альвадоре.  Куда  уже  было  дальше  обостряться!
Подсчитывали,  сколько еще ассигновано на бомбы и ракеты в обеих Америках, в
НАТО,  в Японии.  Рассказывали,  какие бомбы и супербомбы вылеживаются,  как
груши, в военных арсеналах. Когда-то бомбы бросали в царя, теперь президенты
замахиваются на весь мир.  Вот так домахаются,  доиграются -  и  разорвется,
грохнет,  лопнет мировое пространство от мегатонного ужаса -  и ни звезд, ни
журавлей,  ни  весеннего ветра над  набухшими почками,  и  дымы вместо неба,
последние дымы в  безысходности последней жизни,  и даже ангелы ослепнут,  и
ничего не будет -  только голень какого-нибудь президента, большого любителя
крылатых  ракет   и   бескрылых  слов.   А   когда-нибудь  выползет  осколок
термоядерного истребления из  пещер  и  дебрей,  найдет  голень президента и
проклянет!
     О, если бы люди прокляли уже сегодня, а не утопали в пустяках и суете!
     Однажды ночью Твердохлеба разбудил Хвостик. Было уже далеко за полночь,
но он,  видно, еще не ложился, не сбрасывал свой полуженский костюм, излучал
решительность и бодрость.
     - Я бы вас не будил, но Корифей сказал, что тут нужен юрист, - объяснил
он.
     - Зачем вам юрист в три часа ночи? Что-то случилось?
     - Приехал Племянник и привез ключ.
     - Какой ключ?
     - Разве вам еще не говорили?
     - Ничего не слышал.
     - А я думал, вам говорили.
     - По-моему, вы морочите мне голову! - рассердился Твердохлеб.
     - Вы  все-таки одевайтесь,  потому что  там  все ждут,  -  не  отступал
Хвостик.
     - Я же сказал, не морочьте голову.
     - И Корифей,  - тоскливо продолжал Хвостик. - Он тоже ждет вас. Сказал:
без вас не начинать.  Мы это готовили уже давно.  Не было ключа.  В  прошлом
году Племянник пообещал сделать и вот привез.
     - Так к  чему все-таки ключ?  -  убедившись,  что Хвостик не  отстанет,
спросил Твердохлеб.  Он медленно одевался,  еще не решил, пойдет или нет, но
уже знал,  что заснуть до утра не удастся.  Так не все ли равно -  где быть,
куда идти?
     - Тут  есть  одна дверь,  -  торопливо объяснял Хвостик.  -  Никогда не
открывается, никто не знает, куда ведет, что за дверь. А где она? Неподалеку
от Корифеевого "люкса".  Раньше как-то никто ее не замечал,  может,  ее и не
было,  а  этот Шулик покрасил,  поставил бронзовую ручку,  но  не открывает.
Кажется, он ее и поставил, хотя мы и прозевали, когда именно.
     - Спросите директора!
     - Так он вам и скажет!  Кто его сюда поставил! Президентик! Чью волю он
здесь вершит?  Ясно чью.  Побудет два года - мы его сковырнем. Это он знает,
Президентик тоже знает.  Здесь для них пересадка.  Так они нас послушают?  С
самим Корифеем как?  Будьте любезны,  будьте любезны,  а  делают свое.  Мы и
надумали:  открыть,  увидеть и изобличить,  да так,  чтоб аж загремело! Мы и
сами могли бы, но Корифей велел, чтобы и представителя правосудия...
     - Я здесь не по службе. И вообще ломать дверь противозаконно.
     - А мы не ломаем - отпираем.
     - И отпирать без санкции прокурора незаконно.
     - Это когда в  чужое помещение.  А  мы в своем доме!  Это собственность
ДОЛ, а мы все - члены президиума ДОЛ.
     - Тогда зачем я?
     - Ну, как наш друг. Да и просто: разве вам не интересно?
