е сидеть не
умел: подставлял широкую спину в ту сторону, где была теща, горбился, тяжело
вздыхал.
     - Вам неудобно? - шепотом спросила Наталка.
     Он  испуганно выпрямился,  теперь сидел ровно,  оцепенев,  весь мокрый,
казался себе таким огромным,  будто мог бы заполнить своим телом весь театр,
хотел  исчезнуть,  стать  маленьким,  как  Алиса  в  подземелье,  проглотить
волшебную пилюлю и  присоединиться к тем негорюйчикам,  которыми он забавлял
знакомых малышей.
     Уже  поднялся занавес,  из  огромного пространства сцены  ударил  свет,
кажется,  там пели, но Твердохлеб ничего не слышал, не разбирал, не понимал.
"И все трепетало и  пело вокруг,  и  я не узнала -  ты враг или друг".  Теща
любила Ахматову и Шумана тоже любила, кажется, неплохо относилась и к своему
зятю,  она была красивая, умная, деликатная, ласковая... "И я не узнала - ты
враг или друг..."
     И  тогда,  полумертвому,  тонкая рука с  запахом "Шанели Э 5" вложила в
уста  Твердохлебу кругленькую карамельку  (он  хорошо  знал  любимые  тещины
карамельки "Мечта",  розовая обертка,  фабрика "Красный Октябрь", Москва), и
никакого "реприманда" - Мальвина Витольдовна приставила к глазам театральный
бинокль,  а  затем  тихо  сказала что-то  своей  соседке о  новой  Виолетте,
которая, кажется, довольно успешно заменила великую Мирошниченко.
     "Над сколькими безднами пела и в скольких жила зеркалах..." Теща любила
Ахматову,  и теперь только Ахматова звучала в нем и мучила, терзала - почему
же  не  там,  когда он  ходил перед зеркалами и  они наставляли на него свои
свинцовые пасти? А теперь его поглощала пропасть - и не было спасения.
     - Вы меня пропустите? - наклонился Твердохлеб над Наталкой. - Мне нужно
немедленно выйти.
     - Что с вами? Какие-то дела?
     - Я возвращусь... обязательно возвращусь...
     - Смотрите сами...
     Он  бежал из  театра позорно и  унизительно.  Не стал ждать прощального
письма  Виолетты.  Пусть  плачут  другие.  А  ему  теперь  плакать по  навек
утерянному.   Знал:  с  Наталкой  покончено.  Конец  легкомыслию,  временным
восторгам и удивлениям.
     Домой пошел не по Большой Подвальной, а по Владимирской, мимо Софии, на
Большую Житомирскую,  в шум троллейбусов и грохот машин, ибо тишина была для
него  невыносима.  Стать  бы  Ярославом  Мудрым  и  спрятаться в  тяжеленном
каменном саркофаге.  Но  найдут  и  там.  Жизнь  найдет  везде.  От  нее  не
спрячешься. Как говорится, рожден, чтобы жить. А это так много и так тяжело.
Спроси Ярослава,  и он тебе скажет то же самое, поскольку умер, а продолжает
жить уже девятьсот лет.  Спроси Богдана, который не слазит с бронзового коня
вон уже столько лет,  и он тоже скажет, что не спасает ни камень, ни бронза,
- только еще  тяжелее в  них человеку и  еще длиннее его жизнь,  а  с  ней и
страдания - вплоть до бесконечности.
     Перед своим домом он вдруг спохватился:  а как же Наталка? Следовало бы
подождать конца спектакля и  проводить ее  домой.  Где там ее гостинка,  чем
туда  добираться?  Ан  нет.  Отступление невозможно.  Убегают не  только  от
несчастья, от счастья тоже нужно иметь мужество убежать.
     - Так  рано?  -  холодным тоном отметила Мальвина,  открывая ему дверь.
Твердохлеб пробормотал нечто невразумительное.
     - Мама в театре,  можешь поискать что-то там на ужин,  -  крикнула она,
уходя в  свою комнату.  Он молча залез в  свою нору.  Проклинал себя за все.
Несчастный болван.  Захотел отречься от идей, которым служил, во имя стихии.
Теперь не заснет,  будет казниться своей несправедливостью по отношению и  к
Наталке,  и  к  своим  близким.  Разве  искупишь зло  одной бессонной ночью?
