хтение  (нарочно  дразнила  его
президиумами  и  мужчинами,   все  нарочно!),  глухо  спрашивал,  когда  они
встретятся.  Она  не  знала.  Он  настаивал  -  она  не  знала.  Он  просил.
Мучительно,  унизительно,  нищенски. Она смеялась: "Разве я знаю!" - "Что же
ты знаешь?  -  хотелось ему кричать.  -  Какого же черта звонишь?"  Но он не
кричал,  только вздыхал и  осторожно клал  трубку.  За  эту  смиренность она
позволяла  себе  смилостивиться над  Твердохлебом  и  звонила  иногда  среди
рабочего дня,  совсем неожиданно.  "У  меня  сегодня выходной,  если хочешь,
можешь через час увидеть меня возле Золотых ворот..." Твердохлеба охватывала
паника.  "Но ведь я...  К  сожалению..."  -  "Ты,  конечно,  занят.  У  тебя
государственные дела. Я так и знала... Ну, тогда как-нибудь в другой раз..."
И - щелк, и все, конец, на много дней.
     А  потом они все же  встречались.  Два или три раза в  кафе.  Несколько
кинофильмов.  Две выставки.  Скверы,  улицы, трамваи, метро. Осень и зима их
неприкаянности.  Холодные слезы киевских дождей,  шелест листьев под ногами,
манящее тепло освещенных окон,  ласковое солнце соборов, проникающее в душу,
золото летящее, плывущее, вознесенное в небо, неуловимое и тревожное, тускло
рдеет  в  холодном ночном  небе,  словно зовет  и  тебя  вознестись,  но  ты
возносишься только взглядом и  мыслью,  а  сам  торопишься в  заманчивый уют
метро,   бормоча  вслед  за  поэтом  слова  благодарности  его  эскалаторам,
мраморам,  бездомности:  "Спасибо,  метро.  За то,  что в декабрьскую вьюгу,
когда цепенели днепровские белые склоны мертво,  у  книжной витрины мы нежно
кивали друг другу и мимо Ботсада к тебе торопились, метро. На твой эскалатор
бессонный вбегали,  и тут же,  взойдя на ступенечку выше, как будто на трон,
ты щеки мои задубевшие,  полные стужи, в ладонях своих согревала. Ты все это
помнишь, метро. И что нам с того, что развихренный джаз дожидался в кофейнях
вальяжных -  с  немою улыбкой Пьеро...  Мы снова спускались к  зеленым твоим
дилижансам,  -  и  нас,  будто старых знакомых,  ты вновь принимало,  метро.
Пускай  не  впервые,   пускай  эта  тема  бездонна:  подъезды...  террасы...
вагоны...  шатер  голубой над  Днепром...  Любовь,  видно,  вечно  бездомна.
Спасибо за то,  что бездомна.  За то,  что стенами ее не удержишь,  спасибо,
метро!.."*
     ______________
     * Стихи В.Терена (перевод Ю.Мезенко).

     Наталка,  казалось,  не ходила, а летала. Возникала как дух, и исчезала
тоже как дух.  Летящее существо, почти бестелесное, бальзамическое, и только
вечный страх  стыда  как  бы  придавал ей  осязательность,  и  перед глазами
Твердохлеба вырисовывались линии  ее  фигуры,  словно  изгибы  Крещатика,  и
плавные линии оголенных ее рук,  и все это плыло в пространстве и терялось в
бесконечности,  в кисейной невесомости и игривости красоты.  А Твердохлеб не
знал легкости,  он погружался в жизнь стопудово,  безнадежно. И тем не менее
ощущал счастье, хотя не стремился всех других перековеркать по своему образу
и подобию.  Не имел диктаторских замашек.  Категорический императив к самому
себе, а ко всем близким снисходительность, к Наталке же - стон души, восторг
и  безнадежность.  Исполненному милосердия  необходимы испытания  не  чужими
болями,  а собственными.  Женщины испытывают терпение мужей,  возможно,  еще
больше,  нежели войны. Твердохлеб принимал эти испытания добровольно, считал
дни,  месяцы,  времена года,  ждал,  надеялся.  Русалка, рожденная без души,
терзается  желанием  стать  земной,   познать  страсти  и  очарование  жизни
человеческой.  Но  человеческую горячую душу она может обрести только тогда,
когда ее  полюбит кто-то  из  людей.  Откуда у  него убеждение,  что Наталка
каким-то образом очутилась в русалочьем мире,  а он, Твердохлеб, приходит ее
спасителем из мира людей? По чьему велению и по какому праву?
