чки
пачку американских сигарет, сверкнула зажигалкой, смачно выпустила из тонких
ноздрей ароматный дым и, едва разжав малиновые губы, сообщила:
     - Я пишу монографию!
     И  произнесла еще название,  которое Твердохлеб не запомнил бы даже под
страхом  смертной  казни.   Нечто  начетнически-никому-не  нужное.  Какая-то
бессмыслица.
     День первый Твердохлеб терпел,  считая аспирантку тем  неизбежным злом,
которое рано или поздно сваливается на человека.
     Еще  два или три дня он  просто терпел ее.  Но  когда она явилась и  на
четвертый день, повторив весь свой репертуар, он не выдержал:
     - Слушайте, у меня здесь работа, я должен вести разговоры, так сказать,
не совсем приятные... И люди у меня... Вы уже, кажется, их видели... Неужели
вам здесь интересно?
     - Но  я  же  пишу монографию!  -  воскликнула она,  обливая Твердохлеба
радужными волнами своих глаз.
     Твердохлеб тогда  только  лишь  женился  и  переживал период  некоторой
обалделости не  столько от  счастья,  сколько от  непривычности.  На него не
подействовали бы даже чары всего света, не то что какой-то аспирантки, пусть
даже такой на редкость красивой и привлекательной. В своей обычной наивности
он решил, что это либо чьи-то происки, либо заранее запланированная операция
для проверки его верности. Рука Ольжичей-Предславских!
     Твердохлеб пошел к Нечиталюку и осторожно намекнул ему об аспирантке.
     - Старик!   -   с  максимальной  скоростью  потирая  ладони,   закричал
Нечиталюк. - Ты чист и наивен, как ангел! Думаешь, я пропустил такой кадр? Я
стелился перед ней,  падал на колени,  как раб,  извивался, как змей, гремел
грозой - и что же? Мне жаль себя - она выбрала тебя.
     - Ну,   это  преувеличение,   -   не  поверил  Твердохлеб,  хотя  факты
свидетельствовали в его пользу. Какая от него польза, и зачем все это?
     - Старик!  - еще быстрее потирая ладони (первая космическая скорость!),
почмокал Нечиталюк. - Ты к ней присмотрелся за эти дни?
     - Ну, присмотрелся...
     - А ты не считаешь, что она для теории чересчур красивая?
     - Какое мне до этого дело?
     - Ты для нее авторитет.  Думаешь,  почему она втюрилась в тебя?  Потому
что ты  зять Ольжича-Предславского!  А  это светило,  это наука,  это,  черт
побери,  высокие сферы...  Ты  меня понимаешь?  Она тут выпендривалась перед
тобой,    -    думаешь,    перед    тобой?    Перед   авторитетами,    перед
Ольжичами-Предславскими,  перед теориями,  до которых нам с тобой никогда не
дорасти. Уразумел?
     - Но я же Твердохлеб - и все!..
     - Ага!  А  чей ты  зять?  Она тут выкаблучивалась вовсе не перед тобой,
а...  Старик,  ты свой парень,  и  я тебе скажу...  Я эту стерву ловил перед
прокуратурой и  проводил с  ней беседы на тему,  что для теорий она чересчур
красивая,  а бог создал ее исключительно для практики. Так, думаешь, что она
мне? Очень популярно: "Вы вульгарный тип!" Тогда я ей встречный вопрос: "Ну,
я  вульгарный.  Согласен.  А вы к кому же?  К Твердохлебу снова?" -  "Да,  к
Твердохлебу,  потому что он  человек благородный".  Слышишь,  старик,  ты  -
благородный, а я - вульгарный тип!
     К  сожалению,  в своей неприязни ко всему,  что не связано с практикой,
они оказались с Нечиталюком сообщниками,  хотя подобная общность, - разве не
состоит она из множества неодинаковых представлений, склонностей, вкусов?
     Аспирантка  давно  потускнела в  памяти,  но  окончательно не  исчезла,
продолжала  там   жить,   словно  напоминание  о   каком-то   несовершенстве
Твердохлеба, а может быть, именно она и привела его к Наталке?
     Ибо аспирантку тоже звали Наталка!
     Имена могут неотступно идти за тобой всю жизнь, они переплетаются порой
в такой тугой клубок, который ни распутать, ни разобрать, ни разрубить...
     Быть может,  Наталка возникла в  жизни Твердохлеба именно благодаря той
аспирантке? Вот так наука непостижимым образом проникает в жизнь незаметного
человека,  захватывает и торжествует там,  и человек этот бессильно склоняет
голову.