Бегство его было сегодня настолько позорным,  что если бы было куда убегать,
то  бежал бы  и  бежал без  оглядки,  без  остановки и  передышки.  Невольно
позавидовал своему школьному товарищу Ваньке Бараненко,  в  "каюте" которого
когда-то,  студентом еще,  жил  на  улице Коцюбинского.  Ванька со  временем
женился, стал отцом двух детей, получил квартиру, но жена попалась крикливая
и злая, как киевская ведьма, грызла его днем и ночью, как-то он не вытерпел,
вышел из квартиры,  выпил в кафе двести граммов,  увидел объявление о наборе
рабочей силы на  Север,  зашел в  эту контору и  завербовался на  два года в
Норильск.  Как стоял,  так и поехал.  Детям ежемесячно посылал деньги,  а их
матери хоть бы слово! Вот это муж!
     Но такие приключения не для Твердохлеба.  Ванька еще в  школе отличался
поведением,   которое  юристы  называют  девиантным*.  Коренастый,  сильный,
большеголовый,  глаза так  и  зыркают,  где  бы  напакостить,  Бараненко был
"героем" всех дебошей,  драк и  скандалов.  Однажды они  играли в  снежки (в
пятом или шестом классе),  разделившись на два враждебных лагеря, Твердохлеб
оказался в одном, Бараненко в другом, Твердохлебова сторона стала побеждать,
вышло так,  что он  как бы возглавил своих,  держался непоколебимее всех,  и
тогда Ванька,  не  привыкший проигрывать,  слепил снежок с  небольшим камнем
внутри и  запустил его в  голову Твердохлебу так метко,  что у того брызнула
кровь из виска.  Все смешалось,  было уже не до победы,  Твердохлеба забрала
"скорая помощь",  Бараненко удрал  из  школы  на  целый  месяц.  К  счастью,
оказалось, что снежок только скользнул по виску и ободрал кожу.
     ______________
     * Девиация (лат.) - отклонение от правильной линии.

     - Если бы прямое попадание, - сказал Федьке старый строгий хирург, - то
либо  смерть,  либо  слепота.  Этот  снежок вроде  мелкокалиберного снаряда:
мягкая оболочка,  а внутри страшная сталь.  Считай,  мальчик,  что родился в
рубашке.
     В  том,  что родился в  рубашке,  он убедился и тогда,  когда произошла
куреневская трагедия,  и  когда  выпустила  его  из  куреневского подземелья
богомольная старушка,  и когда встретил Наталку...  Встретил, чтобы потерять
теперь уже бесповоротно...
     Ванька  Бараненко  нашел   Твердохлеба,   когда  тот   уже   учился  на
юридическом.
     - Федь,  ты на меня не сердишься?  - так же, как и в школе, с бегающими
во все стороны глазками зашептал он, поймав Твердохлеба между двумя парами в
факультетских коридорах.
     - За что? - удивился Твердохлеб.
     - Ну,  за те снежки! Я не хотел тебя... и никого не хотел... Как-то оно
само так вышло... Ну, ты ж понимаешь...
     Твердохлеб молчал.  Вспомнил слова  старого  хирурга о  мелкокалиберном
бронебойном, теперь и сам хорошо знал, что это такое. Ну да ладно. Возьмемся
перевоспитывать Ваньку Бараненко?
     - У тебя есть где жить?  -  налетел на него Ванька, зная, сколь недолог
студенческий перерыв. - В случае чего - у меня роскошная "каюта"! Как раз на
двоих. Чего тебе пропадать в этих общежитиях? Давай ко мне! Ну, Федь!
     Ванька сам убегал всю свою жизнь и  любил создавать условия для побегов
своим  друзьям.  Наносил удары  и  знай  каялся.  Надо  было  бы  научиться?
Твердохлеб не научился.
     Утро   было   воскресное.   Некуда  деться,   нужно  играть  роль  зятя
Ольжичей-Предславских,  и Твердохлеб,  приняв душ,  побрившись, надев чистую
сорочку, должен был идти на семейный завтрак, за которым съедалось не так уж
много,   но   зато   было   достаточно   много   глубокомысленных   намеков,
вольнодумства, всякого пустословия.
     Твердохлеб норовил  опаздывать на  такие  завтраки,  но  сегодня пришел
вовремя,  как  тот осужденный к  смертной казни,  который в  последнем слове
сказал: "Хочу уже уйти туда, где должен быть".
     Теща  разливала чай.  Вся  в  розовом,  как  утренняя  заря,  нежная  и
ласковая.
     - Вам крепкий, Теодор? - спросила заботливо.
     - А-а, какая разница! - махнул он рукой.
     Хоть бы скорее заговорила о вчерашнем. Рубить - так сразу! Он бы сказал
прямо:  да,  был  в  театре с...  С  кем?  Что бы  он  сказал?  С  передовой
работницей?   С  депутатом  горсовета?   Может,   солгал  бы:   следственный
эксперимент,  в  интересах дела?  Нет,  нет,  на  такое  способен разве  что
Нечиталюк. А он - никогда!
