ми
наложниц  и  дальше,  и  дальше...  Какой-то  из  тестевых предков  принимал
Ярослава Мудрого.  Принял, правда, неуклюже, повредил княжескую ногу. Но все
равно - прославленные...
     - Я не ищу виновных! - поспешил успокоить его тесть. - Не ищу! Со своей
стороны я все сделаю, чтобы...
     - Благодарю вас, - перебил его Твердохлеб.
     - Но  меня  беспокоит  слишком  затянувшаяся ваша  вражда.  Теперь  она
прячется за  внешней холодной вежливостью -  это  еще  страшнее.  Это грозит
хроничностью, то есть...
     - Поверьте,  что  я  страдаю от  этого,  может быть,  сильнее всего,  -
вздохнул Твердохлеб.
     - Чего я больше всего боюсь,  так это озлобления душ, - устало произнес
Ольжич-Предславский.
     - Поверьте, я тоже боюсь.
     - Я  верю в твой здравый смысл,  Федор,  и в твою высокую порядочность.
Потому и веду этот разговор.  Ни с кем бы я так не... Конечно, тут речь идет
еще и о роде, поскольку мы связаны семейными узами... Не стану скрывать: чем
дальше,  тем я тревожусь все больше...  Озлобление души -  это страшно!..  Я
подумал:  вот  завтра  у  вас  с  Мальвиной появится ребенок...  Продолжение
рода... Ты меня понимаешь? Неизбежно встанет проблема фамилии...
     Лишь  теперь Твердохлеб понял,  к  чему все  шло.  И  эта  прогулка,  и
археология,   и  чудаческие  теории  происхождения  Киева,  и  доверительные
рассказы о  роде и  его истории.  До сих пор его считали тряпкой,  замазкой,
безвольным существом,  чем-то амебоподобным,  а теперь испугались вспышки на
работе (рука Савочки,  вездесущая и далеко тянущаяся рука Савочки!), и испуг
неминуемо должен был  распространиться и  на  все  домашнее,  даже  на  дела
наследия и продолжения рода.
     - Вы хотели знать, отказался бы я от того, чтобы назвать своего ребенка
своей фамилией? - напрямик спросил Твердохлеб.
     - Не  так  резко,   не  так...   речь  идет  не  об  отказе,   а...   -
Ольжич-Предславский вянул на глазах,  линяли его чванство и самоуважение, он
оголялся, мельчал, пропадал... - Я же говорил тебе... Ты человек разумный...
     - К  сожалению,  никакой разум тут не  поможет,  -  решив быть до конца
откровенным  и  безжалостным,   сказал  Твердохлеб.  -  И  наш  разговор,  к
сожалению,  тоже...  Вы ведь прекрасно знаете, что у Мальвины никогда уже не
будет детей... То ли это пагубное влияние Азии, то ли постоянные аборты - не
знаю... Простите за откровенность.
     - Надежда всегда должна быть в  жизни,  -  без  обычного своего апломба
произнес Ольжич-Предславский.  - Мы все обязаны... Разве тебе не хотелось бы
иметь потомков? И кому не хочется?..
     Он почти выпрашивал у  Твердохлеба эту безнадежную надежду,  но что тот
мог?
     - Я тоже не против надежд, - сказал он. - Но что я могу?..
     - Мне бы хотелось, чтобы ваша жизнь вошла в норму.
     - И мне тоже.
     Норма,  норма...  Где она,  в чем, какова, для кого?.. Твердохлеб пожал
плечами,   медленно  взмахнул  рукой.   Ольжич-Предславский,  исчерпав  свои
династические проблемы,  тоже  не  имел  больше сил  вести  разговор.  Домой
возвращались молча.
     Вновь дикие заросли, цепкие кусты дерезы, тайные свалки мусора, который
нерадивые жители выбрасывали на исторические склоны,  - не верилось, что это
Киев,  но достаточно было оглянуться -  и вечный город снова очаровывал тебя
своей спокойной красотой.
     Наверное, красота - высочайшая из истин, потому-то стремятся к ней люди
во  все  времена.  Может быть,  именно по  этой  причине бессознательно,  но
совершенно закономерно он  и  избрал себе профессию.  Ибо призвание юриста -
истина.  Выяснять, прояснять, докапываться до сути. Крот истины. Следователи
роются  в  жизни,  как  кроты  в  земле.  Надстройки обвинений,  подозрений,
вопросов,  допросов.  Штольни упрямых молчаний, уверток, неискренности, лжи,
хитростей,  коварства, сквозь которые он каждый раз упорно пробивался, чтобы
увидеть далекий,  иногда до недосягаемости, свет выхода, поскольку выход тот
назывался:   истина.  Он  шел  к  истине,  как  Моисей  через  пустыню,  как
правоверный в  Мекку,  как  Пири к  Южному полюсу,  как  Королев к  Космосу.