     Неизвестно,  сколько дней  Твердохлеб ходил в  блаженном состоянии,  но
даже не очень внимательная к  нему Мальвина заметила что-то и заарканила его
на очередные именины к какому-то родственнику своей заведующей отделением.
     - Там нужны блаженненькие - вот как раз ты и пригодишься!
     Он послушно пошел, целый вечер сидел, слушал глупые тосты (непременно в
стихах, поскольку врачи считают, что без них поэзия умрет), еще более глупые
остроты,  не  обращал внимания ни  на  какие  шпильки и  придирки,  спокойно
улыбался и все думал о Наталке. Прогулка с ней по Андреевскому спуску, среди
древностей и святынь Киева - как бы путешествие сквозь века и сквозь судьбу.
Снова и  снова вспоминалось и  то,  как  она  шла  и  не  шла с  ним,  и  ее
доверчивость-недоверчивость,  и ее знания-незнания,  и милое ее "этонье" ("А
это что?  А это?"),  и даже ее внезапное исчезновение, в котором Твердохлебу
хотелось  тоже  найти  какую-то  очаровательность и  надежду:  ведь  Наталка
нырнула в метро не молча и не "прощайте" крикнула, а сказала "до свидания" и
облила его такой золотой волной своей улыбки,  что он и  поныне носит в себе
это золото.
     Среди расшумевшейся докторской братии (работа у  врачей связана с таким
нечеловеческим нервным  напряжением,  что  в  эти  скупо  отмеренные судьбой
вольные минуты они  как  можно скорей стараются освободиться,  расслабиться)
Твердохлеб был в тот вечер совсем чужим со своей молчаливостью, спокойствием
и,  так  сказать,  блаженностью.  Никакие слова,  никакие придирки,  внешние
раздражители на него не действовали,  и на странного человека в конце концов
махнули рукой,  но Мальвина,  которая,  кажется,  шумела и дурачилась больше
всех,  все же заметила состояние Твердохлеба и, уловив удобный случай, пьяно
прижалась к своему мужу.
     - Ох ты,  юристик мой!  Ты сегодня такой ручной,  что я, наверное, пущу
тебя в свою комнату!..
     - Ты забыла спросить,  пойду ли я в твою комнату,  -  спокойно произнес
Твердохлеб.
     - А если я тебе прикаж-жу!
     - Оставь. Царицы из тебя не выйдет.
     - А ес-сли выйдет!
     Дома,  чтобы  не  подвергать испытанию свои  женские чары,  Мальвина не
стала  заманивать Твердохлеба в  свою  комнату,  а  в  темноте,  по-змеиному
неслышно проскользнула к нему в постель,  оплела,  обожгла, лишила власти, и
он сдался, припал, полетел в пышные бездны беспамятства, в голове болезненно
билось  "нет,   нет,   нет!",   а  тело  тупо  добивалось  своего,  бездумно
наслаждалось,  справляло тризну над разумом,  над высокими стремлениями, над
великой чистотой,  к  которой он  попытался прикоснуться,  но не удержался и
снова полетел в грязь, в низость и никчемность. Проклятье, проклятье!
     Мальвина убежала в свою комнату досматривать счастливые брачные сны,  а
он ворочался на опостылевшем ложе до утра,  никак не мог уснуть, не было сил
включить  свет  и  попытаться спастись  чтением,  казнился своим  безвольем,
презирал себя за то,  что изменил самому святому.  Возможно,  и человечество
так   же   выстраивает  свои   сооружения,   тысячелетние  города,   могучие
государства,   а  потом  слепо,  бессмысленно,  с  необъяснимой  жестокостью
уничтожает плоды  своего гения,  словно для  того  только,  чтобы  утешиться
руинами, пожарищем, дикостью?
     Ну-ну, разве какой-то там Твердохлеб - это все человечество?
     Он   трезво   напомнил  себе   о   скромных  собственных  измерениях  и
микроскопическом месте в  мироздании,  тихонько,  чтобы не  будить домашних,
поплелся в  ванную,  потерзал себя  нестерпимо горячим  душем,  поскреб щеки
привезенным  Ольжичем-Предславским  лезвием  "Жиллетт"  -   "Трек-2",  выпил
крепкого чая и выскользнул из квартиры, намереваясь дойти до работы пешком.
     И тут его поймал Валера!
