шем государстве никому (но который все же люди себе
часто позволяют)?!  Что он слишком плохого мнения о  работниках прокуратуры,
для которых главное всегда и прежде всего -  не обвинить, а понять, выяснить
истину.  Следует ли  торопиться возбуждать общественное мнение  вокруг этого
случая?
     А может,  встретиться с Пшеничным и спросить его, как бы он себя повел,
если бы  его зарплату три года выплачивали такому же шутнику,  как Дубограй?
Беря не принадлежащее тебе,  отбираем у  других.  А этого делать не следует.
Вроде бы просто,  но,  к сожалению,  не все это хотят понимать.  Или,  может
быть, журналисты далеки от таких мыслей?
     Мысли  для  собственного  употребления,  намерения,  не  переходящие  в
действие. Твердохлеб доводил до конца дело с тупиком, не пытаясь встретиться
с    журналистом,    вполне   довольствуясь   "встречей"   и   "разговорами"
воображаемыми.
     Возможно,  хотел этим хотя бы немного смягчить суровую реальность своей
жизни?
     Он жил в  такой невыносимой реальности,  ежедневно прикасаясь к  боли и
злу, что душа уже не выдерживала и хотелось придумать что-то для облегчения.
Может быть,  и  ту  молодую женщину из  магазина на  Крещатике он  придумал?
Воспользовался приемом вульгарных киевских приставал,  которые пишут девицам
свои  телефоны  на  денежных  знаках,  а  затем  разрывают  банкнот:  вторую
половину,  дескать,  получишь после  свидания.  Стыдно  было  вспомнить свой
поступок,  но  и  ту  смуглую женщину забыть не мог.  Смуглая,  как кофейное
зерно.  Словно южная  ночь  из  арабской сказки.  Собственно,  какие  только
глупости не лезут в  голову взрослому,  серьезному человеку!  Или это просто
галлюцинации от  переутомления,  цветная гамма,  раздражение сетчатки глаза,
которое вызывает вспышки памяти, болезненные и в то же время сладкие?
     Дома разговоры напоминали ходьбу на цыпочках.  Все замерло, притаилось,
чего-то  выжидая,  только Мальвина не  скрывала презрения к  своему мужу,  а
перед женским презрением Твердохлеб чувствовал себя бессильным и беззащитным
еще больше, чем перед Савочкой.
     Да  к  тому же еще -  летом.  Осенью было бы легче.  Осенью он нашел бы
маленького Валеру,  и все на свете стало бы проще. Осенью в киевских скверах
шелестят золотые листья,  и в них играют дети.  Святые существа. Как они его
называли?  Дядя Твердюня? Хотя был он с ними мягок, добр и никогда бы они не
догадались,  в  каком жестоком мире он  живет.  Что страшнее всего на свете?
Дети,  играющие в  коридорах суда в  то  время,  как их  родителей берут под
стражу.  У него не было детей собственных, не подарила судьба, но чужие дети
давали ему то, чего не мог дать никто на свете.
     Началось все с маленького Валеры год назад.
     Твердохлеб шел на  работу пешком по  улице Ярославов Вал,  осеннее утро
было довольно прохладное,  все прохожие,  которых он встречал,  поеживались,
приподнимая плечи, и тут вдруг впереди на тротуаре возник маленький мальчик,
одиночество и  обреченность которого в такой холод казались особенно дикими.
Это напоминало какой-то  тяжелый сон.  Холодное утро,  холодно белеют по обе
стороны  улицы  модерные  здания  иностранных  консульств,  немногочисленные
озабоченные прохожие,  и  среди них на  узеньком тротуаре одинокий маленький
мальчик.  Узенькие  серенькие  штанишки,  серенькая плотная  курточка,  руки
засунуты в  мелкие карманчики штанишек,  локти прижаты к бокам -  и ступает,
ступает  упрямо  и  независимо,  покачивается у  Твердохлеба перед  глазами,
словно маленький столбик - туда-сюда, туда-сюда...
     Твердохлеб ускорил шаг,  догнал малыша. Какое-то время шел рядом, чтобы
приучить его  к  себе,  не  напугать неожиданным обращением,  затем  спросил
доброжелательно:
     - В садик?
     Малыш вскинул на него глазки, но шаг не замедлил и с шага не сбился.
     - Угу, - ответил кратко.
     - А что же ты, брат, один? Где мама?
     - На работе.
     - А папка?
     - Спит после работы.
