ми, которыми заставлены все площади Киева!
     Твердохлеб промолчал.  Не его дело защищать скульпторов и архитекторов,
да и не защитишь от Мальвины никого, даже себя не защитишь.
     Он  все  больше убеждался,  что  Мальвина не  любит ни  его,  ни  своих
родителей,  ни даже саму себя. Ибо если ты не способен любить других, то как
же можешь любить себя? Значит, человеку просто неведомо это высокое чувство.
Потеря гена любви,  сказали бы  представители генной инженерии.  Когда-то он
потихоньку гордился своей спутницей, когда они отправлялись гулять по Киеву,
теперь приглашал Мальвину только приличия ради.  Ни любви, ни злости. Может,
научился у Ольжича-Предславского. Тот старался ни во что не вмешиваться. Вот
и  сегодня.  Даже не слышит,  о  чем зять и  дочь переговариваются не совсем
благожелательным  тоном.  Кормит  Абрека,  Абрек  рычит,  довольный,  а  все
остальное их  не касается.  Факультативное восприятие жизни.  На юридическом
Твердохлеб изучал  так  морское право,  не  зная,  что  вскоре  станет зятем
авторитета в этой области.  А если бы и знал,  то что с того? В программе не
значится - следовательно, факультатив, необязательность. Ольжич-Предславский
платит точно  такой  же  необязательностью всему,  что  не  имеет прямого от
ношения к его профессии.
     Твердохлеб молча  допил  свой  чай.  Как  говорят арабы:  когда ешь  со
слепым, будь справедливым.
     Пошел  на  выставку один,  как  холостяк.  Или  примак.  Разница  почти
неуловимая.
     Художник был, очевидно, старше Твердохлеба. Учился у профессора Пащенко
(а тот умер уже лет двадцать назад),  выставлялся с пятьдесят седьмого года,
когда еще был студентом (Твердохлеб учился тогда в пятом классе), объединяло
их то,  что оба родились в Киеве и любили свой город. Каждый по-своему. Один
всегда  запаздывает,  поскольку выпала  ему  судьба приходить только туда  и
тогда,  где и когда что-то уже произошло,  совершилось,  случилось, а второй
идет  впереди всех,  видя то,  что  скрыто от  глаз непосвященных,  опережая
политиков, философов, даже пронырливую журналистскую братию, ибо он художник
и ему первому открываются все дива мира.
     Художник жил в Киеве и писал только Киев. Картинки маленькие, в плоских
некрашеных рамах,  писанные разяще-яркими красками и  для  чего-то  покрытые
лаком.  Блестящие и  яркие,  словно  "Жигули",  которыми забиты  сегодня все
киевские улицы.  Но  Киев на картинах этого странного художника не напоминал
ничего  машинно-модерного,  он  не  был  искалечен геометрией,  не  знал  ни
вертикалей,   ни   горизонталей,   отрицал   линии,   в   нем   полновластно
господствовала   природа   с   ее   объемностью,    пространственностью,   с
таинственностью,  непокоем,  хаосом. Художник подсознательно чувствовал, что
этот город создан как бы и  не людьми,  а  самой природой,  на его картинках
даже  новые  нескладные массивы  покрывались буйной  зеленью,  он  стремился
проникнуть в душу своего города,  приоткрыть ее заманчивые тайны, передать и
объединить  на  этих  лакированных картонных  четырехугольниках двойственное
время   этого  праславянского  города  -   прошлых  страданий  и   новейшего
самодовольства.
     Декабрь,  1905.  Заводской двор.  Кирпичные строения  (кирпич  какой-то
словно бы мягкий,  без обычных граней).  Снег.  Баррикада, вся из круглого -
бочки,   колеса,  столбы,  булыжники,  -  а  впечатление  грозной  корявости
необыкновенное.  Киев,  1941.  Расстрел заложников.  Двор,  виселица, вокруг
слепые дома, расширяющиеся кверху, точно страшные грибы. Ужас.
     День  Победы.  Кварталы новых  домов.  На  крышах,  повсюду внизу полно
людей,  в  сквере на постаменте танк весь в цветах,  молодежь танцует вокруг
танка.
     Твердохлеб переходил от картинки к картинке, узнавал и не узнавал Киев,
принимал и  не принимал его таким,  как представлял его художник,  поражался
умелой смелости этого  человека,  который,  возможно,  и  не  знал  о  своем
необыкновенном мастерстве, но уже был мастером, и незаурядным. Ограничивался
всего  тремя красками:  синей (с  бюрюзовыми оттенками),  красной и  желтой.