     - Как можно интересоваться тем, о чем никогда не слышал?
     - А теперь услышали от меня, и я вас забираю, забираю, забираю!..
     Хвостик схватил Твердохлеба под  руку,  поволок за  собой,  хоть тот  и
упирался.
     Около  таинственных дверей собралась вся  компания.  Не  было,  правда,
Корифея,  который должен был бы  объединять своих оруженосцев,  но его место
занял  не  знакомый  Твердохлебу молодой  человек,  нечто  джинсово-высокое,
гибкое, самоуверенное.
     - Это наш Племянник, - прошептал Хвостик, а ко всем другим громче: - Мы
здесь, можем начинать.
     - Привели прокурорчика? - небрежно взглянул на Твердохлеба Племянник. -
Красивенько. Начали и закончили! Прошу!
     Он клацнул ключом,  лязгнул замком, дверь легко открылась, все подались
вперед и  тут же отпрянули назад.  Потому что за дверью не открылись никакие
ловушки,  никакие тайны,  ничего коварного,  -  просто маленькая комнатка, в
которой был смонтирован,  судя по  широким решетчатым дверям,  грузовой лифт
для хозяйственных нужд.
     После первой оторопи все ринулись к лифту. Кто-то открыл дверь, прыгнул
в  кабину,  за  ним  двинулись  другие.  Твердохлеба  втянули  с  собой  как
представителя закона.  Закрыли дверь, нажали на кнопку, кабина поехала вниз.
Ползла медленно,  с грохотом и шипением,  ехала так долго, что всех охватила
паника. Регулировать движение нечем, только лишь две кнопки - вверх, вниз, -
кабина не  остановилась ни  на  втором,  ни  на первом этаже,  провалилась в
неведомые глубины,  когда  же  лифт  остановился и  они  открыли  дверь,  то
увидели, что это склад белья.
     Кто-то  в  сердцах плюнул,  кто-то  выругался,  кто-то многозначительно
откашлялся,   только  Пиетет  не  поддался  общему  разочарованию,  походил,
потрогал  накрахмаленные простыни и  пододеяльники,  затем  остреньким,  как
печенежская сабля, шепотком предложил:
     - Ну-ка, еще разок наверх, а там подумаем как следует!
     Неуклюжий ковчег прогромыхал на третий этаж,  там они сбились на тесной
площадке перед лифтом, и Пиетет выложил то, что созрело в нем, наверное, еще
внизу:
     - Вы думаете, это для белья? Такая огромадина? Они ждут, чтобы умер наш
великий Корифей и  чтобы свезти его  тело вниз этим грязным лифтом,  который
для  этой цели они  и  построили!  Вы  теперь понимаете,  какой позор и  сам
Президентик,  и  его  ставленник Шулик?  Я  предлагаю  составить  протест  и
обратиться к общественности и к самым высоким... Мы не можем этого так...
     - Вря! Вря! Вря! - поиграл бесстыдными румянцами Сателлит.
     - В этом что-то есть, - сказал Метрик. - Я даже начинаю тут... Какой-то
живописный эффект...
     - Грандиозно!  -  тихо закричал Сантиметрик.  -  Это ложится в "Полотно
пребывания"!   Что   мы   делаем?   Объясняю.   Мы   изображаем  этот  лифт.
Реалистически-натуралистически.   Такой,   как  он  есть,   -   разинутый  и
ненасытный.  Кто лифтер?  Вы уже угадали -  наш Корифей.  Неотвратимый,  как
Харон,  мудрый, как Хирон. Что в лифте? То, что ОНИ запроектировали: гроб, а
в гробу директор Шулик!
     - Президентик!  -  выскочил вперед Хвостик.  -  Президентика в гроб,  а
Шулик пусть его поддерживает или подталкивает!
     - Вря! Вря! Вря! - надул щеки Сателлит.