     Напоминало детство Твердохлеба,  его  даже одолел страх.  Неужели такое
может повторяться?  Только и  того,  что он тогда в садик не ходил:  не было
поблизости садика, не хватало их после войны.
     - И далеко тебе идти? - осторожно расспрашивал.
     - На Ярославов Вал.
     - Мы же как раз по ней идем.
     - А я знаю. Наш садик - сразу как пройти светофор на зеленый свет.
     - Не возражаешь, что я иду с тобой?
     - А что?
     - Если хочешь,  мы можем с тобой ходить каждое утро.  Все равно мне так
идти на работу.
     - Не знаю, - сказал малыш. - Вы же чужой дядя.
     - Ну, тогда давай познакомимся. Меня зовут дядя Федя. А тебя?
     - Я - Валера.
     - Так, Валера или Валерьян?
     - Нет, Валера.
     - Ладно. В садике у тебя воспитательница очень строгая?
     - Нина Ивановна добрая.
     - А если бы я с тобой туда пришел, она бы не ругалась?
     - Разве я знаю?
     - А ты не был бы против?
     Валера посмотрел на  Твердохлеба недоверчиво,  но не без интереса.  Его
немного пугала навязчивость этого незнакомого дяди,  но,  видимо, чувствовал
он  доброту  Твердохлеба,   и   уже  в   детской  душе  зарождалось  чувство
расположения к  этому  взрослому человеку,  которое со  временем должно было
перерасти в их крепкую дружбу.
     Чтобы не казаться чересчур назойливым, Твердохлеб не пошел за малышом в
садик,  только  помахал Валере,  когда  тот  оглянулся в  дверях,  а  уж  на
следующее утро сделал так, что они снова встретились будто случайно, и снова
беседовали по дороге в садик почти на равных, и обоим было уютнее и теплее в
это осеннее холодное утро.  Так продолжалось примерно месяц,  пока малыш сам
не пригласил Твердохлеба в садик,  где его приняли с таким восторгом, что он
еле вырвался и чуть не опоздал на работу.
     Дети признали его своим сразу,  назвали почему-то дядей Твердюней, хоть
был он к ним мягок,  как пластилин, из которого лепи что угодно. Он мастерил
для  них  игрушки,  придумывал сказки,  читал  стишки,  удивительным образом
сохранившиеся в памяти еще с детства,  за него цеплялись, сидели на нем, как
птицы на дереве,  ползали по плечам,  по спине, висели на руках, на коленях,
привязывали, штурмовали, брали в плен, делали ему операции.
     Но больше всего они требовали от него рассказов.  И  не о том,  что они
уже слышали, а чтобы новое и интересное. А слышали они уже обо всем на свете
и знали,  кажется, тоже обо всем, по крайней мере, все, о чем рассказывалось
по радио, по телевизору, на улице, в садике, дома. Твердохлеб прочитал сотни
книг,  знал тысячи уголовных историй,  от которых кровь холодеет в жилах,  а
перед этими невинными существами молчал беспомощно и позорно.
     Он  пробовал "откупиться" от них чтением.  О  Карлсоне,  который жил на
крыше, например. Нет! Чтение им надоело. И дома, и в садике сплошное чтение.
Рассказывать!  Он  хотел об улицах Киева.  Для маленьких граждан улицы в  их
причудливой   запутанности   и   красоте   еще   не   существовали.   Каждый
довольствовался двумя улицами:  на которой живет и на которой садик. Тогда о
чем же?  О  киевских соборах?  Дух истории еще не  вошел в  детские души.  О
Днепре?  Река могла бы  их  заинтересовать,  но  Твердохлеб не  мог о  воде.
Хорошо,  тогда о часах.  Сколько в Киеве часов на улицах?  Сорок девять. Это
самые главные.  А есть еще на школах, на зданиях, на организациях. Старейшие
в городе солнечные часы.  Их можно увидеть на Подоле, на территории больницы
номер  пятнадцать.  ("А  что  такое  территория?"  -  спрашивали Твердохлеба
маленькие слушатели.)  Четыре циферблата направлены в  четыре стороны света,
то  есть  на  север,  юг,  восток,  запад.  Стрелку здесь  заменяет тень  от
специального клинышка.  Прекрасные механические часы  с  боем  радуют  своим
мелодичным звучанием с  колокольни Киево-Печерской лавры.  Часы,  украшающие
Бессарабский крытый рынок,  начали свою  жизнь еще  в  1913 году.  Во  время
Великой Отечественной войны их  сломали,  но  теперь они исправлены и  снова
показывают  точное  время.   Но   самое  точное  время  показывают  часы  на
Центральном  почтамте,   на  станции  метро  "Крещатик"  и   на  башне  Дома
профсоюзов.  Двое  последних не  похожи на  старые часы  -  это  современные
электронные показатели времени.  Тут нет стрелок,  нет циферблата. На темном
табло высвечиваются цифры,  показывающие часы и  минуты.  Над станцией метро
"Крещатик" электронное табло показывает и  температуру воздуха,  а  на башне
Дома  профсоюзов можно увидеть,  какой сегодня день,  число,  узнать время и
температуру. В дни Олимпиады-80 на башне было изображение пяти символических
колец.
