о его действиях и
поведении.  И еще могу сказать.  Виновата, пожалуй, моя вечная уступчивость,
мое чрезмерное спокойствие.  Но спокойствие, может быть, только внешнее. А в
душе у каждого дремлют порой такие силы,  о которых и сам не знаешь.  Гамлет
во втором действии говорит о своей слабости,  а в четвертом заявляет,  что у
него есть воля, сила. Человек не может быть плоским, как фреска в соборе.
     Гамлет и собор Савочке очень пришлись по вкусу.
     - Приходилось и  нам когда-то  в  пьесках участвовать,  приходилось.  А
собор -  чего же?  И я в Софию иногда... Мозаики там - чудесная штука. Урок!
Вот  так  и  следователь  обязан  доказательства собирать  и  укладывать  по
камешку.   Тогда  картина  преступления  -   и  все.   И  конец.   Торжество
справедливости и юриспруденции, а также...
     А  также  потоки  глубокомысленных глупостей,  которыми Савочка  всегда
пытается компенсировать свою  недоученность,  точно  так  же  как  Нечиталюк
компенсирует ее своим безграничным энтузиазмом и робостью перед начальством.
Довольно странная аналогия с  Шекспиром!  Но что литературные аналогии?  Тут
пригодился бы разве что их Фантюрист с одной из своих нелепых фантюресок.
     Скажем,  так.  Двенадцатый этаж.  За столом -  следователь.  Напротив -
преступник.
     - Я от бабы удрал, я от деда удрал и от тебя убегу, - нахально заявляет
он.
     - Ну-ну,  -  посмеялся следователь и  нажал на  соответствующую кнопку.
Вошли два милиционера.
     - Отведите арестованного в следственный изолятор.
     - Ах, я арестован?
     - Да, вот санкция прокурора. Можете познакомиться.
     - Надеюсь, там не написано, что мне запрещается взглянуть на свет божий
из окна?
     - Кажется, нет.
     - Гуманно, гуманно. - Арестованный подошел к окну. - У вас тут чудесный
вид.
     - Не жалуюсь.
     - И воздух, наверное, чистый, как для ангелов.
     - По крайней мере чище, чем для преступников.
     - Позвольте дыхнуть?
     И толкнул раму,  не ожидая разрешения.  Наклонился, простер руки, будто
хотел прыгнуть со страшной высоты,  и вдруг...  подался вниз по воздуху, как
по желобу.
     - Держите его! - крикнул следователь милиционерам. Все трое подбежали к
окну, да было уже поздно. Арестованный отлетал дальше и дальше, уже был едва
заметен над крышами,  в лучах солнца,  на горизонте. Летел на лазерном луче,
как на волшебном коне. Жил в эпоху НТР...
     Вот бы Твердохлебу такой лазерный луч,  чтобы улизнуть от этого Савочки
и от всех савочек мира!
     Так  мы  проходим к  своим надеждам даже  тогда,  когда они  совершенно
безосновательны, а то и просто смешны.
     Твердохлеб почему-то  верил,  что его спас бы от всех душевных разладов
телефонный звонок  от  той  молодой женщины,  которую увидел  в  магазине на
Крещатике. Он не знал, что говорил бы ей, как повел бы себя после ее звонка,
- просто ждал, надеялся, безотчетно веря в свое исцеление от голоса, который
слышал единственный раз в жизни и который почему-то не мог забыть.
     Женщина не звонила,  не отзывалась,  отходила в небытие и неизвестность
все дальше и дальше,  все безнадежнее и безнадежнее.  Неужели так и отойдет?
Собственно, разве это имело значение? Напрасно надеяться, что тебя спасет от
самого  себя  некая  посторонняя сила,  даже  ежели  она  появится в  образе
загадочно-прекрасной женщины. Спасайся сам.
     Тем  временем Твердохлебу нужно  было  пройти,  вытерпеть и  преодолеть
юдоль занудных наставлений,  скрытых угроз,  смешных опасений за его судьбу,
диких домогательств и претензий. И не только на работе, но и дома.
     То   ли   дотянулась  рука  Савочки  аж   сюда,   то  ли  сами  события
сгруппировались так,  что  нарушился даже прочно сложившийся порядок жизни в
доме Ольжичей-Предславских,  но сам глава дома пригласил Твердохлеба на одну
из своих предвечерних прогулок -  случай небывалый,  непредвиденный и, можно
сказать,  таящий угрозу.  До  сих  пор  не  было  случая,  чтобы  нарушалось
абсолютное, неприкосновенное, священное одиночество Ольжича-Предславского на
его прогулках.  И  внезапное приглашение зятя на совместную прогулку?  Тещин
Брат, узнав об этом, веселился вовсю, делая вид, что страшно испугался:
     - Что будет, что будет? Конец света!