     Твердохлеб решил,  что с  него достаточно.  Теперь здесь до  утра будет
продолжаться  соревнование  в  изобретательности  раболепства,  и  никто  не
заметит его исчезновения.
     Что же выходит:  пока он боролся за справедливость, пока миллионы людей
выращивали хлеб,  добывали руду  и  уголь,  строили и  созидали,  где-то  на
окраинах жизни игралась комедия суетности и никчемности.
     Как же так?  И почему такое возможно?  Или, быть может, это расплата за
то  монструальное добровольно-принудительное порождение,  которое называется
государством и объединяет в себе и то,  что защищает человека, и то, что его
пожирает?
     Он  не  умел ответить на эти вопросы,  сомнения раздирали ему душу,  но
нужно было жить дальше.
     За завтраком на его месте сидел Племянник.
     - А,  Прокурорчик-чик-чик!  -  хмыкнул он.  - Приветствую и поздравляю!
Пришлось вас пересадить! Вы заняли мое место! Вам ясно: мое место!
     Еще не позавтракав,  уже попыхивал ароматным дымом импортной сигаретки,
небрежно опирался на стол локтем,  джинсовая нога на ноге, бжик-бжик словами
сквозь импортный дым, просто в лицо Твердохлебу.
     - А, Прокурорчик-чик-чик! Кажется, вы сели не на свое место! Пересадим!
Нет проблем!  Что? Есть вопросы? Какие могут быть вопросы? Суды, как во всех
конституционных  странах,   действуют  исправно  и  регулярно,  прокурорчики
необходимы везде,  мы тоже не отказываемся! Вот стул - пожалуйста! Но не мой
и не возле меня,  потому что тут будет Солнышко, до которого прокурорчикам -
дудки!
     Твердохлеб стоял  как  в  воду  опущенный.  Племянник для  него  -  как
воплощенный кошмар.  В  дерзкой рубашке трех  или  больше  цветов,  какие-то
погончики,  клинышки,  карманчики на груди,  на рукавах, непристойно высокая
голая шея,  как ритуальный столб, как фаллос в древних культах, - и наглость
без конца и края.  Сколько их,  подобных,  вокруг! Все они знают, все умеют,
всего достигли,  все видели-перевидели,  а сами -  ничто. Дармоеды, пустота,
ничтожество.  В  столице уже  не  умещаются,  вываливаются,  словно тесто из
квашни, расползаются во все стороны, шныряют, ерзают, нагоняют тоску, ломают
жизнь.
     Твердохлеб  мог  бы   многое  сказать  этому  Племянничку,   но  привык
сдерживаться,  загонять страсти в самые глубокие недра души,  поэтому ничего
не  ответил на выпады Племянника,  молча кивнул и  сел так,  чтобы никому не
мешать.  Тут как раз появились доловцы во главе с Корифеем.  Корифей едва ли
заметил Твердохлеба,  зато к Племяннику бросился,  словно к спасителю, забыл
про свой торжественно-патетический тон,  быстро опустился на  грешную землю,
стал  расспрашивать Племянника  по-отцовски  внимательно,  даже  с  какой-то
сердечностью,  а тот процеживал ему сквозь зубы то да се, пренебрежительно и
свысока,  как и  полагалось при таком раболепии.  Так заманчиво было Корифею
болтать о море,  акулах и волнах,  находясь за полтысячи километров от моря,
на  миллионнолетней гранитной платформе,  не  знавшей ни  землетрясений,  ни
катастроф,  ни катаклизмов, - но вот негаданно-нежданно появилась новая сила
и заткнула тебе рот,  ты опровергнут,  твои слова стерты и затерты. Сателлит
выпустил воздух из надутых щек,  обмяк,  словно проколотый мяч, вмиг потерял
свой бесстыжий румянец. Пиетет из-за колонны напускал уже всю трепетность не
на Корифея,  а на Племянника.  Метрик и Сантиметрик узкоглазо стригли только
тот отрезок,  в  котором пребывал Племянник.  Хвостик аж стелился в  сторону
новой силы.  Невозможно было поверить,  что эти люди когда-то что-то делали,
решали какие-то проблемы и снова будут решать,  уехав отсюда. А что, если бы
задержать их тут навсегда и  задержать им подобных во всех таких санаториях,
домах отдыха, пансионатах, кемпингах, турбазах, - остановилась бы жизнь или,
напротив, освободившись от балласта, неудержимо двинулась бы вперед?