     Твердохлеб пересказывал все эти сведения,  а сам ловил себя на том, что
нагоняет на  малышню скуку,  как  плохой  школьный учитель.  Неужели так  уж
загрубела его душа, что он неспособен на что-то особенное?
     И  дети тоже не хотели верить,  что их Твердюня такой,  как и все,  они
ожидали от него чего-то необычного,  собственно,  не очень вслушиваясь в его
"назидательные" байки, они снова и снова требовали:
     - Ну, расскажите, дядя Твердюня!
     - Ну, дя!
     - Ну, Твердюня!
     - Хорошо,  -  говорил он,  отчаянно напрягая свой мозг,  неспособный на
выдумки, - я расскажу вам о...
     - О чем,  о чем?  - вмиг неслись вопросы, и любопытные глазенки прыгали
перед ним,  словно воплощенная беззаботность и  беспечность.  Ни хлопот,  ни
горя - только жадность знания, этой высочайшей привлекательности и приманки,
сопровождающей и  ведущей человека через всю жизнь -  от  рождения до  самой
смерти.  Вот где исчезают страхи, боли, проходят страдания, отступает горе и
люди  становятся удивительными существами,  которых можно  было  бы  назвать
негорюйчиками.
     Слово возникло само собой, родилось из ничего и ниоткуда, но Твердохлеб
радовался ему,  как подарку самих небес,  и  сразу же попытался похвастаться
своей находкой:
     - Хотите, я расскажу вам о людях, которых называют негорюйчиками?
     - О людях мы знаем! - закричали его маленькие слушатели.
     - Вы о негорюйчиках!
     - Ага, о них!
     - Кто они?
     - Какие?
     Он  и  сам  не  знал.  Слишком погружен был  в  человеческий мир и  его
страдания,  чтобы  попробовать высвободиться хотя  бы  перед  этими  чистыми
душами.
     - Давайте  договоримся  так,   -   сказал  он.   -   Сегодня  мы  нашли
негорюйчиков, а уж завтра я начну вам о них рассказывать. Согласны?
     - А кто же они такие?
     - И откуда?
     - Этого я  вам сегодня говорить не буду.  Что сказать про негорюйчиков?
Дети?  Как вы? Но какие же, они дети, если их некуда деть? Так что первое вы
уже знаете: негорюйчиков некуда деть. А теперь - до завтра.
     Вся зима ушла у них на негорюйчиков.
     Кто они?  Негорюйчики живут повсюду, но каждый имеет свое имя. Киевский
негорюйчик когда-то привел сюда нашего пращура и  показал холмы над Днепром,
и  широкие поймы там,  где  с  Днепром сливается Десна и  вечные пралеса,  и
бескрайние степи.
     Как растут негорюйчики?  То,  что растет, умирает. Если есть начало, то
непременно будет и  конец.  А  негорюйчики просто есть.  Поэтому у  них  нет
памяти.  Они висят во времени,  они всегда одинаковы, и сердце у них никогда
не  сжимается от  страха.  Это негорюйчики придумали песенку "Нам не страшен
серый волк".
     - А  злые  короли не  могут отрубить головы негорюйчикам?  -  спрашивал
Валера.
     Отрубить  головы  негорюйчикам  никто  не  может,   поскольку  у   них,
собственно,  и есть одни только головы, а больше ничего. Расстрелять их тоже
невозможно,   потому  что   самая   маленькая  пуля   может  пролететь  мимо
негорюйчика,  не зацепив его.  А что уж говорить о пуле большой,  о снаряде,
бомбе.  Атомной бомбы негорюйчики тоже не  боятся:  ведь они  существуют вне
атомов.
     Единственное,  чего боятся негорюйчики,  так это ежа с его колючками. И
самое страшное для них, когда ежи дерутся между собой. Ужас!
     Негорюйчики не знают "дай" и не знают "я". У них все сливается со всем,
а  они  всегда посредине,  как  поплавки на  воде.  Может,  их  еще  назвать
поплавочками?
