и  для  создания еще  большей таинственности на  широченных
окнах  финское жалюзи  из  пепельного пластика.  Каждый выпендривается,  как
может.
     Но  Твердохлеб пришел к  Борисоглебскому не для того,  чтобы любоваться
освещением кабинета. Он сидел за приставным столиком, а Борисоглебский давил
его  авторитетом из-за  безграничного своего стола  с  такой дистанции,  что
казался недосягаемым.  Не ждал ни Твердохлебовых вопросов,  ни сообщений, ни
обвинений. Из серого жалюзевого полумрака гремел:
     - Вы  не  открыли нам ничего нового!  Вы  хотите знать больше нас,  но,
надеюсь,  уже  убедились,  что  это  неосуществимая  мечта.  -  И,  наконец,
традиционное:   -   Вы  мешаете  коллективу  объединения,  вносите  ненужную
нервозность в нашу работу.  Мы не можем позволить,  чтобы наша озабоченность
по поводу некоторой нехватки телевизоров распространялась на весь коллектив.
Давайте ставить вопрос так: что ценнее - телевизор или человек?
     Твердохлеб  устало  усмехнулся.  Не  позавидуешь его  судьбе.  Попробуй
поставить себя  на  место  всех  честных  тружеников объединения.  Несколько
месяцев толкутся в объединении следователи.  И все об этом знают.  И,  ясное
дело,  разговоры:  к  честным руководителям следователей не  пошлют.  А  кто
честный,  кто  нечестный?  Шкала  заслуг так  или  иначе  держится благодаря
существованию наказаний. Он почти сочувствовал Борисоглебскому.
     - Я могу понять ваше настроение.  Юристы не приносят радости.  Они дают
познание.  Не  всякое познание -  радость.  На этом трагическом противоречии
строится  вся  наша  работа.   Вы  говорите:  человек.  Пойдем  дальше:  нам
приходится иногда так или иначе затрагивать людей с добрым именем.  Ну и что
же? Между фактами и добрым именем мы вынуждены отдавать предпочтение первым,
ибо они -  истина, а так называемое доброе имя завоевывается порой не совсем
справедливо - бывает, что присваивается, покупается, узурпируется.
     - Так,  может быть,  вы станете утверждать,  что мы давали указания для
этих... как вы их называете?.. злоупотреблений?
     - Злоупотребления совершаются не по указаниям. Они возникают спонтанно.
Это  проявление инициативы,  которая ищет  выход.  К  сожалению,  инициативы
преступной.  Мы  работаем  здесь  действительно  слишком  медленно,  но  что
поделаешь?  Все так запутано и  так неуловимо,  что приходится чуть ли не по
винтику  воспроизводить  каждый  из  тысяч  телевизоров,   которые  ушли  по
незаконным каналам.  Все  эти  каналы  мы  тоже  установим,  но  хотелось бы
рассчитывать и на вашу помощь.
     - На мою?! И для этого вы пришли ко мне?
     "А к  кому же мне идти?" -  готов был закричать Твердохлеб,  но сдержал
этот крик, сказал спокойно:
     - Я не принадлежу к сторонникам так называемой молчаливой порядочности.
     - И вы приходите, чтобы меня допрашивать?
     - Назовем это так.
     - Но меня могли бы спросить в другом месте. В высших инстанциях.
     - Самая высшая инстанция -  справедливость.  Я обязан обращаться с вами
как с гражданином, а граждане не имеют рангов.
     Разговор  их  зашел  в  мертвый  угол.  Борисоглебский взялся  за  свои
аппараты,  изо всех сил демонстрируя озабоченность, энергичную деятельность,
смертельную занятость и загруженность, вел переговоры, отдавал распоряжения,
принимал сообщения,  записывал,  делал  заметки,  следил за  дисплеями,  для
Твердохлеба у  него просто не  оставалось ни  времени,  ни возможностей,  ни
внимания,   он  слушал  и   не  слушал  его  вопросы,   и  ответы  его  были
однотонно-однотипные, словно их выдавала электронная машина:
     - Этого вопроса я не стану касаться...
     - Это не тема для разговора.
     - Я просто не буду говорить об этом!
     - Вряд ли кого-то может заинтересовать этот вопрос...
     - В данном случае вы затронули нежелательный вопрос...
     - Мне неприятно углубляться в этот вопрос...
     - Было бы бестактно возвращаться к этому вопросу...
     - Я знаю этого человека...
     - Я верю этому человеку...
     - Я всегда считал этого человека точным...