     Он жил не правом,  а надеждами.  Минула осень,  потом зима, он не терял
надежд на что-то большое,  необычное -  разве он знал,  что оно такое и  как
называется?
     Теперь  все  надежды  возлагал  на  весну.   Воспетая,   прославленная,
вознесенная всеми поэтами мира пора самых больших надежд и упований.
     Что  принесет она  этому  человеку,  который жизнь свою  посвятил тому,
чтобы спасать людей от зла,  а  сам вместо выстраданного и честного добра до
сих пор не  познал ничего,  кроме несправедливых ударов судьбы и  полнейшего
презрения мира?
     Весна была затяжной и  холодной.  Но  холодная весна -  это еще не  так
страшно,  как холодные души. И ты среди холодных душ, тяжелых и неподвижных,
как  громадные мокрые  камни.  Твердохлебу с  особенной остротой вспомнились
стихи,  которые когда-то  давно читал ему профессор Лесь Панасович о  холоде
души, стало стыдно, что он забыл своего учителя и друга, за всю зиму даже не
поинтересовался,  как его здоровье,  а  ведь тот,  наверное,  снова залег со
своими больными ногами.  Как  же  он  мог  забыть Леся Панасовича?  Разве не
клялся мысленно перед этим удивительным человеком:  не допускай холодности в
душу, холодные сердца мешают людям и человечеству!
     Твердохлеб позвонил на Красноармейскую. Лесь Панасович как будто только
и ждал его звонка, сразу взял трубку, не стал жаловаться на свое здоровье, а
тут же повел речь о Киеве, прежде всего о сохранении его неприкосновенности.
     - Вы слышали, Федор? "Яблоньку" возле университета на бульваре Шевченка
снесли,  там "Метрострой" пробивает какую-то вентиляционную шахту, что ли. А
"Яблонька" -  это не просто яблоневый сад и не просто студенческое кафе, это
наша история.  Во время войны там была явка киевских подпольщиков. Буквально
в   трехстах  метрах  от   этого   места  баскетбольная  площадка  института
математики.  Неужели  не  могли  пожертвовать  баскетбольной площадкой  ради
станции метро,  а  непременно нужно было  разрушать то,  что  является нашей
историей?
     Твердохлеб пробормотал что-то о  своей солидарности с Лесем Панасовичем
и  о том,  что давно собирается к нему,  но теперь уж обязательно придет,  и
тогда они...
     - Знаете,  Федор,  -  прервал его жалкие оправдания Лесь Панасович, - я
все прекрасно понимаю.  Вы  человек,  забеганный до предела,  над вами целые
горные хребты обязанностей -  потому не имею к вам никаких претензий. Как-то
вы обещали познакомить меня с депутатом горсовета.
     - Я хотел, но...
     - Это теперь не имеет значения.  Знаете, когда вот так лежишь в четырех
стенах,   то  как-то  начинаешь  понимать  людей  и   можешь  оправдать  их.
Большинство людей отмахивается от истории,  чтобы жить легче,  проще.  Бремя
истории не  каждому под  силу.  Все  можно  оправдать,  кроме  просвещенного
варварства.  Вот с ним и воюю.  Твердохлеб снова стал обещать,  что придет и
что,  может,  все-таки удастся ему этого депутата...  Неожиданно для себя он
обронил,  что этот депутат,  собственно,  женщина, хотя тут ничего такого...
Лесь Панасович уловил его встревоженность и  неуверенность,  но не пришел на
помощь, а загнал Твердохлеба в еще более глухой угол, насмешливо спросив:
     - Так это женщина или депутат? Я что-то не разобрал...
     - Ну... - Твердохлеб вконец смутился. - Она, конечно, женщина... Но...
     - Не  узнаю  вас,   Федор.  Через  женщин  действуют  только  трусливые
обманщики или вероломные убийцы. Разве мы с вами такие?
     - Вы не поняли меня, Лесь Панасович. Тут дело не в этом...
     Но профессор не слушал. Для него Твердохлеб тоже был частицей Киева, то
как же можно допустить хоть малейшее разрушение этой частицы?
     - Федор,  -  поучительно произнес Лесь Панасович.  - Вы не имеете права
отступать от  своих принципов!  Я  вас  знаю  давно и  верю  в  вас,  как  в
собственного сына.  Восторжествовать или погибнуть -  вот!  Только так нужно
жить! Вы должны ко мне прийти непременно...
     - Я приду,  - поспешно пообещал Твердохлеб. - Я обязательно приду, Лесь
Панасович.
