н
Этна!  А я уже эту примету знаю навылет.  Женский элемент мне везде приходит
на выручку,  а  тут вот такое.  Думаю:  нужно бежать,  товарищ Нечиталюк,  и
потихоньку всунуть сюда человека,  на которого женская красота не действует.
Кто у нас такой? Твердохлеб Федя. С Савочкой согласовал.
     - Не согласовывал ты ни с кем.
     - Ну, не согласовывал, так сделаю это, как только Савочка выкарабкается
из своей реанимации. Он туда уже раз сорок попадал - и ничего.
     - Ему-то ничего,  а какая реанимация спасет мою душу?  И вообще всю мою
жизнь, которая перевернулась в один день из-за этого бессмысленного дела? Ты
смеялся  над  Порфирием  Петровичем,   а  у  нас  с  тобой,  как  у  него  с
Раскольниковым: "У вас нервы поют и подколенки дрожат, и у меня нервы поют и
подколенки дрожат". Так что же теперь?
     - Поссорился дома? С женой? Я тебе все организую - раз плюнуть! Тут моя
вина.  Выпустил из  внимания,  что твоя Мальвина из  той же  сферы.  Для нее
Кострица бог,  а ты на него замахнулся!  Не нужно было говорить, да уж так и
быть. Ты же сам любишь говорить: нужно быть терпимым и жалостливым.
     - Не нуждаюсь в жалости! - поднялся Твердохлеб. - Я пойду. Поговорили -
и хватит. Благодарю тебя, что помог мне очистить душу.
     - Да куда же ты?  -  схватил его за руку Нечиталюк.  -  Посиди, выпьем.
Куда спешить? На работу рано. Домой?
     - Поеду автобусом.  А  ты посиди.  Хорошо бы тебе где-то поспать.  А  я
поброжу где-нибудь в Киеве. Ты оставайся.
     Он сел в  аэрофлотовский автобус,  устроился сзади,  незаметно для себя
задремал и  все проспал.  Проснулся оттого,  что кто-то  тормошил его плечо.
Ничего не мог сообразить.  Хлопал глазами:  где он,  почему, как? Возле него
стоял  милиционер,  из-за  плеча  его  выглядывал какой-то  человек.  Может,
водитель  автобуса?  Твердохлеб глянул  в  окно.  Обелиск  Киева,  агентство
Аэрофлота. Долго же он спал. Сонно улыбнулся милиционеру. Тот истолковал его
улыбку как признание вины. Пьяным заснул в общественном транспорте, нарушает
порядок.
     - Давайте пройдем, гражданин!
     Только теперь Твердохлеб окончательно пришел в  себя.  Ну что ж.  Много
лет он защищал закон - пусть закон хоть раз защитит и его. Неторопливо полез
в карман и показал удостоверение. Милиционер козырнул.
     - Простите. Недоразумение. Может, чем-то помочь? Транспорт, телефон?
     - Благодарю. Я пройдусь пешком.
     Милиционер  почтительно  поддерживал Твердохлеба,  пока  тот  сходил  с
автобуса.
     - Тяжелая ночь выпала,  - попробовал оправдаться Твердохлеб. - Без сна,
да и вообще.
     - Все ясно, - сказал милиционер. - Все ясно.
     Всем все ясно,  только не мне,  подумал Твердохлеб, спускаясь в переход
под площадью Победы.


     Нечиталюк  был  как  огурчик.  Твердохлеб  побрился  в  парикмахерской,
позавтракал у себя в буфете,  кое-как почистил одежду,  и дежурный старшина,
улыбнувшись, как всегда, бодро козырнул ему и заговорщицки подмигнул:
     - Вы, как всегда, точны и аккуратны, Федор Федорович!
     Аккуратность  он,   наверное,   относил  к  внешнему  виду,   и  внешне
Твердохлеб,  возможно,  и  на самом деле не отличался особой измятостью,  но
остро чувствовал, что душа его сегодня помята предельно.