     В  сером сумраке,  наполненном мистически нелепым мерцанием технических
устройств, двое вели соревнование на выносливость, на терпеливость, а может,
и на упорство,  ни один из них не хотел поступиться, но Твердохлеб знал, что
сегодня он  выиграть соревнование не  может,  потому что  он  пришел сюда  и
должен так же уйти отсюда, хозяин же кабинета был и остается, а гость, какие
бы он ни имел полномочия, все же только гость.
     Ушел не побежденный, но и без победы.
     Только со  временем он  смог  убедиться в  своей  наивности.  Поражения
приходят  тогда,   когда  их   меньше  всего  ожидаешь.   Напрасно  он   так
легкомысленно пренебрег тем  финским жалюзи.  Владельцы пепельных кабинетных
игрушек готовы испепелить твою жизнь, почуя в тебе какую-то угрозу.
     Твердохлеб жил без страхов,  как все честные люди.  Испепелить его?  Не
было таких зевсов ни  на  земле,  ни  на  небе.  Но отравить жизнь,  сделать
невыносимым каждый твой день,  каждый твой час -  разве не  имел он этого от
Мальвины в последние месяцы?
     Какие-то тайные силы проникли еще дальше, и вскоре после его неприятной
беседы  с  Борисоглебским возник  еще  более  неприятный разговор у  них  на
партбюро. Собственно, и не разговор, а сплошной монолог Нечиталюка, который,
никого не называя,  а только недвусмысленно намекая, долго и нудно говорил о
затяжных следствиях,  когда растревожены огромные коллективы,  нарушается их
трудовой ритм,  сотни,  а  то  и  тысячи честных людей  вынуждены ходить под
несправедливым  подозрением.  В  большом  производственном  коллективе  вела
следствие группа Твердохлеба,  все  это знали,  все понимали,  что Нечиталюк
прозрачно намекает именно на Твердохлеба,  только никто не понимал,  чем это
вызвано:  то  ли  Нечиталюк что-то  разнюхал,  то ли получил указание,  или,
возможно, просто завидует Твердохлебу и хочет обесценить его работу, или они
с  Савочкой  испугались возможного разглашения истории  с  телевизорами.  На
Твердохлеба все  посматривали с  плохо скрываемым интересом,  ждали,  что он
вспыхнет,  возмутится, станет защищать если не себя, то принципы, напомнит о
призвании и  роли советского юриста,  но Твердохлеб сжался и сидел молча,  с
безразличным лицом,  только устало поникшие плечи выдавали,  как ему тяжко и
горько.
     - Как  ты  думаешь,  защитит тебя кто-нибудь?  -  едва слышно прошептал
Твердохлебу Фантюрист.
     - Я не подсудимый, чтобы меня защищали, - отбуркнул в ответ Твердохлеб.
     - По-моему,  никто не заступится,  - не унимался Фантюрист. - Побоятся.
Раз уж Нечиталюк так распелся, то есть где-то такое мнение...
     Спокойный голос Семибратова ворвался в Фантюристово шушукание, перекрыл
его, смял, отбросил прочь.
     - Вы имеете в виду дело,  которое ведет группа Твердохлеба?  -  спросил
Семибратов Нечиталюка.
     - Чтобы  специально иметь  что-то  в  виду,  то  нет,  но...  -  заюлил
Нечиталюк.
     - И все же?  - не отступал Семибратов. - К чему все эти намеки? Мы люди
слишком  конкретной профессии,  чтобы  тратить  время  на  разговоры вообще.
Руководство  недовольно   тем,   что   Твердохлеб  ведет   расследование  на
"Импульсе"?  Так  и  скажите.  Хотите критиковать Твердохлеба?  Критикуйте и
меня, ведь это я предложил, чтобы Твердохлеб возглавил группу...
     Этого Твердохлеб не знал!  Очевидно,  не знал и  Нечиталюк,  потому что
заюлил так,  словно под ним зашипело.  Он охотно изображал из себя Савочкину
жертву перед всеми, но только не перед Семибратовым, - не тот человек!
     - Я ничего не имею против,  - забормотал он, - я просто... вообще... на
всякий случай... для пользы дела...
     - Еще раз повторяю,  - твердо сказал Семибратов, - что мы собираемся не
для разговоров вообще... У кого-то есть претензии к группе Твердохлеба?
     - У  нас все в  норме и нечего нас толкать под локоть,  -  не сдерживая
голоса, выкрикнул Луноход.
