но лауреаты и
Герои (некоторые,  как  днепропетровский Макаров или ленинградский Панфилов,
уже и  дважды,  с  бронзовыми бюстами на родине),  тяжелолицые,  как великие
актеры,   самой  массой  своего  тела  угнетают  тебя,   указывают  на  твою
заурядность и,  к  слову сказать,  твою малоэффективность в мощном механизме
грандиозного государства, и голоса у них тоже необычные, именно такие, какой
только что прозвучал, голоса, принадлежащие уже как бы не отдельным людям, а
идее,  ведущей  за  собой  тысячи,  мысли,  сокрушающей и  отбрасывающей все
препятствия,   вплоть   до   ограничений  здравого   смысла,   пространству,
поглощающему  не  только  все  то,  что  в  нем  живет,  а  и  самое  время,
трансформируя его для своих ненасытных потребностей.
     Именно такой генеральный директор сидел перед Твердохлебом в  огромном,
обшитом,  как  и  приемная,  светлым деревом кабинете за  широченным столом,
возле  пультов,  переговорных устройств,  бесконечных экранов,  экранчиков и
прочей техники,  назначение которой известно было только ему и  уж  никак не
касалось ни прокуратуры, ни следователей.
     Генеральный  был  грузный,   массивный,   лобастый,   тяжелолицый,  как
богдыхан,  большеглазый,  толстогубый; светлый серый костюм свободно облегал
генеральное тело,  большие белые руки спокойно лежали на столе,  серые глаза
катились  на  Твердохлеба,  как  огромные холодные валуны.  А  тут  еще  эта
идиотская папка с золотыми инициалами ТТ!
     Он  поздоровался.   Генеральный  кивнул  и  сделал  вид,   будто  хочет
приподняться и подать руку,  но продолжал спокойно сидеть, а рукой махнул на
стулья у приставного столика:
     - Устраивайтесь.  Можете на диване.  Где хотите.  Извините -  не выслал
никого, чтобы встретили.
     - Вполне естественно,  -  хмыкнув,  произнес Твердохлеб.  -  Я человек,
собственно,  малоинтересный.  Хочу знать правду только о других,  а кому это
нравится?
     - Действительно,  кто же  хочет знать правду о  себе?  -  поиграл своим
басом Иван Кириллович. - Я таких не встречал.
     - Кстати,  должен признаться,  что я  впервые встречаюсь с  генеральным
директором,  -  тихо  сказал Твердохлеб,  поддавшись этой игре директорского
голоса,  в  котором промелькнул намек на  доверчивость.  -  Ни служебно,  ни
просто в личном плане... Не приходилось...
     - А мне не приходилось с прокуратурой, - почти благосклонно взглянул на
него директор.  - Проверки, комиссии, начальство, заказчики - это наша жизнь
и наша борьба, а прокуроры? Что им до моих конденсаторов?
     - Я по делу телевизоров, - быстро вставил Твердохлеб.
     - Так,  -  директор тяжело поерзал на своем троне. Скамья подсудимых не
для  него.  Уж  скорее  для  самого  Твердохлеба.  -  А  вы  имеете хотя  бы
приблизительное представление о  направлении деятельности нашей  фирмы?  Эти
телики - ноль и одна десятая процента в моей продукции.
     - Я  как  раз  думал об  этом.  Не  мое  это  дело,  но...  Как же  так
получается? Для народа ноль и одна десятая, а для кого же остальное?
     - А  вот это уже не  ваше дело,  -  очень спокойно и  очень категорично
заявил  директор.  Он  не  знал,  с  кем  имеет  дело,  потому  допустил эту
тактическую    ошибку,     истолковав     сдержанность    Твердохлеба    как
некомпетентность.
     - Я  пришел к  вам не как прохожий с улицы,  -  прикрывая веками глаза,
чтобы  спрятать  неприязненный блеск,  сдержанно произнес Твердохлеб.  -  Вы
возненавидели меня,  еще  не  увидев,  а  этого делать не  следует.  Это вас
унижает.
     Директор  катил  на  него  свои  серые,  как  каменные  валуны,  глаза.
Неожиданно он рассмеялся,  став на миг не директором,  а  просто большелобым
мальчишкой.  Собственно,  и  не стал,  а так,  вроде проглянуло.  Интересно,
сколько ему  лет?  Можно  дать  сорок,  можно и  шестьдесят.  Неистовый труд
нивелирует возраст.