     Но  Мальвина Витольдовна,  кажется,  даже намеком не  хотела напоминать
зятю о вчерашнем. Мальвине сделала замечание:
     - Ты до сих пор непричесана, Мальвина.
     - Успею, - равнодушно отмахнулась та.
     Тещин Брат,  решивший сделать очередной перерыв в своем дачном сидении,
обрадованно набросился на  Ольжича-Предславского и  Твердохлеба,  которые не
так уж часто попадали ему на зуб, так сказать, в полном комплекте.
     - Вот  вы  оба юристы,  -  начал своим насмешливо-плавным голосом Тещин
Брат.  -  Юристы -  это прекрасно! Справедливость - мое ремесло и так далее.
Хотя по мне - справедливость торжествует только в детективных романах. А чем
вы объясните,  что вся молодежь бросилась на юридические факультеты?  Ну, на
торговлю -  ясно:  быть ближе к товару.  На киноактеров -  там слава.  Ну, а
почему на юридический?  Все хотят судить? Конкурс - по сто человек на место.
А  кто идет?  О  Чехове даже не  слыхали,  на вопрос о  Гоголе отвечают:  он
написал  детектив  "Мертвые  души",   где   следователь  Чичиков  раскрывает
убийство.  Ну!  И  каждый заявляет:  я  хочу бороться с  правонарушителями и
преступниками,  я  хочу  их  судить.  Андрей  Ярославович  витает  в  сферах
бальзамичных,  он  тут пас,  а  ты,  Федор,  ты ведь практик,  что ты можешь
сказать об этом?
     Твердохлебу чай попал не в то горло, он закашлялся. Что там о ком-то, о
каких-то судах-пересудах,  ежели сегодня нужно судить его! На выручку пришел
Ольжич-Предславский,  который  никогда не  допускал,  чтобы  последнее слово
оставалось за Тещиным Братом.
     - Глагол "судить",  -  поучительно промолвил он, разглаживая на коленях
салфетку, словно был на дипломатическом завтраке, - неоднозначный, и об этом
не следует забывать. Мы имеем слова "судить" и "осуждать" (поведение), "суд"
и  "выносить суждение",  то  есть можем проследить ярко выраженные не только
юридические, но и эпистемологические коннотации*. И я не понимаю... Я не...
     ______________
     * Эпистемологические коннотации - сопутствующие знания.

     Тещин Брат смотрел на него как на девятое чудо света.
     - Объяснил!   -   радостно  крякнул  он.   -   Просветил  темную  массу
коннотациями!  Вот что такое мудрость,  Федор!  А  ты увяз в своей ничтожной
практике.  Теории нам не хватает!  Светочей!  Ты, Мальвинка, вчера какого-то
там светоча в опере слушала? Прискакал из Москвы, осчастливил?
     Вот оно, начинается. Твердохлеб сжался, ожидая удара.
     - Мама хотела еще и меня туда затащить! - засмеялась Мальвина.
     Теща с достоинством встретила этот натиск.
     - Явления искусства не рождаются ежедневно, - спокойно объяснила она, -
и нельзя людей судить за это...
     Твердохлебу  показалось,  что  при  этом  Мальвина  Витольдовна бросила
взгляд на него.  Может,  и  не было этого взгляда,  но слова "нельзя судить"
предназначались ему  тоже.  Прощение.  Судить  -  не  судить.  Всего-навсего
глагол.  Утешимся и успокоимся.  Осуждать - осудить. Кто же осудит человека,
который хочет осуществить свое естественное право быть счастливым?
     А он даже не хотел, а только попробовал. Неуклюже и неудачно.
     Завтрак закончился благополучно,  и день прошел тоже благополучно,  а в
понедельник с утра Твердохлеб намеревался пойти к Савочке и заявить: увольте
меня от  телевизоров,  на "Импульс" не могу!  Савочка,  ясно дело,  ответит:
"Сынок, у нас не убегают. Некуда. Мы на краю". Тогда что?
     Савочки не было.  Снова в больнице.  С Нечиталюком говорить - все равно
что  пробираться по  кротовинам.  Одно  слово скажет,  а  два  -  намеки.  И
фальшивые утешения: "Старик, не нужно драматизировать события! Бери пример с
нашего шефа!" А сам побежит к Савочке в больницу и накапает.  Гоголь говорил
о таких: "Они наполняют ябедой департаменты".
     Ах, как тяжело было Твердохлебу!
     А жизнь продолжалась, и что ей до чьего-то там настроения или трагедий.