     Твердохлеб,  который  до  сих  пор  сидел  потупив  взор,  посмотрел на
Семибратова.  Такое знакомое ему бледное лицо, усталый взгляд. И будто тихий
голос,  но  не отсюда,  а  из другого разговора,  только между ними,  не для
посторонних:  "Я вижу твою душу и  потому многое прощаю тебе.  В тебе таится
нервность истинного таланта,  о  которой ты,  возможно,  и не догадываешься.
Талант твой обязан раскрыться.  Ты  талантливый следователь,  понимаешь?  Ты
останешься,  а  те,  кто  не  видит  твоей  одаренности,  пожужжат немного и
исчезнут".
     Пожужжат  и  исчезнут...   Теперь  Твердохлеб  смотрел  на  Семибратова
свободно и смело,  и Семибратов усмехнулся ему так, чтобы все это увидели, и
все  сразу  сбросили с  себя  какую-то  невидимую тяжесть,  нечто гнетущее и
обидное,  зашевелились,  застучали стульями,  заговорили,  кто-то засмеялся,
кто-то закурил.
     Когда-то  Семибратов говорил Твердохлебу:  "Нужно  работать,  уставать,
страдать и верить. Никому не дано права проворонить свою жизнь".
     Это были разговоры между друзьями,  в четыре глаза.  Сегодня Семибратов
отстаивал  Твердохлеба  уже  не  перед  ним  самим,   а   перед  Савочкой  и
Нечиталюком.
     А чем он сам помог Семибратову?  Демонстрировал терпение?  Возлагал все
надежды на диалектику,  которая утверждает, что савочки отмирают? Но ведь мы
живем не  тысячу лет,  чтобы терпеливо ждать,  пока вокруг нас исчезнет зло.
Его  нужно  уничтожать  ежедневно  и  ежечасно  так,   как  это  делает  сам
Семибратов,  смело  берясь разматывать самые  страшные дела  об  убийствах и
зверствах, о крови и муках.
     После  партбюро Нечиталюк догнал  Твердохлеба в  коридоре,  схватил  за
плечи, округлил свои мертвые, как у всех сплетников, глаза, застонал:
     - Старик, ты себе не представляешь, как мне тяжело и противно на душе!
     У  него  был  вид  человека,  принявшего  на  себя  грехи  всего  мира.
Страдания, гадливость, горечь. О фарисеи!
     - Я должен разделить твою ношу?
     - Давай зайдем ко мне. Нужно поговорить.
     - Ты еще не наговорился? Что-то мне не хочется слушать.
     - Ну тогда к тебе! А то ведь люди же вокруг...
     - Ты уже стал бояться людей? Так быстро после заседания? Ко мне мы тоже
не пойдем. Хочешь - говори вот здесь.
     - Давай хотя бы к окну.
     Схватив Твердохлеба за рукав,  он потянул его к  окну в конце коридора.
Твердохлеб шел  неохотно,  презрительно морщился,  раздувал ноздри.  Что еще
нужно этому Савочкину карманному чертику? Мало ему, что он битый час катался
по Твердохлебу, как по снежной горе на саночках?
     - Ну, что вы еще там с Савочкой наворочали? - не сдержался он.
     - Старик, ты же великодушный человек! Кто еще так поймет? А что я могу?
Тянется,  тянется эта ахинея заседаний,  и кто-то же должен... Ты понимаешь?
Жертвы нужны...  Ну,  не настоящие, а так... как говорит Савочка: "Что у нас
сегодня главное? Главное, чтоб конкретно и на перспективку". А ты сиди возле
него  и  попробуй увидеть эту  "перспективку" и  чтобы  "конкретно"!  Ты  же
заметил, как я выкручивался, чтобы не "конкретно"! Потому что я твой друг!
     - Ну да, друг. И чтобы откупиться от врагов, приходится продавать своих
друзей. И ты продаешь. Но запомни: номер твой не пройдет!
     - Да какой же мой? Какой мой!
     - Ну,  ваш с Савочкой,  если отрекаешься от авторства. С телевизорами я
распутаю все до конца.  И  никакая сила меня...  Так и  запомни!  И  Савочке
можешь... Сквозь заслоны правды еще никому не удавалось прорваться...
     - Да какой Савочка! Старик!..
     - А  если сам вылез с  такой инициативой,  то  заруби себе на  носу.  И
можешь потирать свои ручонки! Ученые пишут, что в этом есть что-то целебное.
