судия.
     Твердохлеб уже кипел.  Почему все считают,  что имеют на  него какие-то
неограниченные права?  Вот и  эта молодая женщина,  которую он  вымечтал для
себя как спасение от всех возможных разладов и  страданий,  едва появившись,
сразу же предъявляет ему свои претензии.
     - Откуда у  вас  такие странные представления?  -  чуть ли  не  крикнул
Твердохлеб.
     - Откуда?  -  Она крутнулась перед ним,  крутнулась перед окном, словно
кто-то ее мог увидеть (может, космонавты?), прищурила глаза и уничтожила его
одной из тысячи (он уже подсчитал их!)  своих непередаваемых улыбок:  -  Мой
муж мне рассказывал!
     - Ваш муж? - Твердохлеб был убит, как поэт на дуэли. - Кто же он?
     - Прокурор. - Страшный приговор, но тут же и амнистия: - Был.
     - Был? Как это?
     - А так. Умер.
     - Умер?
     - Повесился!
     Она  откровенно издевалась над Твердохлебом,  а  он  не  понимал этого,
ошалело повторял вслед за ней все ее выдумки:
     - Как это - повесился? Из-за чего? Разве прокуроры вешаются?
     - Ваши не вешаются,  а мой повесился.  Не стерпел суровости жизни. А вы
терпите?
     Твердохлеб окончательно растерялся.
     - Я стараюсь бороться с суровостью.
     Наталке,  наверное,  надоело  кружить по  тесной  комнатке,  она  села,
бросила свою сумочку Твердохлебу на  стол,  стала как  будто добрей,  просто
сказала:
     - Я увидела, что вы добрый. Иначе бы не пришла.
     - Тогда почему же не позвонили после магазина? Я так ждал...
     - А я потеряла номер телефона!
     Он  обрадовался.  Потеряла -  не выбросила.  Он записал свой телефон на
чеке за шапочку. Выходит, она сохранила тот чек. Только потом потеряла.
     - Так вы, - он неловко переминался перед ней с ноги на ногу, - вы тогда
не купили шапочку? Тот чек...
     - Чек?  А-а...  Я  выбила новый.  Там же какие-то копейки...  А  вы мне
испортили чек...  Я посмеялась и забыла...  Не успела вас рассмотреть.  Жену
вашу - да... Шикарная дама! Она вас не бьет?
     - Бьет?  Меня?  -  Твердохлеб от неожиданности закашлялся. - Неужели вы
считаете, что меня можно бить?
     - Почему же?  Всех бьют.  Когда-то били женщин,  теперь мужчин. Женщины
работают,  а мужчин бьют. То должностями, то выговорами, а то и сами себя...
Напиваются -  и меж собой...  А то и так - сдуру. А разве ваша прокуратура -
не бьет? Куда уж чувствительнее!
     Твердохлеб слышал теперь только ее голос,  слов не различал, да и зачем
слова?  Память продолжала насмехаться над ним,  издевалась жестоко и  нагло,
тасуя воспоминания так, чтобы нанести Твердохлебу самые болезненные удары.
     Когда он  увидел тогда Наталку в  "Фараде-2А",  ему  захотелось подойти
впритык  и  прикоснуться  к  щеке,  к  шее,  к  руке,  ощутить  тепло  тела,
почувствовать его запах.  Станет легче,  что-то он сбросит с себя гнетущее и
холодное,  как смерть, и воскреснет для новой жизни. Желание - до мурашек по
коже. Но тогда он переборол себя, теперь видел, что силы покидают его. Все в
нем кричало. Неужели она не услышит?
     Чужим,  охрипшим голосом Твердохлеб внезапно произнес,  напоминая ей об
их встрече в цехе:
     - Вы тогда со мной так несправедливо... У себя в цехе...
     - Но вы мешали мне работать!
     - Так все говорят.
     - Но вы мне действительно мешали.
     Может, впервые в жизни он так сильно почувствовал неблагодарность своей
профессии. На него только так и смотрят: мешает. Твердохлеб молча походил по
комнатке, плечи его тяжело, болезненно сутулились.
     - Кстати,  я к вам на минутку,  - сказала Наталка. - На улице меня ждет
подруга, мы бежим в кино. Хотите с нами?
     - Но ведь... У меня работа... И вообще... кино для меня...
     - А у меня сегодня выходной! Так я побегу?
     Твердохлеб испугался.
     - Но ведь... Мы не успели ни о чем договориться...
     - А о чем?
