неделю.  Что ж,  человечество ждало и
дольше.  И что она дала депутатский телефон -  нормально. Он сунул ей только
телефон прокуратуры!  Око  за  око!  Паритетные начала теперь модны во  всем
мире.  Неделя понадобится ему для раздумий, а прежде всего - для его работы.
Собирать и  собирать материалы в  этом запутанном деле о телевизорах,  чтобы
потом можно было установить,  имели здесь место злоупотребления,  или просто
халатность,  или  же  всему  виной  несовершенство министерских инструкций и
решений в  цепи:  завод -  торговля -  бытовое обслуживание.  У него уже был
предварительный разговор с  Борисоглебским,  и на этот раз Шестой,  отбросив
всю  свою  заурядность,  заявил Твердохлебу довольно резко,  что  искать ему
следует не  здесь,  а  в  их  министерской канцелярии,  где сидят путаники и
ежедневно плодят столько бумаг,  что их не то что исполнять,  а  и прочитать
невозможно.
     - У  меня такое впечатление,  что юристы иногда действуют против своего
народа, - ехидно сказал Борисоглебский.
     - Да,  частично действуют, - согласился Твердохлеб. - Преступники - это
тоже дети народа.  Если мы  гордимся,  что  воспитали достойных сыновей,  то
нужно иметь мужество признать,  что  пасынков породили тоже мы,  на  радость
заокеанскому дядюшке.  Хватит  уже  говорить  о  пережитках  прошлого  -  мы
достаточно  наплодили  и   своих  собственных  пережитков.   То   же   и   с
постановлениями и даже законами.  Проще всего утешать себя, что когда-то все
было не  так,  а  теперь -  все идеально.  Но  даже если некоторые положения
закона или инструкции отстали от жизни,  не отвечают ее требованиям,  то все
равно  для  каждого  из   нас  закон  остается  законом,   обязательным  для
выполнения.
     - Однако  для  юристов,  -  напомнил  Борисоглебский,  -  обязательно и
всестороннее изучение проблемы с учетом ее особенностей.
     - Это наш долг.
     - У  нас полгода сидела группа народного контроля.  Двенадцать человек.
Сколько зарплаты пошло  только  на  них?  А  сколько человеко-дней  потеряло
объединение? Отрывали от работы сотни людей, находили даже тех, кто уволился
и переехал жить в другие города,  наши административные службы готовили горы
справок...  И это - чтобы найти десяток телевизоров, которые, дескать, пошли
не по назначению,  хотя значились списанными... Теперь ваша группа. Снова на
целые месяцы?..
     - Ничем не могу вам помочь,  -  устало произнес Твердохлеб.  -  Мы люди
долга. Простая логика не всегда наш лучший помощник. Ведь преступления - это
тоже опровержения любой логики.  Вы сетуете на народный контроль -  это ваше
дело. Со своей стороны обещаю вам, что нареканий на нас не будет.
     Знал бы заместитель генерального директора о  безнадежной раздвоенности
в  душе Твердохлеба!  Ну и что с того?  Ну,  отстранили бы Твердохлеба,  все
равно его место занял бы кто-то другой.  А  кто бы смог вытеснить Наталку из
его сердца?
     Ему могут сказать:  пристрастия затемняют познание истины.  И еще целую
охапку банальностей.  Что с того?  Он следователь,  а не исследователь. Он в
самой преисподней жизни,  а  не в  тихом научно-исследовательском институте,
полном ученых джинсовых мальчиков и  докторов наук,  похожих на  просиженные
диваны.  Он  живет  страстями чужими -  а  разве  не  имеет  он  права и  на
собственные?
     Он ждал этого вторника как счастливого будущего,  легковесно обещанного
некогда газетами.
     Снова приведя в движение сложный механизм своих несмелых вычислений, он
еще с воскресенья решил,  когда именно звонить,  в котором часу, как выбрать
оптимальное время, как рассчитать все будущие возможности...
     Позвонил после четырех. Закончились все возможные обеденные перерывы (с
двенадцати до тринадцати,  с  тринадцати до четырнадцати,  с четырнадцати до
пятнадцати),  целый  час  он  отвел "на  разминку",  на  "Импульсе" как  раз
закончилась смена - все благоприятствовало ему, как говорится, шло навстречу
его пожеланиям.