     Твердохлеб не  мог скрыть отвращения ко всем этим притворщикам.  Заячьи
сердца,  в них бьется еще и заячья кровь. Какое самодовольство торжествовало
тут еще вчера,  и  что от  него осталось сегодня?  Даже официантка,  которая
всегда подавала еду прежде всего Корифею,  сегодня поставила тарелочки перед
Племянником,  а  тот  царским  жестом  пододвинул их  Твердохлебу,  сверкнув
зубами:
     - Нужно покормить Прокурорчика!
     - Я  просил бы  вас не  называть меня этим словом,  -  тихо,  но твердо
произнес Твердохлеб.
     Однако Племянник был сплошная любезность.
     - Это  у  меня от  любви.  Я  всех так называю.  Корифей -  Корифейчик,
Сателлит -  Сателлитик.  Даже директора тоже: "Шулячок, Шулячок, попадешь на
язычок!" Тут же комфорт, а комфорт нужно соответственно оформлять...
     - Это дело ваше, а что касается меня... Я просил бы не стараться.
     Твердохлеб спокойно размешивал сахар в чае, еще спокойнее отхлебывал из
стакана,   даже   Племянник  чуть   не   поперхнулся  от   этого  спокойного
прихлебывания и не нашелся чем ответить.
     - Один -  ноль! - прошептал после завтрака Твердохлебу Сателлит. - Один
- ноль в вашу пользу! Вря! Вря! Вря!
     Обедать сели  молча,  официантка,  на  мгновение заколебавшись перед их
иерархичным столом, поставила первую тарелку с борщом перед Твердохлебом, он
тактично подождал,  пока поставят борщ Корифею и  даже Племяннику,  и именно
тут  двери  столовой  защебетали,  и  вдруг  прозеленело легонькое платьице,
нежноруко просверкнуло, ослепило и окончательно огорошило.
     - Федор... здравствуй! Вот и я!
     Племянник,   рванувшийся  было   навстречу  Наталке,   осел  и   обмяк,
пробормотав растерянно:
     - Сюрприз! Солнышко-Собачка нас не замечает!
     - Ах,  песик!  И  вы  здесь?  Еще не  сняли вашего дядюшку?  -  Наталка
издевалась над Племянником беспощадно-язвительно.  Затем приветливо помахала
Корифею и его оруженосцам.
     Корифей ожил и произнес свою очередную сентенцию:
     - Каждый   по-своему   доходит  до   истины  или   составляет  легенды,
встретившись с такими явлениями, как приливы или сильные ветры.
     - В честь нашего Солнышка - вря! вря! вря! - закричал Сателлит.
     Пиетет демонстрировал трепеты.  Хвостик крутился и выкручивался. Метрик
и  Сантиметрик перешептывались,  быстренько вкомпоновывая Наталку в "Полотно
пребывания" (ибо разве же  не она спит в  кровати с  вертолетом,  украшенным
портретами Корифея?).
     Наталка была ветром, но уставшим. Устало придвинула стул к Твердохлебу.
Подальше от Племянника. Тот нагло бросал на нее взгляды.
     - Я  вас  не  узнаю,  потому что не  узнаю совсем!  Что такое?  На  вас
действует Прокурор-чик-чик?
     Даже Глевтячок было не таким обидным, как этот Прокурор-чик. Да еще при
Наталке!
     - Слушайте,  -  сжимая зубы,  сказал Твердохлеб.  -  Я  же  вас просил!