     - Ну...  Я  не  знаю...  Но...  Мы  не могли бы встретиться не в  такой
обстановке?.. А то получается: я у вас, вы у меня на работе...
     - Ну и что? И на работе можно узнать человека. А где же еще? Вот вы уже
обо мне все знаете...
     - Я? Ничего!
     - Ну да! Так уж и ничего? А я даже имени вашего не...
     - Федор... Федор Петрович.
     - А я думала: Леопольд.
     - Леопольд? - он попробовал засмеяться. - Ну, откуда же?
     - Жена у  вас  такая,  что  вы  должны быть Леопольдом.  Как тот кот из
мультика "Ребята, давайте жить дружно!".
     Твердохлеб не смел обижаться на нее. Смущенно похмыкал.
     - Ну, жена... жена - да... Но ведь мы...
     - Я все-таки пойду! - перебила его Наталка. - А то подруга там...
     - Минуточку! - крикнул Твердохлеб. - Мы же так и не договорились!..
     - О чем?
     - Где я вас могу увидеть?
     - Понятия не имею.
     - Ну, - он почти умолял, - может, вы позвоните?
     - Я теряю телефоны...
     - Тогда как же?
     Она была уже у  дверей.  Оглянулась в  последний раз и  то ли вспомнила
что-то,  то  ли  пожалела Твердохлеба,  но  возвратилась,  подала  ему  свою
тоненькую руку.
     - Забыла попрощаться.
     Рука была сухая и  сильная,  жар от  нее исходил такой,  что Твердохлеб
почувствовал: вот-вот вспыхнет, как сухой листочек.
     - Знаете что? - вдруг сказала она. - Позвоните лучше вы мне.
     - У вас есть телефон?
     - А почему бы нет? Только остерегайтесь мужа! Он у меня ревнивый!
     - У вас есть муж?..
     - Так вы записываете?
     - Пишу, пишу!
     Он  побежал к  столу  и  пока,  нагнувшись,  быстро  нацарапывал цифры,
названные Наталкой,  она исчезла,  бесшумно,  как дуновение ветра.  Он хотел
выскочить за ней в коридор,  но остановился весь мокрый от страха:  увидят -
засмеют. Бросился к окну, может, увидит, как Наталка будет переходить улицу,
но она,  наверное,  пошла в  другую сторону,  чтобы укрыться от его взгляда.
Даже не мог вспомнить,  в каком она была платье.  Легонькое,  без рукавов, а
какого цвета?  Никак не мог заметить сразу,  что на ней, какая она вся, лишь
со  временем приходило на  память и  болело как  рана.  А  какое было платье
тогда,  в магазине на Крещатике?  Когда это было? В июне это было, в июне. А
сейчас август.  И  платье как будто то  же.  Неужели?  И  вправду то  самое!
Беленькое платьице в черные кружочки.  Тонкие-тонкие,  как ее волосы.  Белое
платье и смуглое тело.  Теперь он вспомнил и объединил оба воспоминания, они
сами  объединились белым  платьем,  которое отлетало от  него,  как  птицы в
теплые края,  а за ним летела его душа. Почему он не поцеловал Наталье руку?
Такой  увалень!   Почему  все  к   нему  приходит  с  таким  непростительным
опозданием:  слова,  воспоминания,  желания?  Только теперь он осознал,  как
хотелось ему  прильнуть к  той  руке,  осыпать  поцелуями всю,  всю,  каждый
пальчик, все изгибы, плечо...
     Нечто  подобное (но  без  такого  целомудренного опоздания) он  пережил
несколько лет назад,  в самом начале их супружества с Мальвиной. Следователь
с  кавказским именем,  на  именинах  которого  они  познакомились,  уговорил
новообразованную супружескую пару (точнее говоря,  Мальвину) поехать на  его
машине в  Крым.  В  Судаке они осматривали развалины Генуэзской крепости,  и
когда влезли на  остатки стен  над  обрывом,  Твердохлеб увидел темноволосую
смуглую девушку с  двумя пожилыми женщинами.  Все  были так  похожи,  что он
подумал:  дочь,  мать и тетка. А может, племянница и две тетки... Важно было
не  это.  Он  бы  и  не  обратил внимания на  это семейное трио,  если бы не
девушка.  Как только он увидел ее, услышал ее голос и смех, неведомое до тех
пор дикое желание охватило его:  подойти и поцеловать. В щеку, в плечо, хоть
в кончик пальца, только прикоснуться губами к этому молодому, смуглому телу,
пахнущему морем,  терпкими  травами,  загадочностью этих  камней,  таинством
вечной жизни...  Желание было не в мыслях,  не во взгляде, а во всем теле...