     На него никто не обращал внимания.  Ольжич-Предславский вышел из своего
кабинета в  спортивной голубой  куртке,  в  элегантных коричневых брюках,  в
спортивных ботинках из  мягкой кожи  (все импортное),  на  миг  задержавшись
перед зеркалом,  поправил свою пышную шевелюру,  пригладил усы и взглянул на
Твердохлеба,  который выползал из  своей отшельнической норы далеко не такой
элегантный,  как  тесть,  неся на  себе плохо скроенный костюм фабрики имени
Смирнова-Ласточкина  и   отечественные  башмаки  со  стоптанными  каблуками.
Ольжич-Предславский мог бы должным образом одевать и зятя, но когда Мальвина
после  их  женитьбы намекнула Твердохлебу о  такой возможности,  тот  твердо
сказал:
     - Не смей! Как ходил, так и буду ходить!
     - Он  малахольный!  -  пожаловалась Мальвина отцу.  -  Не трогайте его.
Пусть демонстрирует свое упрямство стоптанными ботинками и жеваными штанами!
     Со  временем Твердохлеб понял,  что  переборщил,  что спутал принципы с
упрямством,  ибо почти все вокруг ходили в импортном (даже Савочка!), хотя в
магазинах по-прежнему импорта этого как будто и  не  было,  по крайней мере,
Твердохлеб его никогда не видел.
     Мысленно представив себя  рядом  с  высоким элегантным профессором,  он
ощутил нечто похожее на оскомину. Интересно, чем вызван такой острый интерес
к  его  скромной персоне со  стороны Ольжича-Предславского и  что  за  тайна
скрывается за  этим неожиданным приглашением?  И  нельзя ли  было поговорить
дома,   неужели  так  крайне  необходимо  гнать  зятя  следом  за  собой  на
традиционную профессорскую прогулку?
     Правда,  если  выражаться  точно,  то  Твердохлеб  в  этой  прогулочной
компании должен был быть не вторым после Ольжича-Предславского,  а  третьим.
Ибо традиционно и непременно вторым был Абрек,  огромный черный пес, угрюмое
животное какой-то  очень высокой английской породы.  Пока профессор вел свои
дискуссии на  международных форумах,  Абрек  тосковал в  квартире,  дважды в
неделю приходила старенькая Неонила Ефремовна,  купавшая его в эмалированной
детской ванночке (пес стоял в  ванночке и с рычанием сбрасывал с себя потоки
мыльной воды, которой обливала его Неонила Ефремовна), иногда прогуливал его
Тещин Брат (он называл это -  "пугать обывателей"), но настоящее наслаждение
от прогулок Абрек получал только со своим хозяином,  а тот,  в свою очередь,
испытывал такое же удовольствие от компании с псом.
     Теперь  к  профессору и  псу  был  допущен Твердохлеб.  Оказано высокое
доверие.
     Прогулка  Ольжича-Предславского  осуществлялась  по  маршруту,  который
показался Твердохлебу если и  не  нелепым,  то,  по  крайней мере,  странным
(Абрек,  по  всем  признакам,  не  разделял такого  скептицизма).  За  Домом
торговли прошли  по  улице  Смирнова-Ласточкина (реванш  Твердохлеба за  его
костюм),    затем    направились    к    художественному    институту,    но
Ольжич-Предславский неожиданно повернул направо, ступил на скрытую в колючих
кустах   дерезы   едва   заметную  тропинку  (правда,   достаточно  твердую,
протоптанную не за год и  не за два) и пробрался вдоль обрывов в самую чащу,
в заросли,  в саму непроходимость, словно был не профессором, а мальчишкой и
не  на  предвечернюю ежедневную прогулку отправился (да еще прицепив к  себе
зятя), а разорять птичьи гнезда или красть голубей внизу, на Гончарке.
     Это была так называемая Гончарка, о которой исстари шла печальная слава
как  о  месте  пьянства,   хулиганских  проделок,  всяческих  темных  дел  и
таинственных происшествий.
     "Нарочно повел меня сюда,  чтобы никто не видел", - подумал Твердохлеб.
Но ошибся. Ибо тесть, словно угадав его мысли, произнес запыхавшись:
     - Я тут...  ежедневно...  Привык и... не могу, если не... причащаюсь...
смешно, но...
     - Вы не боитесь здесь ходить?  -  спросил Твердохлеб.  - Место хоть и в
центре  Киева,   но...  Прошлой  осенью  тут  убили  человека.  Ни  за  что.
Прокуратура имела трудную работу...
     - Я   всегда   с   Абреком.   А   он   сторож  надежный,   -   объяснил
Ольжич-Предславский.