Предупреждал!
     Наталка тоже презрительно взглянула на Племянника.
     - А вы все продолжаете здесь хамить?
     Тот деликатно-испуганно поднял руки.
     - Перед объединенными нациями сдаюсь и каюсь!
     Обед был испорчен,  радость от  прибытия Наталки испорчена,  но ведь не
жизнь же!
     - Пойдем к реке, - шепнула ему Наталка, когда они выходили из столовой.
     Он молча кивнул.
     - Ты подождешь, пока я переоденусь?
     - Подожду.
     Он слонялся перед раскрыленными окнами "Южного комфорта", чувствуя, что
где-то из окон хищно следит за ним Племянник, ехидно подглядывают Сателлит и
Хвостик  (Корифей этого  никогда себе  не  позволит,  и  Твердохлеб был  ему
благодарен),  посматривает, наверное, и сам директор, все ждут, что же будет
дальше, а он и сам об этом не думает и ничего не знает, никаких планов он не
выстраивал,  не  рисовал себе  ничего  определенного,  а  только  клубящиеся
надежды, только неосознанные желания и намерения, только нетерпение в сердце
и  тоска по счастью,  толкающие тебя к  бегству и к попытке скрыться,  может
быть,  и от самого себя. Как у поэта: "На свете счастья нет, но есть покой и
воля.  Давно завидная мечтается мне  доля.  Давно,  усталый раб,  замыслил я
побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег".
     Наталка  выбежала  к  нему  в  легонькой  безрукавной кофточке  и...  в
джинсах. К нему ли? Черное подозрение царапнуло ему душу.
     - Ты эти джинсы - для Племянника?
     Она вспыхнула:
     - Ну, для Племянника! А вышла - к тебе. Мы идем или нет?
     - Да  идем...  -  Но он не сдержался и  снова завел:  -  Он ведь тут не
впервые?
     - Кто?
     - Этот, Племянник.
     - А-а. Он второй раз.
     - А ты?
     - И я!
     - Так что же?
     - А ничего. Интересно, почему ты прицепился с этим Племянником?
     - Потому что он откуда-то знал, когда ты приезжаешь, а я нет.
     - Умнее -  потому и знал.  Пошел в Общество и спросил, с какого числа у
меня путевка. А ты не догадался.
     - Мне было неудобно. Ты ведь сказала - будешь, вот я...
     - Буду-буду!   Когда  дали  путевку,  тогда  и...  Наше  объединение  -
коллективный член этого общества.  Всех обществ, сколько их там есть! И всем
платим огромные взносы,  а  они  нам за  это по  одной или по  нескольку там
бесплатных путевочек в год.  И сюда тоже. В прошлом году досталась мне. Если
хочешь, то ту шляпку, что я меряла на Крещатике, я покупала по дороге сюда.
     - Для Племянника?
     - О  боже,  какой ты  глупый!  Да  не знала я  ни сном ни духом никаких
Племянников!  Приехала сюда,  а  он  тут  и  начал приставать.  Корифей меня
защищал.
     - Корифей?
     - А ты думал!  Самый порядочный человек, какого я знаю. Все эти - ты на
них не обращай внимания,  а Корифей -  он как отец. Доброту нужно видеть. Ты
ведь вон какой добрый, а внешне хмурый и противный.
     Она  погладила его  руку,  тепло  сверкнула глазами,  и  у  Твердохлеба
отлегло от сердца.
     Прыгнули в  лодку,  переплыли через тихий проливчик (ненавидел воду,  а
теперь должен был  полюбить ради  Наталки),  оказались на  бескрайних лугах,
ведущих к  укрытой за зеленым простором,  за столетними вербами и  еще более
старыми дубами речке,  шли по  травам,  обцелованным и  обласканным солнцем,
теплом земли,  нежностью небес,  одиночество и  покинутость в  этом воспетом
птицами мире несли им успокоение, радость и некую вознесенность.