Совершенно не признавал острых и  прямых углов,  выдумывал какие-то вроде бы
круглые углы,  как у  того поэта:  "И клена зубчатая лана купается в круглых
углах, и можно из бабочек крапа рисунки слагать на стенах"*.
     ______________
     * О.Мандельштам.

     Всего  три  цвета,  но  насыщенных,  как  в  персидских коврах,  полное
отсутствие прямых линий и вроде бы никакого движения в городе,  но благодаря
этим круглым углам,  какой-то фантастической пляске домов,  скверов, мостов,
трамваев все плывет и летит с очаровательной безудержностью, как журавли над
киевскими соборами  на  картине-автопортрете художника,  как  конькобежцы на
Печерских дворовых катках,  как виолончелистка перед тем же нескладным домом
художника,  как  пьяные коты на  булыжной мостовой Андреевского спуска возле
домика  Булгакова,   как  скамейки  в  Золотоворотском  сквере,   так  мягко
изогнутые,  словно хотят обрести человеческие формы.  И еще две картинки как
бы объединили художника с Твердохлебом,  и за них он был особенно благодарен
мастеру.
     Мальчик в  подъезде.  Стоит на  старых мраморных ступеньках с  коваными
перилами и  пускает мыльные пузыри.  Как Твердохлеб когда-то в профессорских
подъездах,  где убирала мама Клава,  и теперь в своем доме, так и оставшемся
для него чужим.
     Вторая  картинка -  портрет-воспоминание.  Что-то  шолом-алейхемовское.
Киевская  окраина,  взвихренные деревья,  старые  евреи  на  крутых  холмах,
готовые взлететь в  небо,  как у  Шагала,  и  среди них мальчик с печальными
глазами. Неподвижно застывший и грустный как Твердохлеб в это лето.
     Увы,  неподвижность в наше время не поощряется.  Это только в проклятом
прошлом киевских ведьм топили в  Днепре за то,  что они летали в  космос,  а
сегодня космонавтов за  то  же  прославляют на весь мир и  делают если и  не
новейшими богами, то уж наверняка идолами для поклонения.
     Без идолов нам тоже грустно и неуютно.
     В понедельник у Савочки было совещание.
     - Значит, так, - произнесло начальство ласково, - с чего начнем? Начнем
с  информации для  разрядки.  В  прокуратуру прорвался автор  проектов,  как
спасти Венецию от  затопления,  как  выпрямить Пизанскую башню,  как вывести
корову  с  овечьей шерстью,  как  построить автомобиль без  двигателя и  как
открыть формулу вечного мира. Нам он не поможет? Как, Нечиталюк?
     - У нас сложнее.
     - Что на повестке дня?
     - Объединение "Импульс".
     - Фирма серьезная. Прокол на несерьезном. Это с телевизорами?
     - Точно.
     - Какие предложения?
     - Нужно создавать группу. Для одиночки тут труба.
     - Кого руководителем?
     Все спектакли ставились здесь только одним режиссером,  режиссера звали
Савочка, постановки всегда отличались безупречностью.
     Стало быть,  по режиссерскому замыслу Савочка должен был о  кандидатуре
спрашивать  руководителя  следственной  группы,   а   Нечиталюк   беспомощно
разводить руками:  дескать,  это уже дело не наше. По тому же замыслу вопрос
следовало повторить, и он был повторен:
     - Кого руководителем?
     Еще  более  энергичное  разведение  Нечиталюковых рук,  продолжительная
пауза,  необходимая начальству для  размышления и  принятия  решения,  затем
добродушное  причмокивание  губами  и   еще   более  добродушное  проявление
верховной воли:
     - Нет мнений? Ну, ну... А можно бы надеяться... Можно, можно... А как у
нас товарищ Твердохлеб? Не загружен?
     - Вроде бы нет, - быстренько подыграл Нечиталюк.
     - Так, может, и благословием? Как, товарищ Твердохлеб?
     - Старик,  -  наклонился  к  Твердохлебу  Нечиталюк,  -  приветствую  и
поздравляю! Пошли наши вверх!
     "О,  недаремно, нi, в степах ревли гармати!.."* Собственно, для Савочки
не нужно было никаких пушек.  Один обед у  Ольжичей-Предславских и  забота о
благополучии в отделе - вот и достаточно.