     Позвонила теща.  Голос ласковый и  прекрасный.  Какое счастье привалило
этому Ольжичу-Предславскому,  надутому полузаконнику, нудному эрудиту, сухой
душе!  Влюбился  в  молодую  балерину за  сцену  безумства Жизели  в  первом
действии - и счастье на всю жизнь!
     - Теодор,  -  заворковала теща.  - Простите, что я вам на работу. Но мы
так волнуемся,  так встревожены.  Что с вами?  Я не спала всю ночь. Мой брат
тоже.
     Они с братом были с другой планеты, не с той, что Ольжич-Предславский и
его преславная дочь.
     - Мальвина Витольдовна,  -  неумело лгал  Твердохлеб,  -  меня загребли
днем, довелось ехать за город, ничтожное и бессмысленное дело, но целую ночь
мы...
     - Надеюсь,  все это уже закончилось? - принимая правила игры, осторожно
поинтересовалась теща. - Я прощу вас, Теодор. Не принимайте близко к сердцу.
Я  говорила с  Мальвиной.  Я  ей  все высказала.  И  прошу вас.  Мы вас ждем
сегодня.
     - Думаю, что сегодня не задержусь, - пообещал Твердохлеб.
     - Я вас прошу. Это необходимо всем нам.
     Твердохлеб горько улыбнулся,  кладя трубку. Необходимо всем нам... Даже
мир  на  земле,  оказывается,  необходим далеко не  всем.  Одни готовы жизнь
отдать  за  него,  а  кому-то  -  лишь  бы  продать ракеты,  бомбы,  лазеры,
черта-дьявола и нажиться,  нажиться, набить глотку, озолотиться, возвыситься
над всем миром в недостижимой гордыне.  Так что же говорить об обычной жизни
обычного человека? Ну-ну...
     Вот тогда и  позвал его Нечиталюк.  Был как огурчик.  Ни тебе бессонной
ночи  в   Борисполе,   ни  бессчетного  количества  опрокинутых  рюмок,   ни
изнурительного разговора,  ни  переживаний,  ни  раскаяния.  Свежая рубашка,
серенький   безупречный   костюм,    синий   галстук,   румянец   (возможно,
преждевременный склероз?)  на  щеках,  веселая  пучеглазость,  беспечность и
беззаботность.
     - Привет!
     - Привет!
     - Как ты?
     - Плохо, - признался Твердохлеб. - Очень плохо.
     - Ну,  ты мне ничего не говорил,  я  от тебя ничего не слышал.  В нашем
отделе  все  должно  идти  наилучшим образом.  Пессимизм -  это  пережитки и
происки. У нас только оптимизм!
     - Не вижу причин.
     - Федя,  нужно видеть!  Вот я,  пока там то да се, пробился к Савочке в
реанимацию,  переговорил,  договорился, добился, достиг. Думаешь, это легко?
Ой-ой-ой!  Но  добился!  И  могу тебе заявить:  все!  Неси мне это заявление
Масляка - и баста!
     У  Твердохлеба что-то екнуло в душе,  он ненавидел этого просветленного
бодрячка,  потиравшего руки, ненавидел его хитрого покровителя, прятавшегося
где-то  так,  как  он  умел  это  делать  всегда,  ненавидел  неискренность,
коварство, интриганство, которыми жили эти люди. Поэтому сказал твердо:
     - Ничего я тебе не принесу! И не отдам! И вообще...
     - Что вообще? - испуганно вскочил Нечиталюк. Он подбежал к Твердохлебу,
попробовал обнять его,  но тот уклонился,  тогда Нечиталюк отпрянул к  окну,
стал  потирать ладони и,  сжав  плечи,  почти шепотом прорек:  -  Я  Савочку
придавил - и он пустил сыворотку. Принеси мне все это дело - и концы в воду.
     - Какое дело?
     - Ну,  об интеллигенции. Разные там профессора. Высшие сферы. Неси сюда
- и все умрет.
