снова надругательство подземелья,  а  у  него
отчаяние и безнадежность.
     Он еще не верил,  что попался,  не страх смерти, а стыд поражения душил
его и злость на себя, на глупое мальчишество. Жалкий Шерлок Холмс! Фальшивый
генератор  следовательских идей!  Примитивный неудачник!  Как  хвастался  на
курсе:  "Великих судей не  бывает,  но есть неподкупные!"  Имел в  виду свою
будущую неподкупность.  А  теперь за тебя никто не даст и ломаного гроша,  -
вот и вся твоя неподкупность!
     Снова и  снова колотил Твердохлеб в  глухую крышку,  но  все  напрасно,
наверное те  сразу  же  исчезли из  сарайчика и  Кум-Король спокойно умывает
руки.
     Чернота  в  подземелье  становилась еще  более  плотной,  она  заливала
Твердохлебу не только глаза,  а  и  мозг,  пробиралась в самые тайные уголки
души, со свинцовой наглостью вытесняла оттуда все лучики света, чтобы лишить
свою жертву не только каких-либо надежд, но даже воспоминаний.
     Твердохлебу оставалось только одно: ждать. Ждать означало надеяться. На
что,  чего, откуда, от кого? Не мог ответить ни на один из этих вопросов, да
и  кто бы  на  его месте смог?  Удивительное безразличие охватило его,  душа
оцепенела,  разум отказывался служить и впадал в страшную спячку. Что разум,
если  ты  бессилен дать  ему  работу  и  применение!  Разве  что  в  детстве
Твердохлеб мог безвольно следовать за собственными чувствами, повзрослев, во
всем (по  крайней мере,  так  ему казалось) руководствовался только разумом,
шел за ним,  верил ему,  возлагал на него все надежды.  Теперь в  нем умерло
все,  заснуло,  исчезло,  осталась пустая оболочка тела.  Вообще-то  говоря,
Твердохлеб мало внимания уделял своему телу, не заботился о нем, ограничивал
его  потребности и  требования только самым необходимым,  не  считался ни  с
жарой, ни с холодом, ел, что было, спал или не спал - как придется, в одежде
был непереборчив,  жильем не привередничал - после армии некоторое время жил
у  тетки на  Нивках,  потом вместе со  своим еще  школьным товарищем Ванькой
Бараненко занимали на  двоих  "каюту"  в  предназначенном на  снос  доме,  и
"каюта" была такой тесной, что спать приходилось едва ли не по очереди. Зато
- в центре города,  а за стеной -  Бараненкова любовь,  смуглая высокогрудая
инженерша,  с которой Ванька перестукивался через стенку, то напрашиваясь на
свидание с  ней,  то приглашая к себе,  когда Твердохлеб отлучался для своих
"следственных действий".  Несколько раз инженерша,  то ли не зная,  что Вани
Бараненко нет дома,  то ли наоборот, зная об этом, стучала в стенку, которую
подпирал спиной Твердохлеб,  но он ни разу не откликнулся, хотя спина у него
при  этом  деревенела и  во  всем теле возникала предательская дрожь.  В  те
минуты  Твердохлеб  ненавидел  свое  тело,   его   предательскую  готовность
мгновенно забыть  все  обретенное за  целые  эпохи  человеческого развития и
слепо ринуться в нечто первобытное, дикое и темное.
     А  как  согласовать с  теми  веками  развития и  прогресса мрачную тень
кандально-тюремной цивилизации, которая сопутствует человечеству во всех его
высочайших  достижениях  и   взлетах?   Кандалы  начинались  от   лианы  или
примитивной веревки,  которой вязали добычу, пока не пришли наконец к мудрым
приспособлениям  с  электронными  замками,   а  тюрьма  -  от  простой  ямы,
наполненной водой, змеями, скорпионами, - до лондонского Тауэра, от которого
ведется  родословная  всех  тюрем  цивилизованного мира,  и  вплоть  до  тех
комфортабельных бетонных  лабиринтов,  которые  сооружают натовские спецы  в
странах третьего мира.
     Возмущение спасает от  отчаяния,  и  Твердохлеб подсознательно поддался
его соблазнительной власти,  но  не  хватало сил даже возмущаться,  какая-то
коварная вялость надвинулась на него,  вялость в теле, в мыслях, в чувствах.