Желание такое сильное,  что он  побледнел и  покачнулся.  Мальвина увидела и
обеспокоенно спросила (тогда она  еще  умела беспокоиться за  него):  "Что с
тобой?" Он пробормотал:  "Наверное,  головокружение..." В самом Судаке, пока
они с  Мальвиной заглянули в курортторг,  следователь с кавказской фамилией,
выстояв очередь, занял столик в кафе и, увидев их, закричал, замахал руками:
"Сюда! К нам!" Он сидел с той девушкой и теми женщинами! Как он сумел?
     Твердохлеб шел к  столику,  как на  эшафот.  Девушка сразу узнала его и
безжалостно засмеялась:  "Я думала,  вы свалитесь в пропасть!" Почувствовала
ли она его желание и  хотела поиздеваться,  или это была просто случайность?
Женщины, вероятно, владеют какими-то сверхчувствительными свойствами и точно
улавливают все враждебное и  благосклонное тоже.  Правда,  не  всегда платят
благосклонностью за благосклонность.  Срабатывает предохранительный механизм
самозащиты,  без  которого человек не  может сохранить свою  личность,  свою
независимость,  свою собственную ценность. Больше с ним такое не повторялось
никогда,  а  вот теперь снова нашло на  него,  но с  мудрым и  избавительным
опозданием,  и  он  не  знал,  благодарить ли  судьбу за  свою  человеческую
зрелость или,  может,  сокрушаться из-за  отупения души.  Его охватило такое
смятение,  что  даже не  мог сказать:  радуется,  что нашел Наталку,  или же
пугается непредвиденностью всего,  что может принести это знакомство.  Разве
он  не  научен уже  своей  женитьбой на  Мальвине?  Любовь между  мужчиной и
женщиной соткана из сплошных противоречий.  Неизвестно,  чего здесь больше -
любви  или  ненависти,   восторгов  или  презрения,   согласия  или  споров,
идиллического мира или  яростного соревнования личностей.  Только в  семьях,
присыпанных толстым слоем пепла равнодушия,  не кипят страсти, но там люди и
не живут,  а прозябают, медленно умирают или же просто живут мертвые. Но и в
самом  остывшем пепле  тлеет  уголек  несогласия,  который рано  или  поздно
угрожает вспыхнуть и либо обжечь,  либо сжечь совсем.  У них с Мальвиной все
обуглилось,  словно от короткого замыкания. Один только разговор, один день,
и Твердохлебу открылось то,  что должно было бы давно открыться,  он увидел,
как чужд и одинок среди людей,  с которыми жил, и ужаснулся своему открытию.
Люди погружаются в  какую-то мелочь,  никому никакого дела до запросов души,
чего-то высокого,  для которого даже названия еще нет в нашем языке, - разве
так можно жить, и разве это жизнь?
     И  тогда  будто  всплеск  надежды прорезал темную  тучу  его  отчаяния,
промелькнуло видение смуглой женщины в магазине на Крещатике,  и ее ласковый
голос,  и сверкание глаз, и улыбка, будто с неба, - почему он решил, что это
его избавление и  надежда?  Может,  просто солнечный удар?  Не оттого ли его
неконтролированный,  бессмысленный поступок  с  телефоном,  а  затем  глупое
ожидание звонка,  который принесет спасение?  К  счастью,  она не  звонила и
постепенно тускнела в памяти,  становилась далеким сиянием,  тенью,  дымкой,
призраком,  миражом.  Он  уже  умолял судьбу:  пусть  не  звонит,  пусть  не
отзывается, не нужно, ничего не нужно!
     И  вот  -  свершилось...  Теперь он  проклинал себя за  непрактичность.
Наталка была наконец здесь,  полчаса,  а то и целый час,  ходила по комнате,
сидела, они о чем-то говорили (все трибуналы мира могли бы приговаривать его
к расстрелу,  но он так и не вспомнил бы ни единого слова из их разговора, а
только блеск Наталкиных глаз,  и  изгибы ее губ,  и непередаваемую грацию ее
гибкого тела),  и что же он знает о ней, о чем спросил, чем поинтересовался?
Вот телефон, а когда звонить, когда она бывает дома, когда работает, в какой
смене,  когда свободна?  Он не знал ничего! Да еще эти разговоры о мужчинах.