Возможно,  и Пилат потирал руки с этой целью.  А может,  думал,  что смоет с
себя подлость, вымыв руки. Шекспировский Яго тоже считал, что его подлость -
только способ защиты.  А  что ему было защищать и зачем?  Так и ты.  Ты хоть
заметил,  какой ты  темный и  необразованный среди тех,  кто тянет колесницу
правосудия честно и  упорно,  во всеоружии знаний и  той верности призванию,
какой ждет от нас народ?  Я  знаю:  что тебе народ,  что призвание!  Лишь бы
благосклонность Савочки. Ты ведь не раз слышал от Савочки: "Когда я сижу, то
похожа на маршала Жукова".  А  на кого похож ты?  К  кому примазываешься?  И
вообще как вы смеете примазываться -  ты и Савочка?  Вы ведь необразованные.
Вы - невежды. Будь моя сила и воля, я бы выгнал всех таких, как вы, вымел бы
поганой метлой!  Всех недоучек, малограмотных, неучей ничтожных! От неудачно
построенной фразы  может  зависеть человеческая жизнь.  А  вы?  Темные души,
темные умы, никчемность и суета...
     - Старик,  - отклеиваясь от окна, пробормотал Нечиталюк, - ты уж что-то
чересчур.   Я,   разумеется,  не  стану  возражать  Семибратову,  но  ты  же
понимаешь... У Савочки везде есть уши и все такое прочее...
     - И все такое прочее,  -  повторил за ним Твердохлеб.  -  Именно это ты
должен был сказать,  и ты сказал. И я услышал. Хотя мог и не слушать. Знаю и
так. Насквозь вас вижу! Так Савочке можешь и донести.
     - Старик, за кого ты меня?..
     - За того, кто ты есть...
     Потом он подумал:  несчастные люди. И Нечиталюк, и Савочка несчастные и
одуревшие от собственных хитростей люди.  У меня есть Наталка,  чистая душа,
чистое сердце, а что у них - сплошные козни? А потом содрогнулся от страшной
мысли:  а  действительно ли есть у  него Наталка и  что у  него есть вообще?
Может,  только пустые ладони,  как  у  всех  людей,  даже  у  самых  больших
завоевателей,  переходящих в  вечность так же ни с чем,  как и пришли в этот
мир?
     Впервые в жизни Твердохлеб подумал о собственной смерти. Не думал о ней
ни тогда,  когда видел куреневскую катастрофу,  ни в  подземелье Кум-Короля,
потому что  там  могла идти  речь о  смерти тела,  а  молодое тело оказывает
неосознанное сопротивление этой угрозе,  не  поддается ей,  не хочет верить.
Теперь же он испугался, что умрет его душа, так и не встрепенувшись, ни разу
не озарившись, уснет медленно, угаснет, покроется пеплом.
     Спасение было только в Наталке,  в ее присутствии, сочувствии. Я просил
бы  у  женщины только  молитвы,  а  не  плоти,  как  библейский царь  Давид.
Скованный дух без нее,  и величайшая скорбь,  и ужас покинутости.  Ужасов не
нужно придумывать -  они и  так сыплются на человека отовсюду с непрестанной
щедростью,  словно порожденные необузданной фантазией из  детства.  Ах,  как
хорошо быть твердокожим,  толстоногим,  как  слон,  чтобы брести через лужи,
сквозь грязь,  топтать, разбрызгивать. Когда-то говорили: преклони колени, и
ты уверуешь.  Никогда!  Ни кланяться,  ни рыться в грязи!  Его достоинство и
престиж -  стоять над грязью и  никогда не загрязниться самому.  Как святой.
Святость  юристов.  Благородство и  своеобразное превосходство.  Спасение от
оскудения  души,  но  и  напоминание,  чтобы  не  вскружилась  голова.  Быть
профессионалом.   Это  самое  высокое  звание.   Людям,  чтобы  жить,  нужно
трудиться.  Так возникает проблема умелых рук,  совершенных умов,  талантов,
гениев,  подвижников,  преобразовывающих мир. Маркс впервые обратил внимание
на то,  что человек не просто трудится,  а  преображает мир.  Рядом с такими
людьми  очищаешься душой.  Быть  может,  именно это  приковало Твердохлеба к
Наталке?
     Но где ж она?  И кто поможет ему найти Наталку именно тогда,  когда без
нее  невозможно жить?  Никто и  никогда!  Даже его всемогущее правосудие тут
бессильно,  как бессильно оно бывало даже там,  где на  него возлагало самые
высокие надежды все человечество. Мы не воскресили убитого на дуэли Пушкина,
не  возродили сожженных на  кострах Джордано Бруно,  Яна  Гуса  и  протопопа
Аввакума,  не возвратили Шевченко и  Достоевскому преступно отобранных у них
каторгой ссылки десятков лет  жизни,  не  спасли от  кровавых фашистских рук
юную Зою и детство молодогвардейцев.