     ______________
     *  Известная стихотворная строка В.Сосюры:  "О,  ведь недаром,  нет,  в
степях ревели пушки!"

     Так   Твердохлеб   узнал   о   существовании   научно-производственного
объединения "Импульс"  и  после  некоторого вынужденного простоя  перешел  к
действиям довольно энергичным и,  можно сказать,  даже плодотворным, как это
могло показаться поначалу.


        "ГЛАГОЛ"

     "Импульс"   специализировался   на   какой-то   электротехнической  или
радиотехнической продукции (тут Твердохлебу еще не  хватало знаний),  на его
заводах изготовлялись отдельные детали (довольно мелкие,  как оказалось,  но
от этого не менее важные для народного хозяйства) и целые блоки (чрезвычайно
сложные и  чрезвычайно дорогие),  по собственной инициативе (закрепленной со
временем в  государственных планах) объединение выпускало цветные телевизоры
с  большими  экранами (телевизоры так  и  назывались "Импульс",  чтобы  хоть
чем-то  отличаться  от  "Рубинов",   "Электронов",   "Славутичей",  "Радуг",
"Горизонтов") и  тем  самым вносило свой вклад в  патриотическое движение по
увеличению  производства  товаров  народного  потребления.   Если   говорить
откровенно,  Твердохлеб никогда так  и  не  мог  понять,  как  может  мощная
промышленность  располовинивать  свою   продукцию  на   товары   потребления
народного и еще какого-то,  вроде бы ненародного,  что ли.  Может,  неточное
название?  Может,  следует говорить:  товары  личного употребления и  товары
(либо продукция) для  промышленных нужд?  Потому что  обыкновенный гражданин
потребляет все-таки не то,  что криворожская домна номер девять,  а  блюминг
или  вал  для  ротора  турбины в  миллион киловатт купит  не  каждый,  и  не
ежедневно возникает в  них  потребность.  Рубашки же,  носки,  спички  нужны
немного чаще,  и  не  только директорам металлургических заводов и  тепловых
электростанций (как блюминги и  турбины),  а  всем гражданам,  независимо от
возраста, пола, социального происхождения и общественного положения. Товары,
которые  демократизируют,   интегрируют,   то   есть  выравнивают  общество.
Интегрирующие товары.
     Как говорит Савочка,  мысли для разрядки.  Но в  данном случае мысли не
совсем уместные,  а  посему займитесь-ка  порученным вам делом,  следователь
Твердохлеб.
     Дома  за  завтраком Твердохлеб сказал всем,  адресуясь,  ясное дело,  к
Мальвине:
     - Я возглавляю следственную группу,  придется ездить на тот берег, дело
запутанное и неприятное. Возможно, придется работать и в выходные.
     Мальвина скривила свои толстые губы:
     - Ах,  ах!  Тебя  наградят орденом  или  же  прославит в  "Литературной
газете" этот  Изумрудов,  или  как  его,  с  какой-то  драгоценной фамилией.
Следователь,  умеющий  ставить невероятно точные  и  грамматически прекрасно
сформулированные вопросы...  Пусть хоть напишет,  что  ты  научился мыслить,
читая книжки Ольжича-Предславского!