     Иван Кириллович отсмеялся, и ему стало легче на душе.
     - Я думал,  юристы -  психологи,  а вы... Ненавидеть можно кого? Только
того,  кому ты  причинил зло.  А  какое от  меня зло вашему ведомству и  вам
лично?  Я  вас не  знаю,  а  чего не знаешь,  того невозможно ни любить,  ни
ненавидеть.
     - У  меня  профессия  не  для  любви,   -  снова  поддаваясь  игре  его
непостижимого настроения,  вздохнул Твердохлеб.  -  Вы считаете, что я иду к
вам под барабанный бой и звуки фанфар? Если бы! Во мне кричит совсем другое.
И не кричит,  а просто вопит. Но долг ведет меня железной рукой, ибо за мной
закон и государство.
     - А  за мной,  по-вашему,  что же:  папа римский или Исаак Ньютон с его
законами природы? У вас долг какой: тащить и не пущать, как говорил классик,
а мне,  -  он стал загибать пальцы, - продукцию дай, план выполни, встречные
обязательства бери, заказчикам угоди, смежников ублажай, о людях позаботься,
счастье обеспечь,  хорошее настроение создай... А кто обеспечит счастье мне?
Вы  знаете,   сколько  у  меня  заместителей?  Одиннадцать.  Больше,  чем  у
Председателя Совета Министров.  А  почему?  По количеству комиссий,  которые
меня без конца проверяют,  контролируют, не дают ни дышать, ни жить. Это что
- нормально?
     Твердохлеб уже  вплыл  наконец в  воды  своего обычного спокойствия,  и
теперь его не пугали никакие штормы.
     - Контроль выражает важную черту истинно народного строя,  - сказал он,
изо всех сил стараясь не сбиться на поучительный тон.
     - Да вы мыслитель!  -  загремел директор.  -  Жаль, что не встретил вас
раньше.  Когда еще имел немного больше времени. А теперь не до мышления... У
меня  эта   привычка  бесконечно-нескончаемых  проверок-недоверок  вот   где
сидит!..
     Он  показал себе  на  затылок и  снова  неподвижным массивом навис  над
столом, над Твердохлебом, словно спрашивая: ну, что дальше?
     - У   нас   есть   данные,   что   из-за   телевизоров  банк  прекратил
финансирование вашего объединения и  у вас нечем платить рабочим?  -  быстро
спросил Твердохлеб. И снова допустил ошибку, чего всегда остерегался.
     - Банк?   Прекратил?   -   Иван  Кириллович  откровенно  издевался  над
Твердохлебом.  - У вас есть хоть малейшее представление о наших масштабах? У
меня только здесь,  на головном предприятии, в одну смену обедает две тысячи
человек! Вам приходилось видеть ресторан на две тысячи мест?
     Он свободно,  видимо,  по привычке перескакивал с "нашего" на "мое",  и
это звучало у него с такой же естественной игривостью, как и смена модуляции
голоса.
     - Эти  ваши телевизоры мне,  как говорят теперь,  до  лампочки.  И  эта
история с  ними...  Микроскопия!..  Мини-проблема...  У  меня просто не было
времени заняться,  да и никогда не будет. У нас за ширпотреб отвечает шестой
заместитель.  Это его парафия. Если не возражаете, я брошу его вам в жертву,
а вы уж смотрите. У вас же Закон. Как там у того древнего грека:

                Рожденные не сегодня и не вчера, они
                                                  бессмертны.
                Непреложные и неписаные законы неба.

     "Вот тебе и технократ,  -  подумалось Твердохлебу.  -  Сидит, опутанный
проводами, и цитирует Софокла".
     Директор что-то нажал у себя на пульте, сказал в пространство:
     - Посмотрите там, где Шестой. Пусть зайдет.
     Твердохлеб испугался,  что его визит к генеральному окажется напрасным.
С   несвойственной  ему   суетливостью  стал  выкладывать  то,   ради  чего,
собственно, оказался в этом кабинете:
     - Хочу сообщить, Иван Кириллович, что мы приступаем к своей работе.
     - Пожалуйста. Берите моего Шестого и трясите его как грушу.
     - С  вашего позволения я  хотел  бы  для  начала познакомиться с  вашим
производством.
     Директор, нажав что-то на своих пультах, снова произнес в пространство:
     - Дайте кого-нибудь из  отдела информации,  кто там посвободнее,  нужно
показать наше хозяйство представителю прокуратуры.