     Покачивался  маленьким   маятником  в   прохладном  прозрачном  воздухе
сентябрьского  утра,  снова  одиноко,  бессильный  согласовать  отцовскую  и
материнскую рабочие смены, привыкший к своему утреннему сиротству, по-своему
мужественный,  но  и  по-своему несчастный мальчик наших времен.  Он не ждал
ничьих сочувствий,  гордо  отбросил бы  любое проявление жалости,  умел  уже
ценить независимость и  никого бы не впустил в мир своей души,  твердо топая
маленькими ножками по тротуару, - будущий хозяин и повелитель этого великого
славянского града.
     Твердохлеб увидел Валеру уже впереди себя,  малыш шел,  не оглядываясь,
спокойно и упрямо, вразвалочку. Утро было прохладное, и малыш спрятал руки в
карманчики штанишек,  так же  как тогда,  когда Твердохлеб впервые здесь его
увидел.
     - Вале!.. - позвал Твердохлеб.
     Тот топал себе дальше, не поддаваясь никаким внешним раздражителям.
     - Валера!
     Лишь теперь он оглянулся и  выдернул руки из карманчиков.  Подняв их на
уровень груди, он изобразил нечто похожее на объятия и удивленно воскликнул:
     - Дя Твердя?
     - Ну, Валера! Давно же мы с тобой не виделись!
     - Дядюня Твердюня?  -  Он верил и  не верил,  но право собственника уже
властвовало в нем,  Валера уцепился в руку Твердохлеба,  допытываясь: - Вы у
нас сколько будете?
     - Ну, немного побуду. Мне же нужно на работу.
     - А где ваша работа?
     - Она далеко отсюда.
     - А там есть ваши негорюйчики?
     Твердохлеб растерялся.
     - Наверное,  есть.  Собственно,  там полно негорюйчиков. Потому я вам о
них и...
     - А сегодня вы нам расскажете о негорюйчиках?
     - Непременно! Я уже хотел тебя искать, чтобы рассказать о них.
     - А для чего меня искать? Вот мы встретились и пойдем в садик...
     В садике было то, что и всегда. Дети ничего не забывают. Угнездились на
Твердохлебе,  словно на ветвистом дереве,  заглядывали ему в  глаза,  каждый
добивался своего,  но всем хотелось и чего-то общего, настырных отталкивали,
на слишком надоедливых цыкали, а сами допытывались:
     - Дядюня Твердюня, а как негорюйчики сказали бы: "Я не хочу спать"?
     - Они НЕ разговаривают.
     - Как это?
     - Я  же  сказал:  НЕ разговаривают.  Это означает:  разговаривают через
"не". Например. Вот Валера хочет сказать своей маме: "Я сегодня не буду есть
манную кашу".  У  негорюйчиков это выйдет так:  "Не я  не сегодня не буду не
есть не манную не кашу". Понимай как хочешь!
     - Дя Твердя! А если нужно сказать: "Я не хочу учить этот стишок"?
     - Тогда так:  "Не я не хочу не учить не этот не стишок". И никто ничего
не поймет, и плохой стишок вам не нужно будет учить.
     - Вот здорово!
     - Вот это да!!!
     - Дядюня Твердюня, а как бы негорюйчики сказали: "Я не хочу спать"?
     - Спать все же нужно. Все люди спят, чтобы набраться сил для работы. Но
негорюйчики не  спят никогда,  потому что  они  охраняют нашу жизнь.  Потому
негорюйчики и слово "спать" выговаривают так:  "не спать".  У них всегда это
"не",  им они спасаются от жестокостей и  несправедливостей мира,  а  еще от
горюйчиков,  которые  ужасно  завидуют негорюйчикам и  делают  им  всяческие
пакости.
     - Дя Твердя! А какие это горюйчики? Вы же о них нам не рассказывали!
     - О горюйчиках я расскажу в следующий раз.  А сегодня скажу только, что
горюйчики очень  любят  плакать,  поэтому,  проследив,  где  собралось много
негорюйчиков,   они  наплакивают  туда  целые  озера  слез,   чтобы  утопить
негорюйчиков. Теперь вы понимаете, как это нехорошо - плакать?
     - Понимаем! Понимаем! - кричала малышня, провожая Твердохлеба.
     А он и сам бы с удовольствием поплакал,  да только не умел.  Думал, что
удалось избавиться от проклятого "не",  отдав его негорюйчикам,  но с ужасом
убедился,  что оно преследует его неотступно,  и уже он и не Твердохлеб, как
всегда,  а  не-Твердохлеб и  Наталка  для  него  не-Наталка,  и  сама  жизнь
не-жизнь.
     Только прокуратура оставалась прокуратурой.
     Нечиталюк пришел свеженький,  отоспавшийся,  готовый к  самому быстрому
потиранию рук, повертелся на стуле, поиграл щеками, подпирая языком то одну,
то другую, скривился:
     - Обстановочка у тебя, а! Убого живешь!