     Ольжич-Предславский кормил  Абрека,  Абрек  рычал,  никто  не  поправил
Мальвину.    Потому    что    должна    бы    сказать   не    "читая   книги
Ольжича-Предславского",  а  "читая книги у  Ольжича-Предславского".  Уровень
интеллигентности  должен   измеряться  уровнем   порядочности,   а   это   в
значительной степени зависит от точности высказываний.  По крайней мере, так
считал Твердохлеб, имевший дело прежде всего со словами. Мы рождаемся, живем
и  умираем со  словами.  Единственный наш  дар,  наше богатство и  милостыня
жестокой жизни.  Поэт  может опозорить свое имя  только тем,  что  употребит
несколько   бессмысленных  слов.   Несколько   неосторожно  сказанных   дома
Твердохлебом слов о профессоре Кострице фактически разрушили непрочное,  как
выяснилось,  здание их  супружества с  Мальвиной,  и  теперь они  равнодушно
наблюдают,   как   доламывается  то,   что  еще  вчера  казалось  прочным  и
долговечным.   Собственно,   брак  уже  давно  стал  фикцией.  Полученный  в
наследство от  тысячелетней христианской цивилизации,  он не получил в  наше
время  никаких  подкреплений,   не  укреплялся,   а  расшатывался,   трещал,
расползался,  моралисты и  демографы били  тревогу,  еще  больше тревожились
государственные мужи,  не понимая той простой истины,  что все,  оставленное
без поддержки и  защиты,  рано или поздно гибнет.  Семью в  современном мире
разрушают государства,  напряжение, ракеты, бомбардировщики, ядерные угрозы,
неконтролируемый поток  информации,  пробуждение грубых  инстинктов музыкой,
кинофильмами,  книгами,  прессой, попрание святынь, все бьет первым делом по
семье,  она не выдерживает и разваливается, как здание от взрывов на экранах
кинотеатров и телевизоров,  разваливается молча,  неудержимо. Ага, остановил
себя Твердохлеб,  если бы у тебя все сложилось благополучно, тогда ты кричал
бы,  что советская семья крепнет,  что она обретает новые качества,  что она
одухотворена высокими идеалами и благородной целью, - все так, как ты слушал
когда-то  на университетских лекциях по гражданскому праву.  Сложилось -  не
сложилось,  удачно - неудачно - все это, к сожалению, категории случайности,
а  не  закономерности.  Мир,  создаваемый нами,  угрожает нашей семье и  нам
самим;  тем временем все бросились на защиту природы, природу защищают уже и
прокуроры,  а разводы суд только механически регистрирует,  как будто бы это
филиал загса.
     Однако   человечество  не   интересовали  семейные   дела   следователя
Твердохлеба.  От него ждали рвения,  порывов,  и  он должен был изо всех сил
демонстрировать их,  вопреки всем своим душевным разладам.  В поисках истины
приходится высказывать несогласие даже с  самим собой.  Невидимое раздвоение
души, которое не карается законами общества, а молчаливо поощряется. Меньшее
приносится в жертву большему.  А что меньше,  что больше?  От ответа зависит
установление той  порою  невидимой  грани,  что  разделяет добро  и  зло.  И
человеческая порядочность, и достоинство тоже зависят от умения и готовности
отличать добро и зло,  и не только для себя (потому что это умеют все),  а и
для  других,  что дается,  увы,  немногим.  Твердохлебу всегда хотелось быть
среди этих немногих.  Он обладал терпением,  старательностью,  мужеством,  и
этого было достаточно для  дела.  Он  отдавал все свои силы,  изнурял себя и
выматывался,  как на галерах, для себя ничего не оставалось. Что ж, а как же
иначе должен жить настоящий человек?
     Твердохлеб долго и  осторожно знакомился с  материалами по  "Импульсу",
переданными ему  прокурором.  Просил  своих  помощников  дополнить  то,  что
казалось  недостаточным,  уточнить  детали,  подготовить нужные  справки.  В
объединение они должны были прибыть во всеоружии знаний, иначе их там просто
затюкают.   Дескать,   я  генеральный  директор,   а  ты  ноль.  Я  диктатор
производства,  а  ты ничто.  Я  выстраиваю базу,  а ты мешаешь,  разрушаешь,
уничтожаешь. Я созидатель, а ты заседатель.
     Трудная  ответственность  -  задавать  людям  вопросы.  Ее  невыносимую
тяжесть   остро   почувствовал  Твердохлеб,   когда   ехал   на   "Импульс",
предварительно договорившись о встрече с генеральным директором Куземой. Уже
в  дороге  обнаружил,  что  свои  бумаги  везет  в  дорогой  кожаной  папке,
подаренной ему когда-то тестем,  и  пожалел о своей неосмотрительности.  Еще
подумают, будто он несерьезный человек, не слуга закона, а пустой ферт.
     Он  ехал  на  метро,  затем  на  трамваях -  одном и  втором,  долго не
выписывали ему  пропуск,  хотя  он  и  показал  удостоверение и  ссылался на
договоренность с директором. Кто же радуется работнику прокуратуры? Брянский
волк? Так и того уже, кажется, истребили.
     "Я тот, которого не любят..."
     Из  дирекции никто  его  не  встречал.  Спросил дежурную в  пропускной,
молодую женщину, с натянутым лицом, она сухо бросила:
     - На третий этаж!