     - Ага, нести? Не принесу! - уперся Твердохлеб. - И не отдам! И вообще -
надоело! Выведу на чистую воду...
     - Да кого ты собираешься выводить? Кого? Заслуженных людей, которые всю
свою жизнь...
     - Кого нужно, того и выведу.
     Нечиталюк вроде еще больше посвежел и еще сильнее выкатил глаза.
     - Ну, старик! Ты ведь в Киеве родился? Села не знаешь?
     - Какое это имеет значение?
     - И не знаешь, что такое вожжи?
     - Не понимаю, к чему все это?
     - А то, что когда вожжа попадает кобыле под хвост... Старик, ты как эта
колхозная кобыла!  Ну  сказано  же  тебе:  принеси!  На  кой  тебе  все  эти
интеллигенты?   У  них  там  вечная  грызня,   подсиживание,   подкапывание,
подъедание...  Ты мне скажи: какая польза от интеллигентов, какая конкретная
польза?
     - Ты хочешь,  чтобы я  сказал?  -  садясь напротив Нечиталюка,  спросил
Твердохлеб.
     - Ну, хочу. Горю желанием! Умираю от любопытства!
     - Хорошо. А ты знаешь, что такое интеллигент?
     - Ну кто же этого не знает!
     - Ага.  А ты знаешь,  как сказал об интеллигенции Ленин?  Интеллигенция
потому  и  называется интеллигенцией,  что  наиболее  сознательно,  наиболее
решительно и наиболее точно отражает и выражает развитие классовых интересов
во всем обществе. И сами Ленин, Маркс, Энгельс были большими интеллигентами,
прежде всего интеллигентами. И мечтали, что весь народ будет интеллигентный.
А вы с Савочкой?  Готовы натравливать на интеллигенцию кого угодно.  Кто вас
научил?  Откуда это людоедство? Ленин говорил: если бы натравливали народ на
интеллигенцию,  нас бы за это нужно было повесить.  Ты когда-нибудь прочитал
хоть строчку из Ленина?
     Нечиталюк поднял руку.
     - Старик,  ты  меня убил авторитетами!  Но  кто  я?  Маленький человек,
который  служит  закону.   Я  попытался  возбудить  дело  против  профессора
Кострицы, потом хотел, чтобы это сделал ты, но... Теперь прошу: принеси все,
что там собрано.
     - Приносить нечего.
     - Все равно принеси. Ты же знаешь порядок.
     Твердохлеб, сжав зубы, ушел в свою комнату, открыл сейф, достал папочку
с заявлением Масляка, возвратился в кабинет Нечиталюка, положил ему на стол:
     - Вот!
     - Все?
     - Все!
     Нечиталюк торжественно-драматическим жестом  развел  руки,  затем  взял
заявление Масляка и вложил в свою папку.
     - Ты доволен, старик?
     - Как будто ты вложил туда и мою душу.
     - Ну,  старик,  при чем тут душа?  Мы люди слишком конкретных действий,
чтобы вспоминать о так называемой неуловимой субстанции.  Самый большой твой
недостаток знаешь какой?
     - Интересно? Какой же?
     - Ты  всю  свою  жизнь  был  равнодушен к  женщинам.  А  женщины -  это
величайшая реальность нашей жизни. Тут никаких абстракций и чепухистики! Тут
сама жизнь,  старик.  А  у  тебя в этой области недоделки.  Может,  тут вина
Савочки?  Вполне может быть.  Женщина, не являющаяся женщиной, задавила тебя
своим авторитетом и так далее. Начальство - большое дело. Целая философия. Я
не поддался Савочке хоть в этом -  и счастлив.  И щедр в своем счастье! Хочу
помочь тебе.  С этим неначатым делом покончили - теперь давай твое домашнее.
Я Мальвину знаю, давай за нее возьмусь...
     - Не  нужно,  -  сказал Твердохлеб.  -  С  меня  достаточно.  По  самую
завязку...