     Согласия на это никто не дал,  поэтому Твердохлеб должен был продолжить
устройство придуманного им мира негорюйчиков.
     У  них  нет  дней рождений,  следовательно,  нет и  никаких праздников,
поскольку все праздники берут свои начала от  чьих-то дней рождения:  людей,
событий,  государств,  вещей. У негорюйчиков каждый делает, что хочет, и ест
то, что ему нравится. Они никогда не гоняются за кем-то и не убегают, потому
что они не ждут и не боятся.
     Интересна ли  их  жизнь?  Они не  знают этого слова.  Зато они добры ко
всему миру.
     Они все видят, все замечают, все знают и часто думают: "Как несчастливо
все  то,  что больше нас,  и  как счастливо все маленькое".  Они сочувствуют
людям,  которым нужно расти и развиваться,  есть,  одеваться,  строить дома,
бороться с  природой и  друг с  другом,  из-за чего они болеют,  их обижают,
убивают,  и для них даже придумано страшное слово "война".  А у негорюйчиков
все болезни и  хвори,  все нехватки и беды,  все угрозы и ужасы топчутся под
ногами.  У людей же ноги слишком велики - потому-то все несчастья из-под них
выскальзывают нетоптаными.
     Могут сказать:  но ведь есть еще большой мир и в нем воля-свобода.  Как
же  негорюйчики со  своим слишком маленьким миром?  Они считают,  что лучше,
если мир такой маленький,  что неволе там не  уместиться.  Но это только для
них.  Большого мира они не отрицают и  всегда присутствуют в  нем.  Днем они
живут на земле среди маленьких детей,  а ночью, когда дети спят, негорюйчики
взлетают в  небо  и  светят оттуда своими золотыми глазками.  Люди  привыкли
называть  их  звездами,  астрономы даже  доказывают,  будто  это  гигантские
огненные шары в  глубинах космоса,  но это заблуждение.  Если бы это было на
самом деле, то все космонавты давно бы сгорели, а они живыми возвращаются на
землю.   И   бессмертными  негорюйчики  стали  благодаря  тому,   что  живут
одновременно и  на земле,  и на небе.  Когда люди научатся жить так же,  они
тоже станут бессмертными.
     - Ага,  - сказал Валера, - а как негорюйчики обнимают своих деток, если
у них нет рук?
     Об этом Твердохлеб как-то не подумал.  Может быть потому, что самого не
очень часто обнимали?
     По  крайней мере,  теперь он был довольно далеко от мыслей об объятиях.
Должен был терпеть отчужденность и  презрение Мальвины и  не знал,  до каких
пор.  Единственным утешением  для  Твердохлеба  были  его  две  тайны  и  от
Мальвины,  и от Савочки,  и от всех на свете:  малый Валера,  который осенью
возвратится из  летних лагерей,  и  та смуглая женщина,  которая,  возможно,
никогда и  не отзовется,  но все равно присутствует в его жизни самим фактом
своего существования.
     Приятно тешить себя мыслью, что жизнь человека непрестанно обогащается,
но  не пытаются ли в  то же время какие-то таинственные злые силы каждый раз
вырвать из  жизни что-то  особенно дорогое и  ценное,  и  ты  изо  всех  сил
пробуешь возместить утерянное или хотя бы обретаешь надежду возместить.
     "Тупиковое" дело у него забрали.  Кто-то решил,  что Твердохлеб слишком
строго отнесся ко  всему,  и  дело  поручили заканчивать Гладкоскоку.  Пусть
демонстрирует свое неисчерпаемое чувство юмора!
     Таинственным образом  (хотя  мы  и  умеем  сохранять  служебные  тайны,
однако...)  об  этом  стало известно Мальвине,  и  она  устроила Твердохлебу
"сцену у фонтана".
     - Мне,  конечно,  нет никакого дела до твоей работы,  - холодно бросала
она  слова,  расхаживая по  комнате перед Твердохлебом,  который сидел,  как
всегда,  с  книжкой в  руках.  -  Но  не  кажется ли тебе,  что ты начинаешь
позорить фамилию Ольжичей-Предславских?
     - По-моему,  я еще не перешел на вашу фамилию,  - осторожно напомнил ей
Твердохлеб.
     - Все равно.  Ты считаешься моим мужем. Все это знают. Завтра именины у
моей заведующей отделением, там ждут, что я приведу своего мужа.
     - Мужа или следователя по особо важным делам?