     Твердохлеба спихивали довольно  откровенно и  в  темпе  самой  активной
деловитости.  Так,  будто  он  какой-то  экскурсант.  Приходилось молчать  и
терпеть.
     Терпение принадлежит к самым главным добродетелям его профессии.
     Неслышно  открылась дверь,  и  в  кабинете  возник  невысокий лысоватый
человек,  бледный,  какой-то  изможденный,  но  в  то же время неестественно
широкий,  словно нарочно расплюснутый.  Все  в  нем  было заурядно:  фигура,
походка, глаза, движения.
     - Знакомьтесь,  - обратился к нему директор, кивая на Твердохлеба. - По
твою душу.
     - Борисоглебский,  -  невыразительным, как и следовало ожидать, голосом
произнес Шестой.
     - Твердохлеб.
     Садиться  своему  заместителю  директор  не  предложил.   Вместо  этого
поднялся сам. Твердохлеб сделал то же самое.
     - Желаю,   -   сказал  директор,  выходя  из-за  стола.  Пожал  наконец
Твердохлебу руку.  Без  излишней энергии,  такое  себе  равнодушное пожатие.
Свидетельство того,  что  Твердохлеб  не  произвел  особенного впечатления и
запомнится просто как неприятный эпизод,  а не личность. Может, так и нужно?
Зачем следователю личность?  Он  каждый раз  умирает в  том или другом деле,
стараясь стать бесплотным духом, идеей и принципом справедливости и чести, а
большего ему и не нужно. Не нужно ничего.
     В  приемной по-прежнему не  было ни  одной живой души.  Стиль -  как  в
высоких инстанциях. Дрессированная секретарша разгоняет посетителей по таким
далеким орбитам,  чтобы не  перекрещивались и  не соприкасались.  Твердохлеб
держался  чуть  позади  Шестого.  Судя  по  той  грандиозной афере,  которая
происходила здесь с  телевизорами на  протяжении нескольких лет,  это должен
был быть закоренелый делец со всеми типичными чертами внешности таких людей:
энергичность,  оборотливость,  находчивость,  расторопность назойливость  во
всем.  Впечатление такое,  будто их  где-то штампуют или отливают в  готовых
формах. А может, это автоматизм нашего мышления? Стереотипы облегчают жизнь,
особенно для  людей  нетребовательных,  с  ленцой,  порою  просто замученных
работой,  как журналисты или же и  его брат следователь.  Тогда и  начинаешь
мыслить готовыми блоками,  какими-то клише, смотришь на мир чужими глазами и
замечаешь только то, что хочешь заметить.
     Твердохлеб  поймал  себя  на  мысли,   что  к  Борисоглебскому  у  него
выработалась  стойкая  неприязнь  с   той  самой  минуты,   когда  он  начал
знакомиться с телевизорным делом. Знал, что не имеет права руководствоваться
чувствами,  и  ничего не мог поделать.  Не помогло и то,  что Борисоглебский
своей  внешностью  поломал  представление Твердохлеба о  стереотипе  деляги,
являя собой сплошную вялость и  незаинтересованность в действиях этого мира.
Словно святой.  И  фамилия соответствующая.  Даже подмывало спросить:  не от
первых ли великомучеников его родословная? Твердохлеб уже имел когда-то дело
с такой святошеской фамилией - и что же? Окончилось не святостью, а холодной
жестокостью.  Возможно,  это  воспоминание о  неудачном начале своей карьеры
тоже  соответственно повлияло на  настроение Твердохлеба,  когда он  услышал
фамилию Шестого,  а теперь неприязнь к заместителю еще усилилась.  Все в нем
было чуждым,  неприятным,  прямо-таки отталкивающим: и его вялость, и редкие
волосики, и эта расплющенность, и даже походка. Когда Борисоглебский шел, то
было  такое  впечатление,  будто он  переполовинивается,  как  передавленный
дождевой  червяк.  Передняя  часть  тела  продвигается нормально,  а  задняя
тянется за ней, словно она прицеплена и вот-вот оторвется.
     - Зайдем ко мне? - спросил Борисоглебский.
     Твердохлеб  испугался.  Кабинет  Шестого  представлялся  ему  ловушкой,
гнилой тиной,  которая вмиг всосет тебя, как только ты ступишь туда, казался
сотканной из  притворства и  лжи  паутиной,  которая опутает и  задушит кого
угодно, а уж Твердохлеба и подавно.