     - Может быть, тебе сварганить маленький отпуск?
     - Лучше дело. Настоящее и нужное.
     - Старик,  о  чем  речь?  Экономика заедает  нас  со  страшной силой  и
умножает  преступления в  количествах  фантасмагорических!  Гарантирую  тебе
дельце бриллиантово-драгоценное! Согласен?!
     Уже когда Твердохлеб был у двери, Нечиталюк выбежал из-за стола, словно
бы погнался за ним.
     - Слушай,  Федя. Мы ж с тобой давно... Ну, я тут, может, и втрое больше
просидел,  ты еще молодой, но... Ты там что-то о недоучках... Кого ты имел в
виду?
     - Запомнил все-таки?
     - Специально - нет, а в голову влезло и торчит...
     - Я имел в виду всех недоучек. Нас с тобой тоже.
     - И меня?
     - И тебя.
     - Ну, старик. Знаешь, что тебя спасает?
     - Например?
     - То, что ты зять Ольжича-Предславского.
     - Я им не родился.
     - Но  в  свой  отдел Савочка взял  тебя  именно потому,  что  ты  зять.
Вспомни, откуда мы тебя вытянули.
     - Никто не может сказать, где человеку лучше.
     Твердохлеб бесцеремонно хлопнул дверью перед носом у Нечиталюка и пошел
по коридору.  Куда податься? Все заняты, все утонули в делах, он тоже должен
был утонуть,  но вынырнул,  и  теперь ему нужно отоспаться,  сбросить с себя
наваждение,  вернуться в нормальное состояние. Дважды в одну и ту же воду не
ступишь.  Ой нет!  Проходил мимо кабинета следователя Гладкоскока. Сверстник
Нечиталюка.  Неужели этому  поколению делали какие-то  специальные прививки?
Разве не  выходили на  экраны в  первые послевоенные годы  почти одни только
кинокомедии,  к тому же порой глупые,  ничтожные,  едва ли не кощунственные?
Повсюду развалины,  голод, нехватка, еще не высохли слезы матерей и детей по
убитым,  погибшим,  еще  пеплом войны густо присыпана земля,  а  тут  кто-то
эдаким странным образом хочет поднять настроение великому народу.  А  может,
так и нужно?  И может быть, нечиталюки и гладкоскоки, эти дети войны, именно
в  те  годы нахватались этой показной бодрости,  да  так и  не сбросили ее с
себя?  Гладкоскок был у них в отделе катализатором хорошего настроения.  Что
бы  ему  ни  говорили,   всегда  отвечал  смехом  -   раскатистым,  звонким,
беспричинным.  И  к  своим хиханькам-хаханькам каждый раз  цеплял совершенно
неожиданные и  потому особенно глупые слова.  Выходило у него приблизительно
такое:    "ха-ха-бар",   "хо-хо-дуля",   "хе-хе-рувимчик",   "хи-хи-романт",
"хи-хи-труха",  "ху-ху-дячок".  Возможно,  калечить  слова  все  же  не  так
страшно, как калечить жизнь?
     Но сегодня не хотелось и  к Гладкоскоку.  О чем с ним говорить?  Что ты
зять  Ольжича-Предславского?  Гладкоскок радостно заржет:  "Пре-пре-словутый
зять!"  Так  оно  всегда:  зятья пресловутые,  а  тести преславные.  Правда,
практическое значение профессора Ольжича-Предславского равняется нулю.