Он,  как  мог,  умостился  на  ступеньках  под  крышкой,  покрепче  натянул,
подоткнув снизу,  свое плохонькое,  еще  со  студенческих времен пальтишко и
нежданно-негаданно... уснул.
     Никто бы  не поверил,  что человек в  таком положении может уснуть,  не
поверил бы и сам Твердохлеб, если бы кто-то высказал подобное предположение,
а  вот  ведь  уснул,  и  спал  крепко,  хоть и  в  тяжелых снах,  постоянных
вздрагиваниях  и  полном  отчаянии.  Когда  спит  разум,  рождаются  химеры,
призраки и чудища.
     Быть  может,  именно  в  борьбе  с  ужасами  призрачными  спасается  от
подлинных ужасов жизни честная и чистая молодость?
     Его  разбудило железное  громыхание над  головой.  Оно  оказалось столь
неожиданным и  непонятным,  что  он,  вроде бы  проснувшись,  все же  боялся
целиком  возвратиться в  действительность,  не  хотел  вспоминать того,  что
случилось с  ним,  и  еще больше не  хотел обращаться к  мрачным (а каким же
еще?)  предположениям о  том,  что  с  ним  произойдет.  Невольно он  сделал
движение,  чтобы спуститься по  скользким ступенькам чуть ниже,  подальше от
крышки,   от   этого  холодного  лязганья,   от  новой  угрозы,   от  убийц,
вламывающихся к нему, чтобы прикончить его, ибо убийцы в большинстве случаев
нетерпеливы,  не желают ждать,  пока их жертва скончается дома, им во что бы
то ни стало необходима уверенность в  смерти,  только это их удовлетворяет и
успокаивает.
     Снова под ногами плеснула невидимая черная вода, и Твердохлеб брезгливо
отдернул ногу,  Вонючая тина,  копошащиеся гады в  ней,  крысы со  стальными
зубами -  это был ужас, еще больший, чем там, наверху, где все же оставалась
какая-то возможность проявить свое человеческое достоинство.
     Он рванулся туда,  и  именно тогда приоткрылась крышка,  и  в отверстие
ринул серый луч рассвета, слегка притемненный мрачной теснотой сарайчика, но
эта  серость показалась Твердохлебу такой нестерпимо яркой,  что  он  закрыл
глаза.  Когда  он  их  вновь  открыл,  в  четырехугольном отверстии над  его
головой, словно в четырехгранном нимбе сероватого золота, светилось ему лицо
старой женщины,  и казалось оно снова-таки самым добрым в мире,  точь-в-точь
как серый свет показался ему перед тем самым ярким.
     - Есть  ли  тут  кто  живой,  о  боже  милосердный?  -  прозвучал тихий
старческий голос, а Твердохлеб еще никак не мог поверить ни в этот голос, ни
в доброту, написанную на лице старухи, ни в неожиданную свободу, открывшуюся
ему вместе с этим лицом и этим голосом.  Слишком резкие переломы происходили
с ним в эти несколько часов,  чтобы он мог к ним привыкнуть. Еще не до конца
веря  в  возможность своего освобождения,  он  не  рванулся изо  всех сил  к
спасительному отверстию, а продолжал стоять внизу, весь съежившись, невольно
ожидая нового коварства,  новых  предательских козней,  гнездящихся во  всех
закоулках этой преступно-святошеской усадьбы.
     Еще вчера Твердохлеб с неконтролируемым умилением думал о глине, упрямо
пробивающейся сквозь историю,  а сегодня тяжело ненавидел и свое умиление, и
равнодушную глину,  и  еще  более  равнодушную историю,  оставившую Киеву не
только  золотые  купола  соборов  и  высокий  пафос  легенд,  а  и  кровавые
воспоминания о великокняжеских междоусобицах, о братьях с выколотыми глазами
и обесчещенных сестрах, о мрачных подземельях, где люди гнили десятилетиями,
и  колах  Потоцкого,  на  которые  сажали  непокорных  казаков,  о  холодных
жандармских  глазах,   выслеживавших  Шевченко,   и  черносотенных  погромах
еврейской бедноты,  о  зверствах деникинцев и  петлюровцев и кровавых оргиях
гестаповских палачей на Владимирской улице.