     - Нет,  нет,  - поспешно сказал Твердохлеб. - С вами засядем позже. Это
мы еще успеем.  У  нас разговоров будет много.  А  сейчас я хотел бы немного
познакомиться с производством, с обстановкой...
     - Директор поручил это информации. Тогда нам нужно спуститься на первый
этаж.
     Они  пошли  вниз.   Твердохлеб  пробовал  думать  о   Борисоглебском  с
максимальной   объективностью.   Шестой   среди   одиннадцати   заместителей
посредине.  Если  число  о  чем-то  свидетельствует,  то  в  иерархии  этого
объединения он еще не последний,  есть намного менее значительные.  Это так.
Но  сам  же  генеральный сказал,  что телевизоры для него ноль целых и  одна
десятая процента,  стало быть,  продукция -  тьфу!  А  если  производство не
основное,  не профильное,  то и  отношение к нему на всех уровнях "так себе"
(наплевательское!), а от этого радости мало. Брак в производстве телевизоров
"Импульс" достигает шестнадцати процентов.  В  Западной  Европе  допускается
двенадцать,  а  фактически четыре-шесть процентов,  на львовском "Электроне"
три и  восемь десятых,  у  японцев один процент.  И  четыре,  и  шестнадцать
процентов  бракованных  телевизоров  -   это  вовсе  не  то,   что,  скажем,
бракованные комбайны "Нива",  бетонные панели или металлические конструкции.
Промышленность покорно  проглатывает  брак  (оплачивая  другие  производства
таким же счастьем), колхозы и совхозы, кряхтя и посылая проклятья, "доводят"
до кондиции непригодную новую технику, но отдельные граждане знать ничего не
хотят ни о  каких недоделках и  дополнительных починках,  поскольку плачут у
них денежки не  государственные,  как у  всех этих руководящих дядей,  и  не
кооперативно-колхозные, а собственные, личные, трудовые, тяжко заработанные.
Принимая  во  внимание  это  довольно  весомое  обстоятельство,  государство
становится на защиту своих граждан и  планирует производство телевизоров (да
разве только телевизоров?)  без  какого-либо брака.  Стопроцентное качество?
Прекрасно.  Но  телевизор все-таки не  бетонная панель.  Никто и  никогда не
может  гарантировать  его  идеального  качества.   Это  необходимо  признать
откровенно,  записать  в  план,  предвидеть  соответствующие ассигнования на
устранение неполадок,  выработать систему необходимых мер,  чтобы  не  иметь
больших потерь за  счет  ослабления контроля в  торговле и  нечеткой системы
ремонта телевизоров в системе бытового обслуживания.
     Мы  не  хотим  признать  возможный брак.  Планируем идеальное качество.
Идеальное и...  невозможное.  Осознавая этот  неоспоримый факт,  Комитет  по
ценам,  Министерство финансов и  Министерство торговли разработали положение
для  торговых организаций,  где  говорится,  что  все  сто процентов цветных
телевизоров должны быть подготовлены для продажи.  Как их готовят?  Продавец
включает телевизор,  и,  если  тот  работает,  значит,  можно продавать.  Не
работает -  отправляют на  завод,  трясут в  вагонах сотни,  а  то и  тысячи
километров и привозят лом вместо ценной аппаратуры.  Это первый этап. Второй
(если  телевизор  куплен  и  он  ломается  в  течение  гарантийного срока  у
покупателя) -  это  служба  "Бытрадиотехника".  Завод  отпускает  на  каждый
телевизор 50 рублей для гарантийного ремонта. В мастерских "Бытрадиотехники"
стараются как можно быстрее истратить эти 50 рублей,  а  затем щедро раздают
справки на замену покупки или на возмещение ее стоимости. Снова путешествуют
сотни тысяч телевизоров по бесконечным дорогам нашей земли, прибывая на свои
родные заводы уже в  таком состоянии,  что только на  то  и  годятся,  чтобы
разобрать их на детали или выбросить на мусорник.
     Но ведь взамен необходимо возвратить покупателю новый телевизор,  и  на
этот раз бесплатно?  Это уже забота исключительно завода, выпускающего брак.
Начинается    с     реклам-призывов     и     восхвалений.     Заканчивается
рекламациями-убытками  и   финансовыми  катастрофами.   Даже  незначительный
процент брака  при  такой несовершенной системе сбыта и  гарантийной починки
причиняет заводам огромные убытки. А если это непрофильная продукция, как на
"Импульсе"?