     - Мне уже об этом говорили.
     - Кто?  Подследственные?  Не беда -  переживут! Слушай, старик, знаешь,
зачем я забрел?
     - Скажешь - услышу.
     - Привет от Савочки. Растешь?
     - Расту.
     - Ужасно интересуется телевизорами!
     - Какими - цветными или черно-белыми?
     - Старик, ты же знаешь: темя, что ты копаешь.
     - Откуда?
     - Не уловил.
     - Интересуется откуда - из реанимации или из биотрона?
     - Уже в  родных пенатах.  Проходит стадию реабилитации.  Но  на  работу
рвется  со  страшной силой!  Телевизоры -  ставка всей  жизни!  Раскопаешь -
Савочка на пенсии!
     - Сколько раз уже слышали!
     - Теперь  как  раз  оно!  Орден,  статьи в  центральной прессе -  и  на
заслуженный!
     - Боюсь, долго ждать.
     - А ты не тяни.
     - Само тянется.
     - Там же народный контроль все расчистил. Нулевой цикл.
     - То-то и  оно:  нулевой.  А доказательства?  Доказательств нет -  одни
предположения и сумма убытков.
     Нечиталюк скис.  По диагонали проскользнул к двери, словно его тут и не
было, дернул ручкой:
     - Старик, крепись!
     Что мы знаем о жизни?  Чуть ли не ежедневно в "Вечернем Киеве" траурные
рамки,  некрологи.  Смерть снижала свои  границы,  косила уже  сорокалетних:
"Внезапно умер...",  "После  недолгой  тяжелой...",  "После  продолжительной
тяжелой..."
     Твердохлебу хотелось умереть.  Побывал в  мире  неиспорченном,  чистом,
безгрешном,  молодом, полном надежд и счастья, но не удержался там. Оказался
недостойным.
     И как бы в подтверждение его грустных мыслей появилась Косокоса.
     - Что  это  у  нас  творится,  -  кокетливо откинув прядь пышных волос,
нависавших ей на глаза,  стала плакаться Косокоса, - что это у нас делается?
Такое дело, такая группа, а женщин не берут, и кто же не берет? Твердохлеб?
     - Телевизоры мужского рода, - буркнул Твердохлеб.
     - Не поняла!
     - Когда будут радиолы или  магнитолы,  тогда поручат тебе.  По  женской
линии.
     Косокоса  оглядела  Твердохлеба  с   ног  до  головы  с  плохо  скрытым
презрением.
     - С каких это пор ты стал мужским родом?
     - А  ты  знаешь,   почему  обезьяны  не  разговаривают?   -  прищурился
Твердохлеб.
     - Ах, какой ученый! И почему же?
     - Боятся, что их заставят работать.
     - Это что - намек?
     - Ну,  ты не боишься ничего!  И болтаешь с утра до вечера, еще и другим
мешаешь.
     - Грубиян.
     - Извините за компанию!..
     Каждый  защищается,  как  может.  А  теперь  следует проявить рвение  и
взяться за работу, которая спасает нас от тяжелых мыслей, от сумасшествия и,
кстати  сказать,  не  дает  умереть с  голоду.  Следователь -  крот  истины.
Тщательное  изучение  того  или  иного  случая,   предмета,  объекта,  жизни
отдельного человека,  изучение системное,  по  кругу  (от  самых  отдаленных
связей до привычек,  достоинств,  недостатков),  -  тут,  конечно, неизбежно
нарушаются естественные права человека,  но ведь не следует забывать, что он
сам  перед  этим  нарушил  священные  права  всего  общества.  Сказано,  что
следователь - исследователь, а открытия его часто трагические.
     А как с телевизорами?  Общая картина уже вырисовывалась. Несовершенство
системы  "производство -  торговля -  бытовое обслуживание" неминуемо должно
было   привести   к   огромным   убыткам   и   почти   сплошной  путанице  и
бесконтрольности.  "Лишние" телевизоры появлялись во всех этих звеньях, чаще
всего там,  где они производились.  А если есть лишнее,  его хочется кому-то
отдать.  Тянули все,  кто мог тянуть.  Выносили с завода детали, монтировали
себе системы дома.  Как  поют по  телевизору в  детской передаче:  "Папа мне
принес с  работы настоящую пилу".  Всему на свете приходит конец.  Бездонной
была только бочка Данаид.  А тут никакой мифологии. Убытков государству - на
миллионы.  А  за миллионы уже и судить вроде бы не приличествует.  Тут нечто
высшее. Что же?