     - Ну  и  что?  Вон  у  моей  школьной подруги муж  писатель.  Ничего не
написал,  никто его не знает, но писатель же! Это звучит. И следователь тоже
звучит. Но у тебя никогда не было чем похвастаться перед людьми!
     - Пусть читают Юлиана Семенова или Жоржа Сименона.  Там герои,  гении и
аристократы расследований. А я чернорабочий.
     - Я выходила замуж не за чернорабочего.
     - Согласись, что выходила все же ты, а не я.
     - Я легко могу найти себе нового мужа!
     - Можешь.
     - Какого захочу!
     - Какого захочешь.
     - Но я не ищу!  -  закричала Мальвина.  - Не ищу и не хочу! Мне это все
надоело. И ты обязан быть благодарным.
     - За что? За то, что тебе все надоело?
     - Ах, разве ты способен понять?
     - Выходит, слишком глуп.
     - Если бы!  Но ты не глуп,  к сожалению,  ты не глуп, и это меня больше
всего  раздражает.  Все  умные  слепы.  Ничего не  видят,  кроме своего ума.
Оглянись!  Где ты живешь! Посмотри, как живут люди! Тебе сорок лет, а ты что
имеешь,  кроме своей головы, которая никому не нужна? Ботинки со стоптанными
каблуками?
     - Лишь бы не стоптанная совесть, говорил уже тебе.
     - А я уже слышала, слышала, слышала! Тебя презирают и на твоей работе.
     - Кто?
     - Кто, кто? Все! У людей должности, ранги, ордена. А что ты заработал?
     - У меня чистая совесть.
     - Отнеси ее в комиссионный!
     Твердохлеба  спасла  теща.   Появилась  неслышно,  словно  добрый  дух.
Всплеснула руками:
     - Мальвина, как не стыдно! Что за тон? Что за выражения?
     - Пусть впишется в рубрику "Наши дорогие киевляне"! - кричала Мальвина.
- Со своей совестью! Она у него чистая! Ах, ах!
     - Мальвина,  в  нашем доме  -  и  такая ссора!  -  Мальвина Витольдовна
остановилась у дверей беззащитным укором своей разъяренной дочке.
     - А мы не ссорились,  -  подлетела к ней Мальвина, угрожающе надвигаясь
всей своей полнотелостью на хрупкую фигуру матери.  - Мы не поссорились - мы
просто не состыковались!
     И вылетела из комнаты, обдав мать вихрем дикой непокорности.
     - Простите ее, Теодор, - попросила теща. - Однообразие жизни, возможно,
спасает нас от грехов, но часто приводит к глупостям. Это у нее пройдет.
     - Я  привык  во  всем  надеяться  на  лучшее,  -  умиротворенно ответил
Твердохлеб.
     У  него  впереди была  осень и  встреча с  Валерой,  и  его  маленькими
друзьями,   а  тем  временем  нужно  было  идти  на  именины  к  Мальвининой
заведующей, затем на показательные прогулки с женой, потом еще куда-то. Дома
с  жены слетала толерантность,  проявлявшаяся на людях,  разговоры с  тестем
напоминали балансирование канатоходцев,  тут  царили сдержанная приглушенная
почтительность,   многозначительные  намеки,   неискренность,   притворство,
надменность.  Дом,  где разбиваются не тела,  а  души.  Как хрупкие кувшины.
Странно и  страшно.  Вечная субстанция разбивается,  а  бесполезная оболочка
живет дальше,  держась на  удивление упорно,  хотя,  пожалуй,  и  бесцельно.
Неосознанное желание  вырваться  на  свободу  породило  у  Твердохлеба часто
повторяемый  сон,   собственно,   кошмарное  видение,  даже  неизвестно  чем
вызванное.
     Ему  грезилась неприступная цитадель над  морем.  Длинные непробиваемые
стены одним концом спускаются к воде,  погружаются в нее (тридцать башен уже
поглотило море),  а  другим  упираются в  могучий горный  массив.  Стены  из
огромных тесаных квадров камня,  квадры  плотно  подогнаны друг  к  другу  и
прошиты толстыми стальными прутьями.  Узкий  проход  в  город  преграждается
железными воротами,  которые днем  и  ночью охраняют сто  закованных в  латы
всадников.  Другого выхода тут  нет.  С  одной стороны -  бездонное море,  с
другой -  неприступные горы.  В цитадели дикая неволя и для пространства,  и
для человеческих душ,  и даже для домов.  Кто и зачем построил ее? Был слух,
что  это работа самого дьявола