     Сколько   возвращается  телевизоров  совершенно  непригодных,   сколько
удается починить, сколько разбирается на детали, сколько идет в лом, - этого
уже проконтролировать невозможно.  На "Импульсе" большой процент брака давал
возможность нечестным людям использовать это  обстоятельство для  преступных
махинаций.  Телевизоры вроде  бы  списывали  на  лом,  покупателям вроде  бы
посылались новые аппараты, а на самом деле они получали отремонтированные, а
новые шли то  на  подарки,  то  за  полцены нужным людям,  то  для известной
операции  "я   тебе  -   ты  мне".   Начиналось,   как  это  всегда  бывает,
осторожненько,  скромненько,  несмело,  дальше приобретало размах, смелость,
нахальство,  а кончалось тем, что завод начал работать почти только на брак,
возмутились рабочие,  вмешался народный контроль, дело дошло до прокуратуры.
Дисциплинарной ответственности уже  недостаточно,  придется  отвечать  перед
законом.   Кому  именно  -   это  должен  установить  Твердохлеб  со  своими
товарищами.  И  начинать именно с этого заурядного человечка,  который ведет
его по широким,  роскошным,  как в музеях или во дворцах,  ступенькам ниже и
ниже,  идет  неохотно,  словно  бы  и  не  передвигается в  пространстве,  а
зависает, угрожая поглотить своей бестелесностью Твердохлеба.
     Неожиданно Борисоглебский произнес:
     - Так вы из прокуратуры? То-то мне кресты снились!
     - Кресты?
     - Будто Днепр залил весь Киев и по черной воде плывут черные кресты.
     - Весь Киев Днепр никак не может залить, - сердито объяснил Твердохлеб.
- Разве что низинные места. А холмы... Видно, что вы не коренной киевлянин.
     - А  кто теперь коренной?  Разве что дети в  детсадиках.  Киевлянами не
рождаются,  а  становятся.  Великое  переселение народов из  сел  в  города.
Процесс, которого никто не остановит. А кое-кто начинает писать, что следует
возвращаться назад.  Интересно,  как они себе это представляют? Какую модель
могут предложить?  Разве что ту  -  от азиатских диктаторов?  Верхоглядство.
Экономическое невежество.
     Вот  тебе  и  заурядная фигура и  вялое мышление!  Наплачусь я  с  этим
Шестым,  подумал Твердохлеб,  но заместитель не дал ему расплакаться, тут же
спихнув  на  уровень  более  низкий,  под  покровительство  инженера  отдела
информации,  стриженную под  мальчишку  невысокую  девушку,  которая,  ткнув
Твердохлебу холодную  узкую  руку,  с  интересом  взглянула на  него  сквозь
огромные импортные очки и коротко бросила:
     - Жанна.
     Твердохлеб назвал себя.
     - С чего начнем?
     - Не знаю, вам виднее.
     - Тогда идите за мной.
     - Благодарю.
     Так  он   оказался  в   огромном  квадратном  пространстве,   созданном
остроумным архитектурным сочетанием четырех комплексов "Импульса", где можно
было  достойно оценить мощь технической и  художественной мысли,  любоваться
совершенством    планирования,     отдать    должное    предусмотрительности
проектировщиков, сумевших связать тугим узлом пересечение путей тысяч людей,
обозначив эти  пути  единственно необходимыми для  каждого вещами,  знаками,
символами и сооружениями.
     Одним из  этих  сооружений должна была быть монументальная Доска почета
объединения,  расположенная так,  что  никто не  мог  ее  обойти,  возможно,
наибольшее украшение этого  необычного заводского двора  (если  такой термин
вообще   тут   уместен),   а   в   общем-то,   довольно  банальное  творение
административного гения,  но  в  данном случае все же  не лишенное некоторых
черт необычайности.
     На   доски  почета  никто  никогда  не   смотрит.   Скользят  взглядом.
Множественность  -   враг  индивидуальности,  она  убивает  интерес.  Только
профессиональная  привычка  ничего   не   пропускать  заставила  Твердохлеба
остановиться перед Доской почета "Импульса". Но и он смотрел не на портреты,
а  на  саму  доску,   пораженный  богатством  (мрамор,  бронза),  искусством
исполнения, чувством пропорций, благодаря которым