     Твердохлеб ужаснулся самой мысли о том,  что должен ехать на "Импульс",
а ехать нужно было.  Не будешь же искать Савочку, чтобы посыпать себе голову
пеплом  и   заскулить:   "Прошу  освободить  меня  от  ведения  этого  дела,
учитывая..." Учитывая что?
     У Савочки тонкий нюх. Немедленно станет копать и непременно докопается.
До Наталки. Страшно подумать!
     Выбора  не  было:   Твердохлеб  должен  ехать  на  "Импульс"  и   вести
расследование.  И он поехал и пропадал там до конца месяца, на работу к себе
только изредка наведываясь, так что Нечиталюк при встречах помахивал ручкой:
     - Старик, тебе полезно почитать книжечку "Право на лень"!
     - Стараюсь. Не для себя - для Савочки.
     - У Савочки люмбаго. Согнуло, как обезьяну. Картинка! Хитрым людям надо
ходить согнутыми в три погибели - тогда они кажутся еще более хитрыми. А ты,
старик, похудел и стал стройным. Или, может быть, действует женский элемент?
Там же девушек несколько тысяч, а?
     Твердохлеб больше  всего  остерегался встречи с  Наталкой.  Что  он  ей
скажет? К счастью, не встретил ее ни разу, поскольку "Фараду-2А" обходил, да
и  вообще  не  очень  разгуливал  по  объединению,  преимущественно шелестел
бумагами,  медленно,  но  настойчиво и  твердо пробиваясь сквозь халатность,
умышленную  неразбериху,  лабиринты  хитростей,  улавливая  неясные  намеки,
воспроизводя,  казалось бы,  окончательно утерянное,  находя то, чего уже не
надеялись найти.
     Тихий  шелест  пожелтевших листьев принес им  наконец Савочку,  но  без
никаких  следов   обезьяньего  комплекса,   наоборот  -   с   дикой   жаждой
деятельности, клокочущей энергией и высоким чувством служебного долга, о чем
и заладили на оперативке, продолжавшейся добрую половину рабочего дня.
     А когда Твердохлеб пришел в свой кабинет, зазвонил телефон. Он спокойно
протянул руку к трубке, заученно начав:
     - Твердохлеб слу...
     И проглотил конец слова, услышав ее смех.
     - Куда вы пропали? - смеялась Наталка.
     - Я?  Нет,  я не...  Разве я пропал?  -  Он не знал, что говорить и как
говорить, как вести себя. - Я все время... Там, у вас... На "Импульсе".
     - Почему же я вас не видела? А вы знаете: я по вас даже соскучилась бы,
не будь вы таким серьезным.
     - Я?   Серьезным?  Ну,  вы,  пожалуй,  ошибаетесь,  Наталья...  Это  не
совсем...
     - Так что же  вы -  несерьезный?  -  Она снова смеялась,  не слушая его
лепета, потом неожиданно спросила: - А вы ничего мне не скажете?
     - Что же?..  Разве по телефону... По телефону как-то слишком казенно...
Да еще этот мой телефон...
     - А не по телефону?  -  продолжала она,  уже откровенно посмеиваясь над
его  нерешительностью.  -  Тогда  вы  мне  так  о  Киеве...  Я  до  сих  пор
вспоминаю...
     - Правда? Вам понравилось? Знаете, я тоже хотел... Может, мы еще с вами
вот так же? В Киеве столько очаровательных уголков...
     - Уголков я не люблю... Не нравится слово...
     - Тогда... Тогда... Знаете что? Я мог бы показать вам то, чего нет...
     - Как это - то, чего нет?
     - Ну, это долго объяснять... При встрече я мог бы...
     - На той неделе - ладно? Потому что я сейчас на второй смене... Давайте
возле метро, где тогда... Часов в семь. Не темно еще?
     - Но  ведь нам  все  равно смотреть то,  чего нет...  Я  вам невероятно
благодарен, Наталья!
     - Ой, вы смешной! Ну, трудитесь!
     Мог ли он что-то сказать Наталке?  Как вспоминал ее и  радовался каждой
черточке, сохраненной памятью, как через некоторое время преступно забыл ее,
поддавшись соблазну давнего представления о счастье,  и как казнился этим, и
проклинал себя, и хотел умереть.
     Какие глупости!  Он покажет ей тот Киев,  о котором она, наверное, и не
слышала.  Да  и  он бы не слышал,  не сведи его судьба с  Лесем Панасовичем,
одним из тех чудаков, на которых, сам того не ведая, держится мир.
     Студентом Твердохлебу жилось трудно. Помощи ниоткуда, надежда только на
собств