То  вдруг прокурор,  который якобы повесился,  то ревнивец,  который сидит у
телефона.  Может,  мстила ему за Мальвину,  которую запомнила еще с июня, на
него не  обратив никакого внимания?  А  может,  так  и  нужно?  Твердохлеб с
необычным для него пылом взялся за дело с телевизорами.
     Никогда не считал, что люди должны себя чувствовать перед следователем,
как  перед  Страшным судом.  В  его  душе  никогда не  бывало  даже  крупицы
жестокости. Он только терпеливый посредник между преступлением и наказанием.
Он  давно  уже  убедился,  что  жизнь многообразнее,  пестрее и  богаче всех
законов,  и  невольно  появляется искушение обогатить законы,  дополнить их,
сделать более гибкими,  более чуткими. Но приходится сдерживать свое сердце,
- и какой же ценой это дается! Если машина закона начала действовать, ее уже
не остановит никакая сила.  Звонки,  требования и домогательства,  просьбы и
угрозы,  заоблачные высоты -  и перед ними простой следователь, без званий и
наград,  как  говорил  известный поэт,  его  могут  упрекать  за  чрезмерное
старание и верность истине, но он будет идти до конца, пока так или иначе не
завершит порученное и  не  сделает вывод:  есть тут  состав преступления или
нет.  С  правосудием не играются -  это оно само ведет с миром суровую игру,
девиз  которой:   независимость  и  неподкупность;  неподкупность  суждений,
неподкупность воспоминаний,  неподкупность воображения. Для простых смертных
закон -  лишь бесплотный злой дух,  а  для  Твердохлеба это  почти осязаемая
вещь,  каждый раз  воплощающаяся в  то  или  иное  дело,  в  того или  иного
человека.
     Теперь закон странным образом переплетался с  Наталкой,  он  как  будто
толкал Твердохлеба к преступлению моральному,  к нарушению устоев,  порядка,
основ,  охранять которые он обязан,  казалось бы,  по своему призванию. "Ах,
Наташка, Наташка, если б была ты не так красива..." Или как там поется?..
     Откровенно говоря,  Твердохлеб считал себя неуязвимым по  части женской
красоты.  Может,  этим  подсознательно защищался от  соблазнов и  обольщений
света,   отбивался  от  его  коварства?  Когда  был  еще  студентом,  ребята
подговорили сходить в  аптеку на Бессарабке поглядеть на красивую аптекаршу.
Высокая,  брюнетка,  красивая - аж страшно. Подталкивали друг друга локтями,
перемаргивались, краснели, кто-то из самых циничных спросил, когда вышли: "А
вот это у нее кто-то смог бы купить?  И поскольку никто ему не ответил,  сам
же и похвастался: - А я бы купил! Сказал бы: дайте мне мужской пакет".
     Твердохлеб чуть не побил его.
     У них на курсе было несколько девушек из торгашеских семей.  Без любви,
а  просто от скуки тащили они ребят-однокурсников в  кино,  убегали с нудных
лекций,  в  темноте  и  духоте  кинотеатров  угощали  вечно  голодных  своих
спутников трехэтажными бутербродами, и от этих кинопобегов только и осталось
в  памяти,  что  аппетитные бутерброды с  ветчиной,  копчеными  колбасами  и
паштетами да  трофейные кинофильмы,  за которые заплачено кровью погибших на
войне,  быть  может,  и  увечьем отца  Твердохлеба.  Фильмы были пересняты с
негативов,  что ли,  все черно-белые,  точнее -  серые,  серовато-суетливые,
показывалась  в  них  в  большинстве  случаев  Америка,   и  тоже  была  вся
серая-серая.  Красок тогда не хватало повсюду,  словно весь мир обесцветился
от ужасных потерь крови, потому что только кровь дает окраску жизни.
     В наших же фильмах первых послевоенных лет,  годов развалин, нехваток и
еще  живого  народного горя,  -  одни  песенки,  смех,  глупое  бодрячество,
легкомысленные герои  и  еще  более  легкомысленные приключения.  Бунчиков и
Нечаев,  Жаров, Меркурьев, Целиковская... Получалось точно как в том горьком
стихотворении Заболоцкого:  "В низком зале,  наполненном густо, ты смотрела,
как все,  на экран,  где напрасно пытались искусно к  правде жизни припутать
обман".