     Старательно набрав семизначный номер,  он не дыша прильнул к трубке,  -
несколько  секунд  ожидания  показались  вечностью,  наконец  длинные  гудки
оборвались,  прозвучал голос, но снова не Наталкин. Тот самый женский голос,
что и  в прошлую среду (он узнал бы его из миллиона,  и не потому,  что имел
натренированный слух), спокойно произнес:
     - Алло, завком слушает.
     - Я  прошу  товарища Швачко,  -  тщетно  пытаясь придать своему  голосу
твердость, сказал Твердохлеб.
     - Кто спрашивает?
     Он  не  был готов к  такому вопросу и  ответил почти автоматически,  по
привычке:
     - Из прокуратуры.
     Спохватился,   да  было  уже  поздно.  Между  тем  слово  "прокуратура"
подействовало магически.
     - Она сейчас на совещании,  но я ее позову.  Вы подождете?  -  спросила
женщина.
     - Нет-нет, - испугался Твердохлеб. - Благодарю. Не нужно беспокоить.
     - Может, что-то передать?
     - Благодарю, благодарю вас. Я позвоню в другой раз...
     Еще неделя между надеждой и разочарованием? А может, это судьба? Может,
так и нужно?  Было и нет.  Развеял ветер. Утекло вместе с водой. И успокойте
свое сердце,  товарищ Твердохлеб,  и  сосредоточьтесь на трудовых усилиях...
Словно  почувствовав  Твердохлебово  сомнение  и   отчаяние,   Наталка  сама
позвонила через два дня. Пятница. Неужели придется пересмотреть свои взгляды
на Робинзона?
     - Это вы звонили? - Деловой тон, никаких сантиментов.
     Твердохлеб замялся.
     - Мне сказали, что из прокуратуры, и я подумала...
     - Вы дали мне не тот телефон...
     - А какой же?
     - Ну...
     - Я  живу в гостинке,  а там телефонов нет,  и наше управление связи не
обещает до двухтысячного года.
     - В гостинке?  -  Он ожил и обрадовался:  одинока, одинока! - У вас там
комната?
     - Почему комната?  Двухкомнатная квартира со  всеми удобствами.  Только
общий коридор. Как в гостинице.
     - Двухкомнатная? - голос у него был почти загробный.
     - Двенадцать и  четыре квадратных метра.  Чудо архитектуры!  Я  и тетка
Мелашка...
     - Мелашка?
     - Вы имеете что-то против тетки Мелашки?
     - Я ее совсем не знаю.
     - Так в чем же дело?
     Твердохлеб сказал, не скрывая своей боли...
     - Наталья, мы говорим совсем не о том...
     - А по телефону только так и говорят!
     - Могли бы мы когда-нибудь не по телефону?
     Немного помолчав, она сказала:
     - Я не знаю...
     Он испугался еще больше:  бросит трубку -  и  все.  Но не знал,  что ей
сказать,  не имел ни малейшего опыта в подобных разговорах. Как просто было:
"Вас беспокоит следователь Твердохлеб из прокуратуры.  Я  просил бы..." Или:
"Не могли бы вы?"  Или:  "Я хотел бы..." -  и так далее,  тысячи вариаций на
печальную тему. А тут...
     Наталка пожалела его. Снова помолчав, сказала:
     - Я вам позвоню...
     - Вы потеряете мой телефон!
     - Не потеряла же сегодня.
     И  "ту-ту-ту!"  в  черной трубке.  Твердохлеб отпрянул от  нее,  как от
гремучей змеи.
     Почему он решил,  что найдет в этой женщине спасение для своей души?  И
почему  женщины всегда должны спасать мужчин?  Неужели потому,  что  мужчины
делают больше глупостей?  Наверное,  это досталось нам в  наследство от  тех
времен, когда женщина была отстранена от общественной жизни и только мужчина
оставался один на один с  несправедливостью и насилием,  принимая на себя их
удары,  а они всегда болезненны,  если не смертельны.  С той поры и довелось
женщинам  приходить  на   помощь.   Мужчины  привыкли  к   такому  ласковому
покровительству и  как-то  перестали  замечать,  что  перед  ударами  судьбы
женщины так же беззащитны,  как и они сами,  потому что судьба - это то, что
стоит  надо  всем  и  ближе всего соприкасается с  жизнью человеческой,  где
неразлучно переплетены рождение и смерть,  боль и счастье, зло и добро, кара
я милосердие.  Жалеть, помогать, сочувствовать, ожидать мужчину измученного,
разбитого,  отчаявшегося,  чтобы утешить,  приложить добрые,  теплые руки ко
лбу,  обнять, приголубить - это стало призванием женщины, ее предназначением
на земле и на небе, и мужчины охотно принимали женское доброе заступничество
(в  средневековье существовал обычай,  по которому девственница могла спасти
от смерти обреченного,  обвенчавшись с ним под виселицей или у плахи) и даже
узаконили его,  создав целые священные культы Матери-заступницы, а души свои
наполнив неисчерпаемыми запасами эгоизма.