Главное для  человека -  преодолеть все самые запутанные лабиринты лжи.  Так
считал Твердохлеб,  а  еще считал,  что до  сих пор только то и  делал,  что
выбирался из  этого запутанного лабиринта,  а  на самом деле?  На самом деле
выходит,  что  он  углублялся  в  него  больше  и  больше,  запутывался  все
безнадежнее и безнадежнее вплоть до окончательной безысходности.  Разматывал
чужие клубки,  а  сам опутался,  словно личинка шелкопряда.  И на работе,  и
дома.  Сплошная обусловленность,  зависимость, неволя. Безнаказанно ничто не
проходит.  Абсолютных истин в жизни найти невозможно.  Самое точное мышление
рано или поздно оказывается неточным.  Толстой сказал когда-то: "Нельзя жить
подробно". Может, и в самом деле? "И всюду тайною раздавлен человек"?
     Домой тесть и  зять пришли заговорщиками,  сообщниками и  в то же время
противниками и  врагами до  могилы.  Но  об  этом ни  друг другу,  ни  миру.
Молчаливый уговор, скрепленный порядочностью.
     Собственно,  никто и  не допытывался,  о  чем они говорили в тот вечер,
только Тещин Брат,  скучая, упрямо слонялся вокруг Твердохлеба, пока наконец
не  отважился,  подмигивая и  играя  всеми пиратскими морщинами своего лица,
спросить, делая тонкий намек на толстые обстоятельства:
     - Что - политическое завещание?
     - Не понял,  -  действительно ничего не понимая, несколько озадаченный,
сказал Твердохлеб.
     - Ну,  перед  снятием и  так  далее.  Старые  слоны  предчувствуют свою
смерть.  Ну,  слоны  идут  на  фамильные кладбища,  а  слоны,  так  сказать,
политические стараются составить завещание.  Не всем хватает ума,  многие из
них так и рассеиваются пеплом, а кто умнее - тот пробует как-то барахтаться.
Мой свояк -  человек не без ума. Сына не имеет, дочь пошла не туда, вот он и
выбрал зятя. Пока не сняли - передать эстафету.
     - Опять-таки не понял, - удивляясь такому разговору, сказал Твердохлеб.
- О каком снятии может идти речь?  Как вообще можно снять ученого? Откуда, с
чего?
     Тещин Брат посмотрел на Твердохлеба с нескрываемым сочувствием.
     - Ну-ну!  Молодой человек!  Неужели вы так до сих пор и не знаете,  что
снять  можно всех?  Демократическое общество дает  для  этого неограниченные
возможности.  Все  хотят всего,  а  если  так,  тогда не  существует никаких
святынь,   авторитеты  умирают,  способности  не  принимаются  во  внимание,
крупнейшие  умы   могут  быть  отправлены  на   пенсию,   самые  талантливые
организаторы замещены  примитивами;  посредственность вытесняет гения,  -  и
никто этого не  замечает,  ибо все совершается в  рамках закона.  Но  кому я
говорю? Хранителю закона? - Он уселся на ковер, подпер плечами книжный шкаф,
небрежно махнул рукой за  спину.  -  Классики!  У  моего шурина вся квартира
набита классиками!  А что в них?  Одни слова.  А у нас - дела. Я, к примеру,
пустил  три  завода,  руководил  пятью,  давал  продукцию,  выполнял  планы,
содействовал техническому прогрессу. Когда-то считался авторитетом в области
вакуумной техники.  Насосы  и  тому  подобное.  Природа не  терпит  пустоты.
Торричелли и будущее человечества.  Так я считал,  пока был молодым.  Теперь
знаю одно: снимут тебя или не снимут.
     - Звания человека не снимет никто, - заметил Твердохлеб.
     - Звания не снимут,  а должность отберут.  А что человек без должности,
без власти, без влияния? Оболочка. Пустота. Конец и безнадежность.
     - Ольжич-Предславский не пугается этих примитивных снятий-переснятий, -
имея в виду уже и не тестя,  а самого себя, сказал Твердохлеб. - В нем страх
всего человечества:  лишиться наследственности,  утратить надежду и будущее.