     - У меня душа теплеет, - сказала Наталка задумчиво.
     - Разве она у тебя холодная? Новость для меня.
     - А  что ты знаешь обо мне?  То,  что и  я  о тебе?  А у меня все будто
покрыто льдом.  И после того, что пережила, да и вообще. Может, такая жизнь,
не  знаю.  Женщины стали равноправными и  самостоятельными,  -  об  этом все
говорим,  а  что одинокими -  никто и  не пискнет!  Самостоятельность -  это
прекрасно!  Никому не  подчиняться,  никому не  принадлежать,  ни от кого не
зависеть.  Но  тогда и  тебе тоже никто не  принадлежит -  ни муж,  ни дети,
никто, никто... Люди должны льнуть друг к другу, а бес независимости толкает
тебя под  бок и  сеет вражду.  Ты  заметил,  что женщины не  любят "везучих"
мужчин?
     - Что-то новое, - растерянно пробормотал Твердохлеб.
     - Ну,  сперва им нравится,  а дальше?  Она - ничто, муж - величина. Это
раздражает,  вызывает припадки гнева,  ревности.  Потому что ясно видит, что
уже не имеет влияния на мужа, что его успехи не зависят от нее, от ее любви,
от ее женской ласки... Вот ты невезучий, и мне показалось, что рядом с тобой
согреется моя душа...
     - Откуда ты взяла, что я невезучий?
     - Разве не  видно?  Ты  такой обыкновенный,  что  когда я  впервые тебя
увидела (не в магазине,  а в своем цехе!),  то так и захотелось спросить, не
опаздываешь ли ты на собрание.
     - Мне как -  обижаться?  Но  перед тобой я  не  умею и  этого.  Не умею
ничего.  Как малое дитя перед дедушкой и бабушкой.  Я не знал,  к сожалению,
своих  дедушек и  бабушек,  где-то  они  затерялись в  просторах,  жизнь все
перекалечила... Тебе, наверное, повезло больше...
     - У меня все живы и все только и ждут,  когда я приеду, чтобы броситься
с  советами и наставлениями.  Ребенок,  ты же смотри там.  Веди себя хорошо,
деточка наша.  И все расспрашивают-расспрашивают,  а о себе - такое все: чем
топить хату,  чем кормить корову... А в этой простоте столько доброты, что я
плачу,  как дурочка...  Мужчины ведь не плачут,  правда?  Ты ведь никогда не
плачешь?
     - Да  как  тебе сказать.  Пока заслоняюсь законом,  то  не  имею права,
потому что закон не плачет никогда,  как бог или высшая сила. А сам - это уж
кто как...
     Они подошли к речке, к белым перемытым пескам и мягкой прозрачной воде.
Тишина луговых просторов тут  уже  исчезла,  уничтоженная грохотом "ракет" и
тарахтением моторок,  вода извергалась из-под серых стальных сигар, ревела и
неистовствовала, рвала воздух, и оставалась одна лишь нелепая пустота.
     Наталка молча потянула Твердохлеба назад, подальше от этого рева.
     Им нужна была тишина для воспоминаний,  для рассказов о  детстве и всем
том далеком,  что не  могло уже влиять ни  на что.  Упорно обходили середину
прошлого. Только о том, когда еще были одни, а вокруг родные люди.
     Уже подходили к  проливу,  и Твердохлеб с жалостью оглянулся на зеленый
простор только что подаривший ему крупинку счастья.
     - Переправимся на тот берег,  и снова потеряю тебя, - печально произнес
он.
     - "Не надо печалиться:  вся жизнь впереди",  - словами песенки ответила
Наталка.
     - Я ловлю тебя сознанием,  памятью,  мыслью, чувствами, а ты каждый раз
выскальзываешь, исчезаешь, и я бессильно отступаю.
     - А ты не привык отступать?
     -