     Что ж, Твердохлебу тоже хотелось побыть эгоистом. Может быть, впервые в
жизни, но захотелось. Привыкший все взвешивать правом, он не думал сейчас ни
о  каком праве,  он  устал завоевывать справедливость для  других,  все  для
других, никогда не заботясь о себе. Погруженный в грязный человеческий омут,
устав от созерцания преступлений,  Твердохлеб, как никогда, возжелал чистоты
если  и  не  от  самого  себя  (не  находил  в  себе  достаточно животворных
родников),  то хотя бы рядом с собой. Понимал, что это эгоистично, что он не
имеет на это никаких прав,  но разве желание согласовывается с правами?  Они
могут подчиняться им,  склонять перед их суровостью свои хрупкие фигуры,  но
все равно продолжают жить,  как трава под снегом, да только и ждут ласкового
солнца,  которое растопит холодную кору земли.  Казнюсь,  мучаюсь...  но  не
каюсь!.. Даже гений, даже гений мог так сказать!
     И  все же  чувство порядочности удерживало Твердохлеба от  безрассудных
поступков,  несколько дней он старался не думать о Наталке, а когда образ ее
возникал перед ним и  когда сердце у  него в груди болезненно сжималось,  он
нападал на себя: чего ты пристаешь к этой девушке!
     А  у  самого уже  вызревал план не  ждать звонка,  не  быть беспомощной
жертвой,  а  проявить  смелость,  находчивость,  твердость  в  поведении,  в
интересах следствия (а  как  же!)  пойти  к  Наталке  на  депутатский прием,
просидеть возле нее целый день,  слушая,  что ей говорят избиратели, что она
им отвечает.  Наталка представляет коллектив "Импульса" в горсовете, рабочие
знают,  что в объединении ведется следствие, к Твердохлебу придет не каждый,
а  к  своему депутату могут  прийти.  Ну-ну,  следствие с  помощью депутата?
Что-то новое в юридической практике!  Интересно, что запоет Савочка, услышав
о таком "новаторстве"?
     И   снова   чуткая   душа   Наталки  вовремя  уловила  тревожные  волны
Твердохлебовой взволнованности,  и она позвонила ему, не дожидаясь, пока его
удрученное состояние достигнет критических пределов.
     - Это я, - сказала она.
     Оцепенев у трубки, он не мог произнести ни звука.
     - Вы меня слышите?
     - Слышу, - произнес Твердохлеб чужим голосом.
     - Что с вами? Вы не больны?
     - Я просто... в отчаянии...
     - Что-то случилось?
     - Был в отчаянии... Но теперь... Ваш звонок...
     - А-а,  звонок,  - она засмеялась. - А я позвонила спросить: вы в оперу
ходите?
     - В оперу?
     Если бы  это спросил кто-то другой,  он бы сказал:  "А что там делать?"
Его  простой натуре благоговение было  чуждо,  а  там  нужно  благоговеть до
последней ноты.  Теща,  разумеется,  просветила своего  зятя,  и  Твердохлеб
выучил  чуть  ли  не  весь  репертуар знаменитой Киевской оперы.  Цепкая его
память  схватывала все  в  этом  позолоченном мире  нескончаемого праздника,
стихии звуков,  красок,  ритмов жизни,  ее торжественности и тревожности, он
мог   теперь   легко   поддерживать  разговор   с   Мальвиной  Витольдовной,
жонглировать терминами,  называть имена.  Но пока мозг напрягался,  чтобы не
осрамить своего обладателя,  душа его спала, и у Твердохлеба часто возникала
мысль,  что люди только делают вид,  будто так глубинно проникают в сущность
музыки,  а в действительности все такие,  как он. А может, он пугался музыки
неосознанно,  потому  что  по-настоящему любить ее  могли  только безнадежно
одинокие люди, а он не хотел признавать своего одиночества.
     Наталке он ответил бодро:
     - Между прочим, по части оперы я знаток.