     - И помните,  что я встревожен.  Я почувствовал, что в вас пробуждается
какой-то хаос. Последствия предвидеть трудно. Вы меня понимаете?
     Твердохлеб представил себя у Леся Панасовича с Наталкой.  Как он мог не
заметить у  профессора страсти к  поучениям,  которая неизбежно должна  была
развиться от тяжелого одиночества и  физической ограниченности?  Ослепленный
твердостью и силой духа Леся Панасовича,  Твердохлеб почему-то полагал,  что
побывать  с  Наталкой  в  чудесной  тесноте  набитой  книгами  профессорской
малометражки -  это как бы осуществить паломничество к какой-нибудь святыне.
Как хорошо, что Наталка тогда и слушать не захотела о таком посещении. Будто
предчувствовала  профессорское  ворчание  об   угрозе   безумств,   падений,
греховности, безосновательные обвинения, неуместные подозрения и уже заранее
протестовала и  сердилась на  Твердохлеба,  задумавшего показать ее кому-то,
словно свою собственность,  подвергнуть испытанию ее  нежную душу суровостью
ученого.
     Была ничья и такой желала остаться - теперь уже Твердохлеб имел время и
возможность убедиться в  этом.  А  он  сам?  Способен ли был низвергнуться в
глубочайшие бездны падений,  чтобы взмыть оттуда (неужели только оттуда?)  к
высотам, которые ему никогда и не снились?
     Все время Твердохлеба не покидало чувство грозной опасности, он отгонял
его от себя,  а оно стояло неотступно,  и он знал:  что-то должно произойти.
Что-то тяжкое,  может быть,  даже трагическое, и он обязан его предотвратить
(ибо разве не в  том призвание юристов,  чтобы предупреждать преступления?),
но как это сделать - он не ведал и из-за этого казнился еще больше.
     Спокойная устойчивость,  какой еще год назад отличалась его жизнь,  уже
давно  исчезла,   все   полетело  вверх  тормашками,   все  теперь  казалось
несущественным,  мелочным,  удивительно ненужным: и упорное демонстрирование
профессиональной пытливости на  работе,  и  холодная  неискренность в  семье
Ольжичей-Предславских,  и  даже то обилие событий и  государственных хлопот,
которое ежедневно обрушивали на тебя газеты,  радио,  телевидение, - все эти
технические,  организационные и  моральные  средства  влияния,  изобретенные
словно бы нарочно для того, чтобы держать человека в крайнем напряжении.
     Вроде  бы  Твердохлебу мало  было  его  собственного сверхчеловеческого
напряжения!  Наталка стояла у него перед глазами неотступно.  Ее лицо, руки,
волосы,  взгляд, голос, смех. Он засыпал и просыпался с ее образом в мыслях.
Смотрел на двери, ждал, когда они откроются, стукнут, словно удар судьбы.
     Какая бессмыслица!
     Играет она с ним, нарочно дразнит или испытывает?
     Она  знала,  что  самая  большая свобода и  самое  высокое право -  это
распоряжаться самой собой.  Никто на свете не может владеть ею или диктовать
поведение.  Она доводила его до  отчаяния своей независимостью и  не  хотела
понять, что Твердохлеб дышать без нее не может.
     И,  как  всегда,  когда  Твердохлеб был  доведен до  крайнего отчаяния,
Наталка,  словно почувствовав это, позвонила ему с утра на работу и ласковым
голосом спросила,  не  хочет ли  он посмотреть новую пьесу в  театре Франко.
Девушки были, говорят: интересная.
     - Можно было и  не спрашивать,  -  едва не простонал Твердохлеб.  -  Ты
исчезла на целый месяц,  а теперь еще спрашиваешь! Я готов пойти не только в
театр, а и на погрузку картошки из буртов или рытье силосных траншей.
     - Ты  еще  и  меня  загонишь  на  какие-нибудь  принудительные  работы,
привыкнув судить преступников, - засмеялась Наталка.
     - Я не сужу, я только следователь.
     - Никак не могу этого постичь. Так что с пьесой? Ты согласен?
     - Согласен. Благодарю за доверие. Когда?
     - В пятницу.
     - В семь, конечно?
     - Как всегда. Жди меня возле театра.
     Холодный весенний дождь лил на черные голые деревья. Киевские оранжевые
коты сверкали глазами из глубоких подъездов, прислушиваясь к Твердохлебовому
шлепанию по  лужам.  Он  пришел к  театру за полчаса до семи,  не пришел,  а
прибежал,  чтобы не опоздать,  не заставить Наталку ждать его, спрятался под
широким прозрачным козырьком театрального подъезда, отряхнул холодную воду и
снова отважно погрузился в дождь, хотя и проклиная в душе его докучливость.