     А сами продолжаем жить, жаждем удовольствий и ужасно возмущаемся, когда
кто-то  лишает нас  этой возможности,  иногда ищем знаний и  весьма гордимся
такими желаниями;  и  почти не думаем о  величии,  хотя легко могли бы и его
увидеть,  если и  не  вокруг себя,  то  в  прошлом,  где  оно сохраняет свою
нетленность даже в трагичности.
     Твердохлеб улучил свободный часок и заглянул к Лесю Панасовичу, который
залег  в  свою  "осенне-зимнюю  спячку"  и  теперь  метал  бронзовые  стрелы
Перунового гнева из  своей малометражки на Красноармейской во всех тех,  кто
замахивается своей нерадивой и равнодушной рукой на древние камни Киева.
     Оба обрадовались встрече,  но уже вскоре Твердохлеб убедился,  что Лесь
Панасович в  своем одиночестве каждого готов сделать жертвой,  не считаясь с
тем, виновен ты или нет.
     - Знаете,  Федор, - перебирая бумаги, которыми был завален чуть ли не с
головой, говорил Лесь Панасович, - за время, что мы с вами не общались...
     - Я был страшно занят, собственно, я и сейчас еще...
     - Знаю,  знаю.  Пока человек бегает,  ему некогда голову поднять,  а уж
чтоб оглянуться вокруг и увидеть - куда там! Так вот, за это время, что мы с
вами...  В Киеве произошло немало событий... Обратите внимание: я не говорю,
что построено,  это видно и так.  А вот что я хочу вам рассказать, - об этом
мало кто...  Вы, конечно, скажете, что не чувствуете никакой своей вины, что
вы не участник,  а только зритель, наблюдатель, свидетель... Да, а что такое
принимать участие и  наблюдать?  Время не обходит человека,  оно не проходит
сквозь него бесследно -  оно тянет его за собой,  делает совиновным во всем,
что  происходит...  Вот  сейчас я  вам перечислю все...  У  меня записано...
Почему-то  мы считаем,  будто прошлое нас не касается.  Мы либо не хотим его
знать,  либо пугаемся,  либо пренебрегаем,  отвергаем,  топчем. Однако народ
всегда видит в прошлом святыни. Ходили на богомолье в лавры, теперь гоняются
за историческими романами,  -  думаете,  это случайно?  Это как тот домовой,
которого презрительно отметает и наука, и христианская церковь, а люди с еще
большим упорством продолжают верить в его существование,  ибо в домовом есть
очарование таинственности,  а  без  таинственности жизнь пресна и  убога.  У
древних были  лары  и  пенаты,  божества дома,  очага,  родни,  христианство
сокрушило их, цивилизация отметает даже осколки, ибо в малометражке никакому
домовому нет пристанища,  тут ни закоулков,  ни тайников, все голо, открыто,
словно на палубе.  Вам хочется,  чтобы вся жизнь стала похожа на палубу? Мне
отвечают:  новый быт,  новые потребности, новые требования, потому что новый
человек. Хорошо. Человек нового типа. Вот вы - согласны?
     - Допустим.
     - Этот  человек -  что?  Работает.  Преисполнен веры в  справедливость.
Оптимистически настроен. Товарищеский характер. Чувство коллективизма. Готов
на самопожертвование ради других. Не погружен в собственные неврозы. Так что
же -  он полностью лишен личной жизни, не имеет внутреннего мира, обезличен,
снивелирован,  как малометражная квартира?  У вас что - нет в душе тайны, от
которой хочется застонать?
     Твердохлеб и в самом деле чуть не застонал от этих слов.
     Не помог ему Лесь Панасович. Да и кто бы мог помочь?
     Наталка не  позволяла чересчур отдаляться (а  смог бы  он?),  но  и  не
допускала слишком близко,  держала на безопасном расстоянии.  Противостояние
планет.
     Приходилось ждать, когда она позвонит, мучиться этим ожиданием и полным
своим  бессилием.  Но  настоящая  мука  начиналась,  когда  Наталка  наконец
звонила.  "Ага, - говорила она откуда-то из далекой дали, - это я. А это ты?
Ну...  Вот я  и позвонила...  Это я так...  Занята очень.  И на работе,  и с
девчатами, и с этими... Ну, ты же знаешь... Торжественные собрания, собрания
и  собрания...  И  я  в  президиумах...  Меня  показывают,  чтобы влюблялись
мужчины!..  Ты  бы  тоже,  наверное,  влюбился,  если бы  увидел...  Да тебе
некогда..."  Твердохлеб,   переждав  ее  тара