     Ну ладно -  история, прошлое, несправедливости и кривда, но ведь где-то
на дворе двадцатый век,  семидесятые годы,  мир, многолетний мир и торжество
высочайших  принципов  в  нашем  государстве и  в  Киеве,  в  родном  городе
Твердохлеба,  где  он  сам выступает носителем и  защитником справедливости.
Ага,   нашептывал  в  нем  какой-то  чужой  голос,   ты  привык  к  готовому
благополучию,  к благодати,  которая предопределена была тебе от рождения, а
знаешь  ли  ты,  что  именно  в  это  время  где-то  в  джунглях здоровенные
американские  лоботрясы,   равнодушно  жуя  жевательную  резинку,   выжигают
напалмом маленьких вьетнамцев;  в  далекой Намибии и  ныне топчется жестокий
сапог  южноафриканского расиста;  миллион палестинцев,  изгнанных из  родной
земли,  целые  десятилетия бедствуют в  жалких  палатках среди  бездомности,
безводья и безнадежности чужих пустынь, чужого сочувствия и милосердия.
     Но ведь здесь не Вьетнам,  не Намибия,  не Палестина,  а Киев,  и он не
бесправный и  презренный обломок  человечества,  а  защитник справедливости,
слуга закона, наделенный высшими полномочиями!
     - Есть тут кто,  о  боже милостивый?  -  снова упало на него сверху,  и
Твердохлеб,  покончив со своей растерянностью, ответил непривычным для себя,
почти грубым голосом:
     - Ну, есть! Так что?
     - О боженька милый,  -  захныкали над ним, - о радость-то какая! Где же
вы там,  человече хороший?  Выходите, выбирайтесь из этой гадости проклятой!
Ой,  ирод окаянный! Чуть не загубил душу христианскую, о боженька милый, ох,
горюшко мне!
     Твердохлебу было не до смеху,  а  хотелось смеяться.  Вчера его угощали
богом и  апостолами,  а  потом грубо и  беспощадно бросили в это смертельное
подземелье,  сегодня с тем же боженькой выпускают отсюда, просят выбираться,
посылая проклятье на голову того, кто вчера...
     И  это  тоже Киев в  его многовековой непостижимости,  таинственности и
страшной силе.  Пока  ты  не  проник в  загадочность этой силы,  тебе нечего
делать в таком городе,  где переплелись века,  страсти, высоты человеческого
духа и его самые страшные низости.
     Твердохлеб тяжело шагал по глиняным ступенькам наверх, еще не веря, еще
ожидая коварства,  нападения,  всего самого худшего,  но вместо этого увидел
сгорбленную  фигуру  старушки,   всю  в  черном,  всю  в  мелких,  суетливых
движениях,  охваченной почти  неземным страхом от  видения этого воскресшего
человека, выбирающегося из небытия, с того света, из погибели и забвения.
     - Свят, свят, свят, - крестилась старушка, пятясь от Твердохлеба, а он,
забыв  о  благодарности,  еще  не  умея  как  следует  возрадоваться  своему
возвращению к жизни,  всматривался в эту женщину,  имевшую так много чего-то
неуловимо схожего с Кум-Королем,  и удивлялся не столько своему неожиданному
спасению,  сколько  своей  вчерашней  доверчивости и  наивности.  Кум-Король
вздыхал о своем одиночестве, а между тем в сарайчике приберегал двух злодеев
и где-то прятал эту старую женщину -  то ли жену,  то ли сестру,  о которой,
наверное, никто ничего не знал и не слышал.
     - Кто  вы?   -   чужим  голосом  спросил  Твердохлеб.  -  Неужели  жена
Воздвиженского?
     - Ну да. А как же? - не переставая креститься, пролепетала она.
     - Тогда...  -  У  Твердохлеба  дробно  зацокали  зубы.  Запоздавшее  на
полсуток цоканье. - Тогда... Где же вы были вчера вечером?
     - Во Владимирском на вечерне... Сам владыка правил службу...
     Твердохлеб  засмеялся.  Над  своей  наивностью,  над  всеми  пережитыми
ужасами и  над  спасением,  которое пришло от  того самого бога,  что  вчера
вечером жестоко швырнул его в смерть.