     Правду говоря,  ему  не  хотелось идти на  спектакль,  хотя театр уютно
светился  сквозь  моросящий  дождь,  обещая  тепло,  мягкий  бархат  кресел,
праздничное возбуждение сотен  людей,  таинственные огни  рампы.  Но  и  под
дождем он  всегда чувствовал себя несчастным.  Мальвина любила такую погоду,
она  могла  слоняться  под  дождем  хоть  целый  день,  становилась какой-то
особенно свежей,  яркой,  блестела,  как лакированная пожарная машина. А для
Твердохлеба дождь всегда был жестоким напоминанием о смерти отца и матери, о
детском незабываемом страхе, и он не любил киевские дожди, а тем временем их
становилось вроде бы чем дальше,  тем больше, украинские степи вот уже какой
год  задыхались от  засухи,  а  тут  лило и  лило,  как будто прорвалось над
городом небо.  Одни  говорили,  что  климат изменился из-за  Киевского моря,
другие искали причину в  автомобилях,  выбрасывающих в атмосферу тысячи тонн
вредных реактивов,  иные  же  считали,  что  климат  портится от  ужаснейшей
человеческой тесноты,  от  скопления почти трех  миллионов человек на  таком
тесном пространстве,  хотя вряд ли  можно было сетовать на тесноту в  Киеве,
который по своей площади, кажется, равнялся восьмимиллионной Москве.
     Наталка под дождем тоже,  пожалуй,  чувствовала себя плохо,  по крайней
мере,  Твердохлебу так  казалось.  Она  стала еще тоньше (совсем девчонка) и
какой-то вроде бы беззащитной,  не такой неожиданной в  словах и  поступках,
как всегда. Противоречие почти трагическое: он ненавидел дождь, но готов был
ходить под дождем хоть всю ночь напролет,  лишь бы только видеть Наталку вот
такой.
     Он встретил ее на углу улиц Карла Маркса и  Маяковского,  стоял там уже
довольно долго,  чтобы промокнуть,  замерзнуть,  и хотя старался скрыть свое
состояние от Наталки,  она чутко уловила дрожь, пронизывающую Твердохлеба, и
сочувственно спросила:
     - Наверное, давно тут?
     - Да нет.
     - Но ты такой холодный!
     - А ты теплая.
     - Это еще из метро. В театре тоже тепло. Побежали?
     Он неохотно дал перевести себя к скверу перед театром,  но там замедлил
шаг.
     - Ты что? - удивилась она. - Может, хочешь еще гулять? Под этим дождем?
     - Вообще-то я дождь терпеть не могу.
     - Тогда что же?  А-а,  - вдруг догадалась Наталка, - тебе не хочется на
эту пьесу?
     - Откуда ты?..  -  В его голосе было столько неуверенности, что Наталка
радостно подергала Твердохлеба за  рукав,  даже  сделала вид,  будто  игриво
прислоняется к его плечу, засмеялась:
     - А угадала, угадала ведь!
     Он не мог ее обманывать и признался:
     - Если говорить правду, то в театр почему-то мне не очень...
     - А хочешь тоже правду?
     - Какую?
     - А  такую!  Я  уже видела эту пьесу!  Со  своими девчатами.  Там такая
тоска. Сидят и считают копейки. Словно одурели. А я терпеть не могу, когда в
книгах или вот как в  пьесе,  в  кино -  скупердяи.  Разве не  надоедают эти
копейки  каждый  день?  Человеку хочется  отдохнуть душой,  хочется  чего-то
необычного, а тут...
     Твердохлеб ничего не понимал.
     - Но ведь ты хотела, чтобы мы...
     - Хотела, чтобы и ты увидел.
     - Зачем?
     - А  может,  чтобы увидеть тебя.  Разве я  знаю?  Ты ведь тоже только и
знаешь,  что считаешь копейки.  Кто сколько украл,  кто на  сколько причинил
убытков...
     - Там не копейки - миллионы.
     - Не все ли равно?
     - С  точки зрения закона злом  является присвоение и  чужой копейки,  и
миллионов.  Но это не означает,  что люди,  следящие за соблюдением законов,
подходят к  делу формально,  нечувствительны и  глухи к страданиям,  как это
иногда про  них  можно  услышать.  Собственно,  и  то,  что  называется злом
сегодня,  в будущем может оказаться добром или же было уже когда-то добром в
прошлом.  Слова и  понятия изменяются точно так же,  как и люди.  Даже такое
страшное слово, как "убийство", можно квалифицировать по-разному.