Не того ли хотят все политические деятели,  которые пугают Советский Союз то
новыми разновидностями бомб, то новыми конструкциями ракет? Я понимаю своего
тестя, сам нахожусь в подобном состоянии, хоть, может, и не показываю этого.
     И тут Твердохлеб не выдержал и рассказал Тещиному Брату об их разговоре
с Ольжичем-Предславским,  рассказал, хотя не только не имел на это права, но
и  знал,  что  Тещин  Брат  уже  давно целиком погрузился в  болото сплетен,
пересудов,  всяческих смакований и  неприкрытого злорадства:  дескать,  того
сняли,  а того передвинули, а того засунули, а того отстранили. Своеобразный
способ расплаты за собственные обиды.
     Тещин  Брат  все  выслушал,  посочувствовал,  похвалил  Твердохлеба  за
реализм и рассудительность,  еще немного посидел,  затем отправился дальше в
своих бесцельно-безнадежных блужданиях по профессорской квартире и,  конечно
же,  не выдержав,  рассказал все своей сестре,  и  теща,  оставаясь до конца
человеком деликатным, ночью не стала тревожить Твердохлеба, но утром улучила
минуту и, прижимая к груди свои тонкие руки, зашептала:
     - Теодор, неужели это правда? Неужели он вам... о фамилии и ребенке? Он
совсем обезумел!  Ведь ему известно,  что у Мальвины никогда не будет детей!
Неужели он забыл об этом? Какой позор! И какая, наконец, непорядочность!
     Твердохлеб как-то  не мог разделить этот тещин трагизм.  Ему даже стало
смешно. Ну какой он к черту Теодор, если он Федор с Куреневки, и баста. Если
уж на то пошло,  пусть бы назвала его Диодором Сицилийским,  что ли.  В этой
семье,  где все пронизано историей,  оно,  возможно, было бы уместнее. Да уж
ладно.  Молча  поклонившись  Мальвине  Витольдовне,  он  безрадостно  развел
руками: мол, что тут говорить и нужно ли что-то говорить?
     Брился, умывался, смотрел в окно ванной комнаты. Преимущества давнишних
построек:  окно в  ванной,  простор,  удобства.  Можно всю жизнь смотреть на
Львовскую площадь,  наблюдать изменения,  происходящие на ней,  и, возможно,
невольно фиксировать изменения в  самом себе.  А  площадь что?  Когда-то был
базар,  собственно,  еще  совсем недавно.  Затем построили неподалеку крытый
рынок,  а  тут сделали голую площадь,  на  которой ставили летом поливальную
технику,   довольно  неуклюжую,   а   зимой  еще  более  неуклюже-громоздкие
снегоочистительные машины.  Потом кто-то  надумал поставить в  этом не очень
просторном месте огромную "бамбулу" Дома торговли,  а напротив построили Дом
художника, стиснув улицу так, что ни машины, ни пешеходы не могли прорваться
сквозь узкую горловину.  Кто мог так проектировать и зачем?  Самое дорогое в
Киеве -  простор.  Тот самый -  с  зеленых гор на Заднепровье и  Задесенье в
бескрайность до Чернигова,  Смоленска,  Новгорода,  а  с другой стороны -  в
степи до самого моря.  Затыкать улицы и  обставлять площади,  превращая их в
каменные мешки, - это значит уничтожать Киев, убивать его клетка за клеткой.
Лишать  город  его  распахнутости,  безудержности  простора  -  то  же,  что
заковывать человеческую душу в  кандалы ненужных ограничений и бессмысленных
запретов. Утерянные пейзажи - то же, что и утерянные человеческие души.
     Твердохлеб поймал себя  на  том,  что  преступает границы порядочности,
которые давно и твердо обозначил.  Разве можно перекладывать ответственность
за  свои  мелкие неудачи и  хлопоты на  плечи истории,  государства,  людей,
семьи? Так что не ропщи, а будь мудрым и терпеливым. Так он уговаривал себя,
хотя и  знал,  что це перестанет роптать в  душе,  ибо отличался беспощадной
правдивостью всех дисциплинированных и трудолюбивых.
     - Пришел взять работу,  -  сказал Твердохлеб Нечиталюку,  встретив того
перед канцелярией их отдела.
     Почему-то  только  сейчас  подумалось,  что  у  Нечиталюка все  приметы
великого человека: пучеглазый, как Вергилий, потирает руки, как Бернард Шоу,
скрытен,  как  Гоголь,  верноподданный,  как Гете.  Если б  еще хоть немного
талантливости. Но какой талант смог бы терпеть шелковую диктатуру Савочки?