     - Ну,  спасибо,  -  промолвил с  облегчением.  -  Спасибо вам  за  ваше
добро...
     Он  вышел из  сарайчика,  пересек двор,  выбрался в  переулок,  тесный,
грязный,  еще  темный в  сером рассвете,  но  уже  тут чувствовалась свобода
широкая,  как  мир,  тут была жизнь,  было все.  Твердохлеб тряхнул плечами,
поправил воротник пальтишка,  прислушался к  далекому шуму улицы и  пошел на
тот шум.
     Он  даже  не  спросил у  старушки,  как  она  узнала о  нем.  Решил  не
спрашивать никого и  никому ничего не  говорить о  своем страшном (а  может,
смешном как для юриста?)  приключении,  которое едва не  обернулось для него
трагедией. Обвинять Кум-Короля в попытке покушения на жизнь следователя? Нет
свидетелей.  Жаловаться?  Кому и  на  кого?  Разве что на свою неопытность и
мальчишеский пыл?
     Отправился к  прокурору и  заявил,  что  не  может  вести  дальше  дело
Кум-Короля.  Прокурор у  них был вдвое,  а  то  и  втрое старше Твердохлеба,
задерганный мелочными делами,  замученный штурмами,  которые со  всех сторон
вели против него те,  кто так или иначе хотел взять под свое покровительство
нарушителей закона,  -  что  ему до  какого-то  там Кум-Короля и  неопытного
следователя?  Так  рассуждал Твердохлеб,  потому и  пошел к  прокурору сразу
после своего освобождения.
     Прокурор устал уже с утра, на Твердохлеба, казалось, даже не взглянул.
     - Садись, - буркнул он.
     Твердохлеб сел.  Зацепился за  самый  краешек твердого стула,  не  имея
намерения рассиживаться и слишком разбалтываться. Что нужно - уже сказал.
     - Ты хоть завтракал сегодня?  -  без особого сочувствия поинтересовался
прокурор.
     - Нет. А какое это имеет значение?
     - И то что ночь не спал, тоже не имеет значения?
     - Откуда вы?
     - Откуда знаю?  Откуда нужно -  оттуда и  знаю.  Попался к  Кум-Королю,
насилу вырвался?  А  теперь в кусты?  Ударили тебя в одну щеку,  а ты другую
подставляешь? Не будет баба девкой! Щека не твоя!
     - А чья же она?
     - Государственная,  голубчик,  государственная у  тебя  щека!  Частного
детектива захотел сыграть?  Доживешь до пенсии -  тогда и играй. А сейчас ты
на службе.
     - Так что же мне делать? - растерялся Твердохлеб.
     - Доводить дело до конца. За тебя заканчивать никто не будет.
     - Так  что  же  мне  -  идти  на  Житний базар  и  заявлять покупателям
Кум-Короля: "Граждане, капусты не будет?"
     - А  хоть бы  и  так!  Неплохо придумано.  Можешь добавить,  что  очень
жалеешь,  потому что  капуста была действительно такая,  что...  Ну  да  сам
знаешь, что нужно говорить... А перед этим позавтракай и побрейся.
     Прокурор незаметно опекал Твердохлеба вплоть до  самого конца следствия
над Кум-Королем, все было проведено точно и даже изящно, собственно, заслуги
Твердохлеба в  этом не было никакой,  но,  как часто случается в жизни,  вся
слава досталась только на его долю,  слух о  молодом следователе докатился и
до тех высот,  на которых царствовал Савочка,  Твердохлеба заметили, забрали
из районной прокуратуры, возвысили и обнадежили.