     - А  у  меня  есть  билет,  -  сообщила  она,  и  Твердохлеб  попытался
представить себе  выражение Наталкиного лица.  Ничего у  него не  вышло:  не
хватило опыта. Но нужно было что-то говорить, чтобы как можно дольше слышать
этот голос, своенравный, но и обнадеживающий, непослушный, но и добрый.
     - Билеты?
     - Представьте себе: два!
     Можно играть,  можно заигрывать.  Последнее отпадает.  Вот  сейчас она,
вволю наигравшись,  сообщит,  что идет в оперу с той самой подругой, которая
ждала ее тогда возле прокуратуры, или с мифической теткой Мелашкой.
     - А что там у них? - вяло поинтересовался Твердохлеб.
     - Премьера "Травиаты".
     - Какая там премьера! Она идет у них уже полвека!
     - Новая молодая певица. А с ней будет петь наш знаменитый баритон.
     Твердохлеб знал этого баритона.  Хорошо пел,  но не избежал конфликта с
законом за спекуляцию "Волгами".  Кажется, перепродал их штук семь. Пришлось
переехать в другой город. Теперь прибыл на гастроли.
     Наталке  надоело  сопение Твердохлеба у  трубки,  она,  возможно,  даже
топнула раздраженно ногой:
     - Так вы идете или нет?
     - Но ведь меня никто не приглашает.
     - Я приглашаю! Вам этого мало?
     - Я даже мечтать о таком не мог.
     - Так помечтайте. А в субботу я вас жду возле театра...
     В  субботу Твердохлеб работал.  Но не ночью же!  Ну,  дома как-то можно
объяснить,  хотя, правду говоря, никто не требует от него никаких объяснений
и   его  жизнь  все  дальше  и   дальше  загоняется  в   колею  параллельных
сосуществований с Мальвиной. В оперу следовало бы соответственно одеться, но
Твердохлеб так и пошел в своем помятом костюме и стоптанных туфлях,  правда,
надел белую рубашку и новый галстук.
     Сентябрьский вечер,  как  всегда в  Киеве,  был  теплый,  женщины шли в
театр,  одетые  по-летнему,  так  что  Твердохлеб надеялся увидеть Наталку в
каком-то из ее безрукавных ярких платьев, но его взгляд напрасно скользил по
голоруким и тонкоруким. Может, очередная ее шутка? Назначила встречу, а сама
не  придет?   Но  не  успел  он  по-настоящему  встревожиться,   как  что-то
прикоснулось к  его  локтю,  Твердохлеб оглянулся  и  оторопел.  Наталка  не
Наталка,  она и не она,  ее глаза,  волосы, ее маленькое радостное личико, а
одета, как иные киевские дамы, в импортный костюм, во что-то финско-японское
или  французско-фээргевское,  в  стандартную  униформу  конфекционной  моды,
которая лишает женщин и  тела,  и  духа,  превращая их в  какие-то импортные
тени, в символы некоего достатка и удачливости. От тещи он научился понимать
высокую науку женского умения одеваться.  Теща считала,  что  женский костюм
только для работы или на рынок.  В  театр -  исключительно платье,  и только
праздничное! Мальвина тоже умела одеваться, и теперь, чтобы отогнать от себя
эти  неуместные  сравнения,  Твердохлеб  поторопился улыбнуться Наталке,  но
получилось это так бледно и вымученно, что она встревожилась:
     - Что с вами? Вы не больны?
     - Нет-нет, я в порядке. Боялся, что вас не будет.
     Теперь он  уже  понял:  костюм поразил его не  сам по  себе,  а  принес
предчувствие какой-то тревоги или несчастья.  Может,  Наталка нарочно надела
его,  чтобы подчеркнуть тот непреодолимый барьер, который стоит между ними и
который не сможет устранить никто и ничто:  возраст, положение, образование,
профессия...  Твердохлеб -  свои  стоптанные туфли,  Наталка  -  костюм  для
президиума. И словно в подтверждение его страхов, и здесь перед театром, и в
фойе, куда они вплыли в потоке праздничных людей, то и дело звучало:
     - Добрый вечер!
     - Здравствуйте!
     - Приветствуем вас!
     И  все приветствия предназначались Твердохлебу и  его спутнице,  а  тем
временем он не знал никого из тех, кто к ним обращался.
     - Это к вам? - шепотом спросил он.
     - Наверное.
     - У вас тут масса знакомых.
     - Я ведь не такая засекреченная, как вы.
     - Ну какой же я засекреченный!
     - Следователь по особо важным делам!