     Обедал Твердохлеб снова в буфете.  Рыбный день -  ни рыбы,  ни мяса. Но
ему не привыкать.  Нечиталюк сообщил,  что его включат в группу по раскрытию
системы приписок на домостроительных комбинатах.  Группа так группа. Ох, как
плохо,  что нет Семибратова,  что тот и  по сей день гоняется за скрывшимися
убийцами! Домой шел пешком, чтобы как можно дальше отодвинуть тот миг, когда
переступит порог профессорской квартиры, но хоть как медленно ни продвигался
к  нежелательной цели,  однако все  равно  был  обречен стать жертвой закона
беспрерывности,  -  шаг за шагом, ступень за ступенью, незаметно и медленно,
но  вперед и  вперед,  дальше и  дальше,  всю  жизнь в  таком вот движении к
неотвратимости и неизбежности. А к радости и к достоинству? Да, да. Впрочем,
сегодня об  этом  не  думалось.  Твердохлеб пребывал во  власти предчувствий
самых  мрачных.   Собственно,   скорее,  послечувствий,  ибо  все  ведь  уже
свершилось:  раскололась его непрочная жизнь с  Мальвиной,  и  кто ее сможет
склеить,  какой институт электросварки наложит шов  вечной крепости?  Явился
домой не под барабаны и фанфары,  а как на виселицу,  на Голгофу.  Городской
зять  -  не  деревенский.  Тот  человек  независимый,  может  позволить себе
соответствующую меру  вольнодумства и  даже  наглости,  потому что  стоит на
земле и  столкнуть его  ниже никто не  сможет.  Топ-топ  ножками,  коль-коль
рожками!..  В городе зять,  живущий у тестя и тещи,  -  существо бесправное,
беспризорное,  над  которым тяготеет проблема места  под  солнцем,  попросту
говоря  -  квартиры,  квадратных  метров,  прописки,  установленных норм.  В
деревне проблема хаты не  существует.  Там как-то так ведется испокон веков,
что  люди имеют жилье.  В  городе -  не  так.  Сколько неустроенных!  Сироты
человечества.  Твердохлеб  принадлежал  к  сиротам  в  прямом  и  переносном
значении.  Хотя слова "примак" не  знал.  Услышал в  отделе,  что  Нечиталюк
называет  его  этим  словом.  У  Нечиталюка деревенское происхождение,  а  в
деревне это  слово весьма распространенное.  Собственно,  само слово,  а  не
институт  примацтва,   который  сегодня  очень  характерен  для  города.   К
сожалению,   увы,   к   большому  сожалению.   Экономисты  разводят  руками:
государство пока еще не в состоянии обеспечить жильем,  не успевают строить.
Планы,  возможности,  перспективы.  А  тем  временем немало  сломленных душ,
искалеченных судеб,  разрушенных  жизней,  потерянной  энергии,  загубленных
способностей.  Если бы все это материализовать,  аккумулировать, применить в
мирных целях, можно было бы перестроить весь мир! Экономисты жалуются: всему
виной бесплатность жилья в нашей стране. Ладно. А покажите, где те квартиры,
которые люди могут купить за честно заработанные деньги? Кооперативы? Но они
обсажены  таким   чиновничеством,   сквозь  которое  не   пробьются  никакие
бульдозеры.
     Мысли на  ступеньках лестницы.  Смелость из  жилетного карманчика.  Тем
временем он полнометражный примак,  и тут уж, как говорил поэт, "ни убавить,
ни  прибавить".  Примак и  есть примак.  Когда женился на  Мальвине,  он был
бездомным и бесприютным. Ольжич-Предславский, его тесть, со всей юридической
предусмотрительностью  использовал  эту   ситуацию,   прописав   Мальвину  к
Твердохлебовой бездомности:  добился для  них  трехкомнатного кооператива (в
деле фигурировала фальшивая справка о Мальвининой беременности), а когда дом
уже  заканчивался,   снова  Мальвину  переписал  к  родным,   а  Твердохлебу
посоветовали продать кооператив (в  три  раза  дороже,  ясное дело!),  чтобы
"объединиться  с  женой".  Когда  Твердохлеб  попробовал  было  возмутиться,
Ольжич-Предславский в свою очередь тоже возмутился:
     - Но ведь у нас гигантская квартира!
     - Она была такой и  тогда,  когда мы начинали эпопею с кооперативом,  -
напомнил Твердохлеб.
     - Это каприз моей дочери. Но он прошел, как и все капризы.