     Тогда он  по  глупости обрадовался,  только со временем сообразив,  что
Савочка подбирает все  обломки после  корабельных аварий,  чтобы чувствовали
благодарность,  жили молча и не заедались.  Впрочем,  как бы то ни было,  на
новом месте он  все же  чувствовал себя раскованным Прометеем правосудия.  В
районной прокуратуре -  всякая мелочь,  половина дел -  дрожжи с пивзаводов,
штапики у  строителей,  поребрик у  дорожников,  тоска и  ничтожность.  А  у
Савочки размах  и  масштабы,  не  воровство,  а  комбинации,  не  преступное
проламывание сквозь упорядоченность общества,  а  обходной маневр,  шелковая
тактика,    за    которыми    скрываются   ядовитые   гидры    местничества,
ведомственности,    примитивного    противопоставления   интересов    своего
собственного предприятия государству и народу.  Преступники выступали теперь
своеобразными творцами,  и  следователю недостаточно было  исполнять роль их
неподкупного критика - приходилось становиться тоже творцом, и Твердохлебу в
его  дерзком  ослеплении  казалось,   что  он  и   вправду  постигает  самые
неприступные  вершины  юридического  творчества,  пока  дурацкая  история  с
профессором Кострицей не  швырнула  его  на  твердую,  холодную  землю,  как
некогда  швырнул  его   хитрый   и   коварный  Кум-Король  в   безысходность
куреневского подземелья.
     Он служил законам,  но считал,  что делает это добровольно,  не терпел,
когда ему кто-то подсказывал или - еще хуже - приказывал, что нужно делать.
     Нечиталюк в минуты панибратской откровенности потирал руки:
     - Что мы все?  Мы,  старик, только прилагательные при существительном -
Савочке! Я тебе этого не говорил - ты и сам знаешь.
     Твердохлеб упрямо наставлял на него крутой лоб.
     - Не   может   человек   быть   прилагательным.   Это   унизительно   и
противозаконно.
     - А  законы  грамматики?  -  демонстрировал неожиданную  образованность
Нечиталюк.  -  Ты  же знаешь,  что есть прилагательные,  которые переходят в
существительные.   Например:  дежурный,  караульный,  выходной,  военный.  А
присяжный поверенный - это что?
     - Ну  переходят,  ну и  что?  -  не сдавался Твердохлеб.  -  Но ведь не
наоборот же, не наоборот!
     Он не мог себе позволить втянуться в безумную игру, где одни убегают, а
другие преследуют,  догоняют,  перехватывают,  ловят.  Следователь не должен
поддаваться страстям и  слепо  исполнять чужие приказы,  он  не  имеет права
рисковать   своим   призванием   из-за   нескольких  жалких   предположений,
необоснованных предвидений,  шатких  предположений и  подозрений,  унижающих
человеческое достоинство.  Он  верит  только  фактам и  доказательствам,  он
должен собирать их упорно,  самоотверженно,  мужественно, самое главное же -
честно.
     И потому - не прилагательное! Никогда!
     Выходной   день,   когда   дома   обстановка  напоминает  международную
напряженность,  о  которой  с  телевизионного экрана  каждый  вечер  говорят
политические обозреватели,  -  такой день не  дает никакой радости и  скорее
отпугивает,  нежели  привлекает.  Холодная  война,  которую  упорно  вела  с
Твердохлебом Мальвина, сидела у него уже в печенках, несколько его неуклюжих
попыток примириться с женой не имели никакого успеха,  он прекрасно понимал,
что каждая новая попытка заранее обречена на провал,  и все же снова и снова
шел на сознательное унижение,  выпрашивая у  Мальвины то ли уважения,  то ли
снисхождения - сам не ведал, чего именно.
     За  семейным  завтраком  (традиционная  яичница  и   овсяная  каша  для
Ольжича-Предславского) Твердохлеб небрежно,  словно о  деле  давно решенном,
бросил:
     - У  художников новая выставка.  Надо  бы  сходить.  Говорят,  какой-то
талант.
     Обращаясь как бы ко всем, он имел в виду, конечно, Мальвину. Она поняла
это сразу, фыркнула:
     - Буду я тратить выходной на такое хождение!
     - Ведь только улицу перейти,  -  добродушно заметил Твердохлеб.  -  Это
единственная польза для нас от Дома художника.
     - Кошмарное  сооружение!   -   сжала   себе   пальцами  виски  Мальвина
Витольдовна. - Оно давит на мой мозг. Эти повешенные на фасаде музы - просто
ужас!
     - Внутри не лучше,  -  утешала ее Мальвина. - Какие-то дебри, к тому же
все  забито посредственностью.  С  какой  стати должна я  на  это  смотреть?
Достаточно с меня того, что я вынуждена ежедневно любоваться посредственными
творения