Пришел Луноход (он входил в группу Твердохлеба),  уселся, долго сопел, затем
пробубнил:
     - Нашел лаз к Борисоглебскому.
     Твердохлеб промолчал.
     - Можно прищемить самого Борисоглебского, - заорал Луноход так, что уже
не сделаешь вид, будто не услышал. К тому же притворная глухота - это козырь
самого Лунохода.
     - Не слишком ли высоко? - поинтересовался Твердохлеб.
     - А что? Влюбляться - так в королеву.
     - Ну, любви я тут не вижу. Неразумную поспешность - да.
     - Не слышу! - крикнул Луноход.
     - Мы  договорились,  -  не  повышая голоса,  говорил Твердохлеб.  -  Мы
договорились как?  Начинать с самого малого, идти от начал, терпеливо искать
ниточку,  которая выведет к  клубку.  А  ты  сразу  на  самую гору!  Еще  за
генерального директора бы взялся.
     - А  что?  Я  могу и  за  генерального!  Видел,  где  у  них мастерская
"Бытрадиотехника"?  Напротив проходной "Импульса"! А кто разрешил ставить ее
там?
     - Хорошо,  -  спокойно  посмотрел  на  Лунохода  Твердохлеб.  -  А  кто
запрещал? Может, это для удобства.
     - Чьего,  чьего удобства? - захохотал Луноход. - А ты обратил внимание,
какая это мастерская? Точно под корпуса "Импульса". Уменьшенная копия. Та же
архитектура,  те  же  строительные материалы,  даже  электрические часы  над
входом такие же. А министерства разные!
     - Не вижу в том ничего плохого. У тебя есть факты?
     - Открыли  у  себя  под  боком  лавочку  и  отпускали  там  за  полцены
телевизоры, оформляя их как отремонтированные из безнадежных.
     - У тебя есть доказательства?
     - Есть версия! А доказательства будут!
     - Принесешь  мне  доказательства.   Версии  можешь  оставить  себе,   -
Твердохлеб поднялся,  подошел к Луноходу.  - Я не мог тебе этого сказать, но
теперь скажу,  пользуясь тем,  что на некоторое время возглавляю группу, ну,
ты  сам  понимаешь.  Нельзя поддаваться эмоциям.  Эмоции заводят нас слишком
далеко.  А как юристу скажу тебе:  эмоции скрывают от нас сущность важнейших
конституционных гарантий.  Закон говорит,  что  для  того чтобы преступление
было  наказано,  оно  должно быть  несомненным.  Любое  сомнение должно быть
истолковано в пользу подследственного. Ты это знаешь, но не хочешь принимать
во внимание.  Позволь, я скажу тебе еще одно. Мы не в одинаковом положении -
я понимаю.  У тебя большая семья, тебе трудно, у тебя и времени столько нет,
и  таких возможностей,  как  у  меня...  Короче:  кто  из  нас читает вождей
революции,  не  только готовясь к  политинформации?  Лекторы,  пропагандисты
имеют время и возможности, которых не имеешь ни ты, ни другие наши товарищи.
Но это преамбула,  как выражаются дипломаты.  Ближе к  сути.  У  Маркса есть
мысль  о  том,   что  жестокость  характерна  для  законов,   продиктованных
трусостью,   потому  что  трусость  может  быть  энергичной,  только  будучи
жестокой.   Ты  улавливаешь  суть?   Необходимо  остерегаться  энергичности,
вызванной трусостью.
     Луноход на  этот  раз  не  притворялся,  будто недослышал.  Маркса надо
слышать,  но,  кроме Маркса,  здесь был еще этот Твердохлеб с  его теориями,
которые способны только затормаживать механизм следственного действия.
     Он хлопнул дверью, бормоча:
     - Ахинея и белиберда! Ахинея и...
     Твердохлеб грустно улыбнулся.  Ленин говорил, что кроме закона есть еще
культурный уровень,  который  никакому закону  не  подчинишь.  Самые  лучшие
законы теряют свою  силу  в  неопытных,  грубых или  недобросовестных руках.
Зачем Савочка набрал себе таких людей,  как этот Луноход?  Твердохлеб жалел,
что  не  крикнул ему  вдогонку:  "Быть справедливым не  значит быть глупым!"
Пусть притворится, что недослышал, но пусть знает.