     И тут Нечиталюк,  словно отплачивая Твердохлебу за такие мысли, затащил
его в свой кабинет,  усадил, побегал вокруг, потирая руки, затем таинственно
сообщил:
     - Старик, Савочка снова в больнице, но я одарен милостью и благодатью!
     - Какой же?
     - Теперь я знаю, кто намечен в преемники Савочки!
     - Разве есть сила, способная устранить Савочку?
     - К сожалению,  к сожалению.  Называется: закон природы. Все мы смертны
и... Кто-то всегда должен унаследовать ботинки покойного...
     - Ты забыл, что в данном случае речь пойдет о женских туфлях.
     - Старик,  Савочка носит  только мужские!  Как  монахиня.  Так  что  не
выкрутишься.
     Твердохлеб хмыкнул.
     - Теперь у тебя прибавится работы?
     - То есть? Не уловил юмора.
     - То ты копал под Савочку, теперь придется еще и под меня.
     - Старик, за кого ты меня принимаешь!
     - За   того,   кто   ты   есть.   Типичный   заместитель   в   типичных
обстоятельствах.  Ты  не задумывался над тем,  что в  порядочных учреждениях
заместителей не должно быть вообще?
     - Как это не должно быть?
     - Очень просто.  Если уж  называть,  то  помощниками,  что  ли.  Как  у
прокуроров. А то непонятно...
     - А как ты думаешь,  кто такие гении? - заглядывая Твердохлебу в глаза,
наклонился над ним Нечиталюк.  -  Не  сможешь ответить,  потому что никто не
знает.  Я  скажу  тебе.  Гении  -  это  заместители  бездарностей.  Слышишь:
заместители, а не помощники!
     - Выходит,  ты гений?  А  я  считал,  что настоящий гений у нас -  один
Семибратов.
     - Слушай, не напоминай мне о Семибратове.
     - Жаль, что его сейчас нет...
     - А  ты заметил,  что его нет никогда?  Вечно неотложные дела.  Савочка
знает, кого рекомендовать секретарем партбюро.
     - Избрали Семибратова мы.
     - А беспокоится о вас кто? Нечиталюк. Нужны доказательства? Пожалуйста.
Вот я  подумал о  тебе и  приготовил для тебя два гениальных дела на  выбор.
Одно  о  научно-исследовательском институте,  где  два  года  писали липовые
отчеты  о  важных разработках для  народного хозяйства.  Сами  и  пальцем не
пошевелили, а премий загребли девяносто тысяч.
     - К ученым я не пойду, ты же знаешь, - устало сказал Твердохлеб.
     - Второе дело тупиковое. Передал нам народный контроль.
     - Хочешь загнать меня в тупик?
     - Старик, только ты сможешь выбраться из этого тупика!
     - У  нас есть Фантюрист,  который знает способы,  как выбраться даже со
дна океана.
     - Тут нужен твердый реалист, как ты. Берешь?
     - Хорошо. Давай уж этот тупик.
     Как полководец осматривает поле боя,  так Твердохлебу нужно было сперва
посмотреть на  людей,  с  которыми будет  иметь дело,  в  их,  так  сказать,
естественной среде,  в  их  обычной  обстановке,  самому  побывать на  месте
событий.  Этому своему правилу он никогда не изменял, так поступил и на этот
раз.  Долго добирался разными видами общественного транспорта к организации,
ведавшей заготовкой вторичного сырья:  путешествие без радости в душе и даже
без  удовольствия для  глаз,  потому что привелось увидеть,  пожалуй,  самые
грязные  и  самые  запущенные  окрестности Киева,  загаженные,  замызганные,
заставленные  неуклюжими   допотопными   строениями,   складами,   оградами,
заваленные кучами мусора, ржавого железа, каких-то обломков, палок, тряпья.
     Но там,  куда ехал Твердохлеб,  все было как у  людей:  контора,  Доска
почета,   графики,  объявления,  приемная  директора,  секретарша  в  модной
"марлевке", телефоны, суета озабоченных людей.
     Директор был молодой,  какой-то несерьезно-блондинистый,  с  нахальными
мальчишескими глазами. Твердохлеб поздоровался, показал ему удостоверение.
     - Из прокуратуры?  -  удивился тот. - Да у меня уже тут нарконтроль все
кишки вымотал!
     - Дело передали нам, - объяснил Твердохлеб.
     - А что это значит?
     - Придется отвечать.
     - Так мы же возвратили все деньги!
     - Дело не в деньгах.