     Широкие  коридоры,  просторные  холлы,  лестница  из  настоящего камня,
дерево,  бронза, дорогие светильники. Богато живут! Видно, что союзное, а не
какое-нибудь местного подчинения.  Так думал Твердохлеб.  А может,  думал об
архитектуре,  о  несхожести этого предприятия с привычными для нас заводами:
элегантный трехэтажный корпус вдоль улицы, никакой ограды, ничего от завода,
два роскошных подъезда:  один неохраняемый,  где партком,  завком и  комитет
комсомола,  другой -  с заводской проходной,  напоминающей мраморные станции
метрополитена с турникетами.
     Нет, об архитектуре он все-таки подумал позже. Когда уже ознакомился со
всем  комплексом сооружений,  в  который,  кроме административного,  входили
корпуса производственный,  торгово-бытовой и учебный, необычный четырехчлен,
объединяющий практически все  необходимое для  тех,  кто  трудится  и  хочет
трудиться,  не тратя напрасно энергии на несущественное и второстепенное для
производства, но не для человека, не для полноты его жизни.
     И даже не об этом будет позже думать и вспоминать Твердохлеб,  а только
о том месте, где сходились все четыре огромных корпуса этого современнейшего
предприятия,  о том пространстве,  которое надо бы назвать заводским двором,
но  которое грех было бы  назвать так  буднично,  поскольку это  был  как бы
огромный квадратный зал с прозрачной,  как в музеях,  крышей, поддерживаемой
кружевом стальных конструкций,  выкрашенных столь  же  неожиданно,  как  все
здесь: в фиалковое, розовое и бирюзовое.
     Но прежде чем оказаться в том месте,  где ему суждено будет увидеть то,
что  может  перевернуть всю  жизнь,  Твердохлеб обречен был  на  неприятный,
осторожный,   холодный,   словно  сквозь  непрозрачное  стекло,  разговор  с
генеральным директором,  должен был казниться своей ненужностью, зряшностью,
враждебностью вот тут, в этих широченных коридорах, где не увидишь сейчас ни
единого человека,  поскольку все работают на всех этажах,  где даже таблички
на  дверях  свидетельствуют о  напряженной деятельности,  царящей  здесь,  в
огромной, обшитой до самого потолка деревом приемной генерального директора,
где  одиноко  хозяйничает пожилая  женщина  с  утомленным красивым  лицом  -
секретарша и,  кроме  Твердохлеба,  никто  не  штурмует заветных дверей,  за
которыми святая святых.  Вот  так  -  люди работают,  а  он  снова пришел им
мешать,  как приходил уже ко  многим и  будет приходить еще и  еще вплоть до
своей смерти.
     "Я тот, которого не любят..."
     Еще неизвестно,  кому тяжелее:  тем,  кому он  причиняет неприятности и
боли, или ему самому.
     Рука,  в которой Твердохлеб держал папку с бумагами, противно вспотела.
Он готов был вышвырнуть ее в окно! Крокодиловая кожа, позолоченные застежки,
такая же  монограмма из двух переплетенных букв ТТ.  Большего издевательства
не выдумал бы сегодня и самый лютый его враг,  а он сам из-за своего вечного
безразличия ко всему,  что связано с  ним самим,  вложил бумаги именно в эту
дорогую зарубежную игрушку и  теперь  вынужден проносить ее  вдоль  длинного
фронта  дверей,  чтобы  она  красовалась  своей  щеголеватостью перед  этими
простенькими  табличками,  на  которых  значатся  группы,  секторы,  отделы,
управления,  старшие,  заведующие,  начальники,  а затем и главные:  главный
инженер,  главный  технолог,  главный  механик,  главный  энергетик,  а  там
заместители и, наконец, сам генеральный Кузема Иван Кириллович.
     Чувствуя, как что-то холодное и липкое расползается у него меж лопаток,
чужим голосом,  откашливаясь и хмыкая,  Твердохлеб сказал секретарше, откуда
он.
     - Иван  Кириллович ожидает вас,  -  сказала она  без  эмоций  и,  нажав
какую-то клавишу на пульте,  расположенном справа от ее стола, тихо сообщила
в пространство: - Товарищ Твердохлеб из прокуратуры.
     - Пусть заходит, - прогремело пространство уставшим басом.
     С  генеральными  директорами  Твердохлеб  дела  еще  никогда  не  имел.
Директора,   управляющие,   заведующие  -  этим  ограничивалась  его  сфера.
Генеральные представлялись какой-то  особенной расой,  непремен