     Вспомнились насмешливые слова Тещиного Брата:  "Все хотят судить!" Если
бы  кто-нибудь знал,  какая это  тяжкая ноша.  Нечеловечески тяжелая.  Судья
каждый раз  судит  прежде всего самого себя,  а  уж  потом обвиняемого.  Где
граница выносливости человеческой души,  и  где брать силы,  чтобы всю жизнь
постоянно делать страшный выбор между дозволенным и недозволенным? Не потому
ли у всех прокуроров,  которых знал Твердохлеб, его всегда поражала какая-то
особая изможденность на  лице.  Кожа  лица  стареет у  них,  как  у  женщин,
обесцвечивается, высыхает, мертвеет от того адского пламени, которое сжигает
сердце, приближенное к болям и несчастьям мира, на недозволенное расстояние.
Никто этого не понимает, и прокуроров не любят. Даже Лев Николаевич Толстой,
этот,  может, самый справедливый из писателей, для прокурора в "Воскресенье"
нашел только слова пренебрежительные.  А  чего же ты хотел?  -  спросил себя
Твердохлеб.   Литература  всегда   считалась  прибежищем  свободы,   поэтому
настоящие писатели не могли благосклонно относиться к тем,  кто отбирает эту
свободу у  людей.  Поэты не  воспевали меч правосудия,  а  находили для него
только такие слова:  "О, сколько тусклой скуки в сверкании меча!"* Не было и
не будет в книгах героического образа тюремного надзирателя.  А судьи - либо
гоголевский Ляпкин-Тяпкин,  бравший  взятки  "борзыми щенками",  либо  судья
Бридау у Рабле, который выносил приговоры, метая игральные кости.
     ______________
     * Строка из Ф.Сологуба.

     И  среди  этих  безнадежно горьких мыслей внезапно прозвучал телефонный
звонок,   который  возвестил  освобождение  из  плена  печали.   Все  звонки
одинаковые,  но этот был особенный.  Твердохлебово сердце, которое уже почти
умирало,  встрепенулось,  ожило,  засмеялось, он схватил трубку и, еще когда
она летела к нему навстречу, крикнул в пространство возбужденно и радостно:
     - Я слушаю!
     - Это  Твердохлеб?  -  спросила трубка  Наталкиным голосом,  в  котором
улавливалась едва  заметная  насмешливость,  улавливалось издевательство,  а
может, и пренебрежение, и Твердохлеб вмиг погас, помрачнел и тусклым голосом
подтвердил:
     - Да, это я. Простите меня, Наталья.
     - Разве вы провинились? - засмеялась она.
     - А в театре. Я повел себя просто позорно...
     - Ах,  я забыла спросить:  у вас тогда все закончилось благополучно?  Я
так поняла, что вы заметили какого-то преступника и...
     - Не смейтесь, прошу вас...
     - Да я вправду...  Жаль,  что вы не дослушали оперу. Виолетта умирала -
просто чудо!  Но ваша профессия -  я  вам не завидую.  По-моему,  теперь все
мужчины такие.  Их выдергивают из-за стола, из постели, находят в отпуске...
Моего мужа находили даже тогда,  когда мы  прогуливались по городу или ехали
собирать грибы... Немедленно, срочно, бегом, быстрее! Ну что это за жизнь!
     - Это того прокурора?
     - Какого прокурора?
     - Какого прокурора?  Ну, вы же рассказывали мне о своем муже прокуроре,
который...
     - А-а, - она засмеялась долго и охотно. - Нет, нет! Это я о летчике...
     - О летчике?
     - Ну, летчик-испытатель... Я вам не рассказывала? Точно так же срывался
и  бежал к  своим самолетам,  как вы.  Погиб на Житомирщине.  Ему кричали по
радио, чтобы катапультировался, а он хотел спасти самолет. Врезался в болото
на такую глубину, что до сих пор не могут найти...
     - Почему же вы смеетесь? - испуганно спросил Твердохлеб.
     - Я?  Смеюсь?  Неужели?  Это  вам послышалось.  Я  вам позвонила знаете
почему?  Сегодня у  меня была первая смена,  после четырех я  уже свободна и
где-то в семь буду около Главпочтамта.
     "А  я  буду пропадать со своими бумагами вот тут",  -  хотелось сказать
Твердохлебу, но голос произнес совсем другое:
     - Если позволите, я тоже буду там...
     - Я? Позволить? Разве вы не свободный гражданин?
     Смехом начала,  смехом и закончила разговор, а он сидел, держал в руках
телефонную трубку и не решался положить ее на рычаг.
     Во тьме моей тоски безумно-разрушительной.
     Еще  совсем недавно киевские влюбленные теснились в  узких  промежутках
меж  угловатых колонн Главпочтамта,  упорно не  желая  выходить на  просторы
Крещатика.  Но  вот  к  1500-летию  Киева  бывшую  площадь  Калинина сделали
площадью фонтанов (ныне она носит