     - Разве я говорил об этом?
     - Все и так знают!
     - Откуда?
     - А вы хотели обо всех,  а чтобы о вас никто и ничего?  Так нельзя. Так
не  бывает.  Рано или  поздно на  вашем пути появится заинтересованная особа
и...
     - Заинтересованная? Кто же это?
     - Допустим, что сегодня это я.
     Он  хотел пожаловаться,  дескать,  почему только сегодня,  но  не  стал
испытывать судьбу.
     Купив  программку,  они  убедились,  что  Виолетту действительно вместо
Мирошниченко  (она   гастролировала  где-то   за   океаном)  поет   молодая,
малоизвестная еще  певица,  а  ее  партнера -  прославленный баритон.  Тогда
Наталка предложила:
     - Хотите, поднимемся в верхнее фойе, посмотрим на портреты корифеев?
     - Вы часто здесь бываете?
     - Почему вы так решили?
     - Знаете, где и что.
     - Это можно узнать за один вечер.
     - А  для  меня театральная архитектура навсегда останется непостижимой.
Если бы  я  писал детективные романы или  ставил приключенческие фильмы,  то
выбирал бы в качестве места действия театральные помещения. По-моему, ничего
более таинственного и запутанного на свете нет.
     - Даже для следователя?
     - Следователи такие же люди, как и все.
     - А я думала: это люди необыкновенные.
     - Необыкновенные вон, на портретах...
     Они посмотрели на корифеев,  в фойе уже было пусто, люди спешили занять
места в  зале.  Наталка не  вела туда Твердохлеба,  а  сам он  тоже не очень
рвался,  - предчувствие несчастья преследовало его все навязчивее и сильнее,
оно было и  в  этой преждевременной пустынности фойе,  и  в  его резко-белом
освещении,  и в зеркалах, целящихся со стен на Твердохлеба, словно разинутые
пасти невиданных чудовищ.
     Они вошли в зал, когда свет уже погас.
     - Какой  у  нас  ряд?  -  наклонился к  Наталкиному уху  Твердохлеб,  с
волнением улавливая запахи ее духов и молодого чистого тела.
     - Третий. Левая сторона.
     Твердохлеб молил бога,  чтобы места оказались крайними,  но  не  вышло,
пришлось пробираться к  самой середине ряда,  задевать людей полами пиджака,
наступать на ноги, слушать шиканье и некоторые не совсем приятные слова.
     Дирижер  постучал палочкой по  пульту,  оркестр замер,  сейчас  взлетят
первые звуки музыки великого Верди,  а  Твердохлеб еще  до  сих  пор неловко
устраивался между  Наталкой  и  какой-то  полной  дамой.  Соседка  оказалась
терпеливой, не шипела на Твердохлеба, сидела с той небрежной напряженностью,
которая свидетельствует о воспитанности, но одновременно и о равнодушии. Что
ей  Гекуба!  А  тут можно было бы  сказать:  "Что ей  Фемида и  ее  скромный
служитель!"  Она в одном из лучших оперных театров мира будет слушать сейчас
одну из лучших опер в мире - разве этого недостаточно?
     Устроившись наконец и  убедившись,  что  Наталка уселась удобно и,  как
опытная театралка, довольно уверенно, Твердохлеб едва скосил глаз на соседку
слева и обмер: это была знакомая ему вдова одного из киевских светил. Вдова,
пусть и знакомая, это еще полбеды. А дальше что? Он скосил глаза сильнее - и
теперь крах его был окончательным.  Ибо вдова специализировалась на живописи
и законное ее место было среди посетителей художественной выставки.  В оперу
же  ее  должны  были  привести  те,  кто,  так  сказать,  специализируется в
музыкальном  искусстве.   Кто  же?   Даже  увертюрная  темнота  не  помешала
Твердохлебу узнать свою тещу Мальвину Витольдовну!
     Как он мог забыть,  что теща не пропускает ни одной премьеры?  И почему
не  прислушался к  тому  тревожному предчувствию,  которое мучило  его,  как
только увидел Наталку? А может, и Наталка в сговоре с тещей, с Мальвиной, со
всеми Ольжичами и нарочно привела его сюда на позор и осмеяние?..
     Он тяжело повернулся к Наталке.  Она сидел спокойно,  свободно,  как-то
умиротворенно-раскованно.  Нет,  не может скрываться коварство в этом добром
существе.  Всему виной он,  его неловкость и  примитивность.  Даж