     Теща страдала.  Она сочувствовала Твердохлебу,  Твердохлеб сочувствовал
ей. Мальвина хмыкала:
     - Можно подумать,  что тебе не  нужны деньги!  Ты  бы посмотрел на свои
стоптанные каблуки.
     - Стоптанные каблуки лучше стоптанной чести и  совести!  -  сказал он с
ударением.
     Из  своих  многомесячных  зарубежных  командировок  Ольжич-Предславский
каждый  раз  тащил  какие-то  большущие картонные коробки,  набитые  всякими
шмотками. Газеты вовсю ругали молодежь за пристрастие к заграничным тряпкам,
а тем временем такие ответственные стариканы,  как его тесть,  волокли из-за
границы все это дурацкое барахло,  которое должны были бы  производить дома,
используя могучий потенциал индустрии,  созданной за  годы Советской власти.
Но  никто этого всерьез не требовал,  никто никого не упрекал,  все считали,
что так и нужно, жизнь шла дальше, дети росли, эпоха требовала высших целей.
А  человек живет не  только высшими целями.  Крупный законовед ведал об этом
достаточно  хорошо,  поэтому  перед  каждой  его  зарубежной командировкой в
квартире начиналась суета,  топот,  кудахтанье,  шепоты и намеки. Появлялись
древние родственницы,  племянницы,  троюродные внуки, все что-то заказывали,
просили,  напоминали.  На первых порах Мальвина попыталась заказать что-то и
для Твердохлебу, но он уперся:
     - Не  смей мне  ничего заказывать!  Пойду в  любой магазин и  куплю что
нужно!
     - Пойди,  пойди,  -  посмеялась она. - Там тебя ждут не дождутся, чтобы
выполнить план.
     Однако больше не надоедала. Иногда делала ему подарки теща. То рубашку,
то  галстук,  то  носки.  Он  терзался,  но  принимал.  Верил,  что Мальвина
Витольдовна не из тех, кто скупает чужие души.
     И  сегодня как наилучшее предзнаменование воспринял он  то,  что именно
Мальвина Витольдовна открыла ему двери.
     - Теодор,  вы?  Ах,  как это прекрасно! - радостно улыбнулась она. - Мы
все так переживали.  Вчера возвратился из-за границы Андрей Ярославович,  он
тоже... Я сказала Мальвине, что она не имела права так с вами...
     - Я сам виноват.  Не следовало мне преждевременно...  Все уладилось,  я
только взбаламутил всех...
     - Я  им всем сказала,  Теодор.  Я сказала:  как вам не стыдно!  А затем
сказала: не смейте, вы не имеете права!
     Твердохлеб незаметно вздохнул,  входя в квартиру.  Мальвина Витольдовна
добрая, а добрых никто не слушает. И как бы для опровержения этой его мысли,
теща крикнула с несвойственной ей твердостью и даже сердито:
     - Мальвина! Не могла бы ты встретить своего мужа?
     Мальвина уже была дома. Может быть, и вовсе на работу не ходила, ожидая
прибытия заграничного багажа Ольжича-Предславского?
     - Ах,  ах!  -  насмешливо обошла  она  вокруг  Твердохлеба,  растерянно
топтавшегося в  прихожей.  -  Бабушкина пропажа?  Отец  уже  хотел подать на
всесоюзный розыск или воспользоваться услугами Интерпола.
     - Я могу тебе только сказать,  -  буркнул Твердохлеб, - что дело против
Кострицы не возбуждено.
     - Осчастливил!  -  всплеснула руками Мальвина.  -  Не возбуждено! А кто
снимет подозрение,  так  оскорбительно брошенное на  профессора?  Кто  смоет
грязь, которой вы забрызгали благородного человека?
     - Мальвина,  не  смей,  -  стараясь придать  своему  голосу  твердость,
попросила Мальвина Витольдовна.  -  Ты должна понять: у каждого своя работа,
свои обязанности.
     - Обязан