     Кажется,  они счастливо избежали заманчивого сверкания театра,  не дали
праздничной толпе  затянуть  себя  к  гостеприимному входу,  незаметно пошли
вокруг сквера,  затем оказались уже и в самом сквере, мокрый песок скрипел у
них под ногами,  хлюпал дождь в  широкой чаше фонтана,  стекал разноцветными
слезами по выгнутым спинкам расставленных в сквере скамеек.  Наталкина рука,
которую выше локтя осторожно держал Твердохлеб, была теплой и какой-то вроде
доверчивой.
     - Я  не  люблю вспоминать следствия,  дела,  процессы,  -  продолжал он
говорить,  потому что Наталка молчала,  а  ходить под дождем и молчать обоим
как-то  не  получалось,  тогда  они  станут похожими на  пенсионеров или  на
рассорившуюся семейную пару.  - Но один суд... Он не исчезает из моей памяти
вот уже много лет... Быть может, и юристом я стал именно благодаря ему, хотя
тогда еще не думал об этом,  да и  никогда,  кажется,  не думал...  Разве ты
думала, скажем, стать радиомонтажницей?
     - Я хотела стать актрисой.
     - Актрисой?
     - А  что?  В  школе я  играла во всех пьесах!  И тут бы не провалилась.
Сочинение написала лучше всех, устные - тоже. А на этюдах меня зарезали.
     - Может, сядем? - предложил Твердохлеб.
     - Все равно мокнуть! - легко согласилась Наталка.
     Они сели,  и  теперь он  чувствовал тепло не только ее руки,  а  как бы
всего тела, потому что Наталка прильнула к нему, стала еще меньше, тоньше и,
пожалуй, впервые за все их знакомство - доступнее.
     - Я тогда учился в ремесленном, - глухо начал Твердохлеб, и от этих его
слов  Наталка  ожила,   встрепенулась,   ее  маленькое  личико  с  интересом
приблизилось к его глазам.
     - Ты? В ремесленном? Где? В каком?
     - Ну,  это  давно.  На  трамвайного слесаря.  Собственно,  я  могу быть
слесарем хоть сегодня...  А тогда еще только учился. А ты ведь знаешь, как в
ремесленном.  Только и думаешь:  куда бы рвануть!  Мы бегали и в кино,  и на
базар,  и на Днепр,  и на стадион,  и просто так...  А тут кто-то из хлопцев
услышал о суде и - айда в суд! Айда - так айда! Оказалось: убийство. Людей -
страх,  мы уже насилу втиснулись.  Надо бы нас туда не пускать,  но никто не
задержал.  Так оно и вышло...  Ну,  мы-то в суд бегали и прежде...  Так, для
развлечения.  Глупые  были,  не  понимали  страданий.  Ибо  что  такое  суд?
Человеческая  грязь,  человеческое несчастье...  Преступники  в  большинстве
случаев - это самые несчастные люди... Разве я мог это тогда знать? Ну, а на
самом суде...  Как в Библии.  Каин убил Авеля.  Мать -  вдова.  Муж погиб на
войне.  У  нее два сына.  Младший -  хороший парень,  строитель,  прекрасный
работник,  уже чуть ли  не Герой Соцтруда.  А  старший не вылазит из тюрьмы,
какой-то выродок,  пьянчуга,  бандит.  После последнего срока возвращается к
матери,  пьяным встречает младшего своего брата,  ссора, он бьет брата ножом
прямо в сердце - смерть.
     Суд  идет целый день,  но  что  здесь судить?  Убийство при  отягчающих
обстоятельствах,  убийство  преднамеренное,  из  хулиганских побуждений,  из
бессилия,  вызов обществу и  всему самому святому.  Убийца вел себя на  суде
нахально,  словно бы и не брата родного убил,  а врага.  Ну что с таким? Суд
долго совещался,  но приговор был уже у всех на устах:  смерть убийце!  Все,
кто был в  зале,  встретили приговор аплодисментами.  Я тоже хлопал в ладоши
изо всех сил. Все поднялись со своих мест, одобряя справедливый приговор. Но
только в первом ряду сидела одна женщина. Мать этих двух, таких неодинаковых
сыновей.  Ну,  я тогда был молодой и глупый, и ничего не понимал. Побывал на
суде,  будто в цирке.  Был и забыл,  вспомнилось уже потом,  когда учился на
юридическом,  когда поумнел,  когда увидел,  что такое жизнь, тогда вспомнил
тот суд,  уж не знаю поч