     Мальвину нельзя  было  считать  слишком  уж  красивой.  Лицо  исполнено
энергии,  из глаз и ноздрей энергия,  казалось, так и брызжет, кроме того, в
ней было столько женственности,  что Твердохлеб просто терялся.  На  брачном
ложе он  способен был забывать обо всем на свете,  это давало освобождение и
отдых душе, после которых ты как бы обновляешься. Но то были только короткие
вспышки,  а  между  ними  тоска повседневности,  неискренность,  условности,
словно ты  навеки обречен стоять на  цыпочках.  Внешне упорядоченная,  а  на
самом деле полная отчаяния,  однообразная жизнь.  И  если бы  кто-то задумал
судить его за семейную измену,  он отказался бы от советов адвоката и взялся
защищать себя сам.  Обращаясь к судьям, он сказал бы: "Граждане судьи, перед
вами скорее несчастный, нежели виновный человек".
     А  ведь  человек  имеет  право  на  жизнь,  на  свободу,  на  счастье и
достоинство.  Для этого и рождается, приходит в мир. Впрочем, кто знает, что
такое счастье -  эта,  пожалуй,  самая главная категория из  всех  известных
человечеству.  Одни  сулят его  в  вере  (непременно в  своей),  другие -  в
экономике  (той,   которую   сами   предлагают),   третьи   -   в   надеждах
(предусмотрительно сформулированных ими самими).  О  праве выбора молчат все
моралисты и законники,  о любви,  кажется,  говорят только поэты.  Но кто же
воспринимает поэтов всерьез?
     Твердохлеб не знал,  что с ним. Налетело, смело, замутило душу... А что
дальше? И к чему все?!
     Попробовал спастись в  привычной работе.  Привычная -  еще на  означает
радостная.  В  газете пишут,  что за год Прокуратура СССР дает ответы на три
миллиона писем. Каждый 90-й гражданин нашего государства вынужден обращаться
в   прокуратуру.   Между  тем   на   инструкторских  совещаниях  Твердохлеба
успокаивали,  что  рост  преступности в  городе следует считать правомерным.
Дескать,  больше людей -  больше преступлений.  То  же  самое,  что  ставить
количество анонимщиков в  зависимость от  уровня образования.  Кто  кормится
возле преступников?  Не только сами преступники со своими сообщниками, а еще
и судьи, следователи, адвокаты, милиция, строители тюрем.
     Твердохлеб  всегда  был  врагом  чрезмерного  энтузиазма.   В   деле  с
телевизорами это было бы  просто катастрофой.  Следствие обещало растянуться
на   многие   месяцы   терпеливых   раскапываний,   канительных   ковыряний,
подвижнического собирания фактов,  свидетельств,  доказательств.  Твердохлеб
кружил по объединению,  обходясь уже без провожатых, имел постоянный пропуск
на время ведения следствия,  мог ходить куда угодно и  когда угодно,  но цех
"Фарада-2А" обходил,  ему казалось,  что все догадаются, почему он снова там
появился.   Больше  всего  боялся  подозрений,  нечистых  мыслей,  насмешек.
Позвонить Наталке хотелось уже на следующий день, но Твердохлеб сдерживался,
решив  для  себя  переждать ровно неделю,  и  теперь нетерпеливо вел  отсчет
времени, в конце которого стояло его счастье.
     Была среда, день благоприятный и для дел, которые должны завершаться, и
для  тех,  которые  лишь  начинаются.  Это  только  для  одинокого Робинзона
почему-то  надеждой стала пятница -  конец рабочей недели.  Для  Твердохлеба
отныне надежда была  связана со  средой.  Он  выбрал одиннадцать часов -  ни
рано,  ни поздно, казалось, все обдумал, все взвесил, ко всему приготовился,
но  все  равно не  узнал своего голоса,  когда пришлось отвечать на  вопрос,
прозвучавший с того конца линии:
     - Алло, вам кого?
     Голос был женский, но не Наталкин. Счастье, что хоть не мужской!
     - Будьте добры,  -  откашлявшись,  сказал Твердохлеб.  -  Это  квартира
Натальи Швачко?
     - Завком, - лаконично объяснили ему.
     Твердохлеба  спасло  натренированное умение  допытываться.  Он  мог  бы
растеряться  от   такой  неожиданности  (и  через  минуту  он  действительно
растерялся),  но  все же сработал в  нем механизм упрямого расследования,  и
Твердохлеб не думая, быстро и твердо спросил:
     - Завком "Импульса"?
     Он сделал ударение и на первом и на втором слове,  так что ответить ему
должны были непременно столь же быстро, точно и твердо.
     - Да,  да, - сказала женщина. - И депутат Швачко принимает здесь, но не
по средам, а по вторникам.
     - Благодарю, - вежливо сказал Твердохлеб и положил трубку.
     До вторника -  означало еще почти