     - А  в  чем  же,  дорогой  товарищ?  -  Директор выскочил из-за  стола,
приоткрыл дверь в приемную,  крикнул:  -  Люся,  позови главинжа! Или, может
быть, не нужно? - Это уже к Твердохлебу. - Может, нам вдвоем?
     - Можно и так, - согласился Твердохлеб.
     - Вы хоть в курсе? - спросил директор, усаживаясь на свое место.
     - Приблизительно. Только приблизительно.
     - Так  я  могу все  точно.  Главного хотел позвать,  потому что это его
затея. Очень он веселый парень. Хотел пошутить с начальством, а оно вышло...
Короче...  Сидим на  вторсырье.  На  данном этапе цветные металлы.  Собирать
почти нечего,  но может быть перспектива. Какая? Никто не знает. Но логика у
моего начальства железная:  все в  государстве имеет тенденцию к увеличению,
должны увеличиваться и  твои заготовки.  Ну,  пусть...  Но  начальство прямо
заедает.  Давай почин, что-то оригинальное, новое, хоть ты умри! Ну, где его
здесь взять,  откуда,  как?  Давай -  и душа с тебя вон!  Ну,  мой главинж и
подсунул идейку.  Мол,  принимая во  внимание и  в  связи с  предусмотренным
ростом заготовок и  для  ускорения загрузочно-разгрузочных работ построить в
нашем  маленьком хозяйстве железнодорожный тупик такой-то  и  такой.  Опись,
технология,  расчеты,  размеры экономии,  народнохозяйственный эффект - все,
как у порядочных людей.  Послали - начальство проглотило, удовлетворилось, а
нам  премии!  Не  брать?  Но  ведь дают.  Да  и  так  называемый почин нужно
узаконить. Узаконили, пожили год спокойно. Новый год - снова давай почин! Мы
им снова тупик -  они нам снова премии.  А тупичок у нас, кстати, есть, и об
этом все прекрасно знают.
     Новый уже никому не нужен,  но игра идет дальше до третьего раза, как в
сказке. Только уже после третьего раза где-то что-то прорвалось. Премии ведь
не всем,  вот кто-то и не вытерпел.  Написал в народный контроль или еще там
куда. Примчались товарищи: проверочка. Я рассказал точно так, как вот вам, -
не помогло.  Засели здесь человек пять на три месяца. Одной лишь зарплаты на
них ушло в три раза больше,  чем наши премии. Ну, мы все вернули, покаялись,
врезали нам по всем линиям.
     - Боюсь,   что  придется  отвечать  еще  и  перед  законом,   -  сказал
Твердохлеб.
     - Так мы же вернули все деньги.
     - Дело  не  в  деньгах.  Речь  идет  об  обмане государства.  Служебное
преступление. Может быть, дойдет и до суда.
     - Кого же судить?  За что? Тогда уж привлекайте мое начальство, которое
платит премии не думая!
     - Вы не волнуйтесь. Разберемся. Я вам тут особенно не буду надоедать, и
пять человек у вас не будет околачиваться,  и государственной зарплаты много
не уйдет...
     - И что -  на самом деле пахнет судом? - уже по-настоящему встревожился
директор.
     - Пока суд да дело,  к вам прибыл следователь.  Единственное, что я вам
посоветую на будущее: не нужно шутить с государством. Оно этого не любит.
     - Но я уже пошутил, - растерянно заерзал на стуле директор.
     Твердохлеб промолчал. Утешать не имел права, пугать не хотел. Миссия не
из  привлекательных.  Откровенно говоря,  все  эти  директора,  руководители
трестов,  пышно  именуемые "командирами производства",  которые норовили тем
или иным способом обмануть государство,  не вызывали у  Твердохлеба никакого
сочувствия. Он не верил в зловещее сплетение случайностей, в неблагоприятные
обстоятельства,  трагические недоразумения и просто в слепой рок. Потому что
во  всех случаях выходило так,  что убытки и  ущерб выпадали только на  долю
государства,  так,  будто  государство  представлялось этим  людям  каким-то
бездонным котлом,  в  который каждый мог запускать руку,  сам не  кладя туда
ничего,  но вылавливая при этом самые лакомые куски. Для юриста преступление
- это симптом личного или социального неблагополучия.  Странно было бы иметь
дело с  людьми,  которые бы  являли собой пример благополучия и  личного,  и
социального -  и в то же время становились на преступный путь. Даже железный
формализм  права  становился  порой  бессильным  перед  этим   явлением,   и
приходилось квалифицировать такие  действия,  подбирая  к  ним  не  одну,  а
несколько статей  Уголов