     - Абрек действительно может произвести впечатление.  Но  ведь тут такие
тропинки... не совсем для вас...
     - Сейчас выйдем на простор... Там превосходно... Уникальное место...
     Действительно,  вскоре  дереза  выпустила их  из  цепких  объятий,  они
оказались на  узком перешейке,  покрытом густой травой и  еще  более густыми
кустами, но здесь они расступались, образуя вполне удобный проход, а дальше,
по   мере   того   как   перешеек   сужался,    кусты   и   вовсе   исчезли.
Ольжич-Предславский  остановился,  показывая  рукой  Твердохлебу,  чтобы  он
сделал то же самое.  Узкая полоска земли,  где они остановились, служила как
бы  мостиком между  материком,  на  котором стоял  верхний Киев,  и  круглой
столбчатой  глиняной  горой,  поставленной природой  посреди  самых  древних
киевских урочищ-уделов Гончаров и  Кожемяк.  Столбчатая гора  имела плоский,
ровно стесанный верх,  как будто кто-то готовил там себе место для строений,
а  потом  передумал,  отказался  от  отчаянного намерения  и  отдал  гору  в
пользование буйным травам, птицам и насекомым.
     Твердохлеб посмотрел вокруг.  Слева на  высоком глиняном мысе живописно
высился  художественный  институт,   справа  за  оврагом  врезалось  в  небо
неуклюжее здание Исторического музея,  а  почти  перед  глазами,  только еще
дальше,   возвышались  остатки   Замковой   горы,   покорно   ластившейся  к
Вздыхальнице  с   золотисто-зеленоватым   чудом   Андреевской   церкви.   За
беспредельностью Подола отблескивал под низким заходящим солнцем Днепр, а на
горизонте угадывалось место, где он сливался с Десной.
     - Это гора Детинка,  -  объяснил тесть.  - Ты, наверное, никогда тут не
был?
     - Почему же? В детстве сколько раз приходилось!
     - Но я уверен, что никогда ты не видел того, что я тебе сейчас покажу.
     - Вид здесь действительно чудесный!
     - Дело не в виде. Не в красотах дело.
     Ольжич-Предславский,   забыв  о  солидности,   о  своем  возрасте,   об
осторожности и элементарном здравом смысле,  быстро пошел вперед, но не стал
взбираться на Детинку, а спрыгнул вниз, едва не сорвавшись с крутого склона,
полез   вдоль  глиняного  обрыва,   ухитрившись  при   этом   махнуть  рукой
Твердохлебу,  чтобы тот не  отставал.  Абрек,  испуганно поглядывая на  край
обрыва, понуро завыл вслед хозяину.
     - Осторожно! - крикнул тестю Твердохлеб. - Сейчас я вас поддержу.
     - Не стоит.  Я привык,  - успокоил его профессор. - Я здесь уже столько
раз... Пробирайся ближе. Вот... Здесь. Внимание! Абрек, жди.
     Держась одной рукой за одиночные кустики травы и  за корни,  торчащие в
этих местах, часто обваливающихся из-за дождей и снегов, Ольжич-Предславский
второй  рукой  ловко  достал  из  кармана  куртки  большой мексиканский нож,
щелкнул кнопкой,  махнул зачем-то над головой лезвием. "С ума сошел старик",
- подумал Твердохлеб.  Еще  подумал с  ужасом,  что  тесть сейчас сорвется с
обрыва и так загремит вниз, что костей не соберешь, а виноватым окажется он,
его зять.
     "Осторо!.."  -  хотел крикнуть Твердохлеб и  сам чуть не сорвался вниз.
Абрек завыл, как на погибель.
     - Не  следует  делать  резких  движений,  -  спокойно  посоветовал  ему
профессор...  -  Врастай в откос, сливайся с ним всем телом... Мать-земля...
Принимает и защищает...
     С  этим бормотанием Ольжич-Предславский,  умело орудуя ножом,  срезал у
себя над головой неровности глиняного обрыва, не обращая внимания на то, что
глина  летит  на  него,  пачкая  импортную  элегантную куртку  и  еще  более
элегантные брюки:
     - Ага! Теперь видно. Видишь? Тебе видно?
     Твердохлеб никак  не  мог  сообразить,  что  хочет показать ему  тесть,
смотрел на  очищенный глиняный крутой склон и  сперва ничего не видел,  лишь
потом  заметил какой-то  темный,  едва  прочерченный в  желтой  глине  круг,
прерывистый, как бы пунктирный.
     - Что это?
     - Сейчас покажем! - торжествовал Ольжич-Предславский. - Сейчас!..
     Он  ковырнул ножом раз  и  второй,  и  в  глубине появились два  темных
комочка.  Профессор осторожно извлек их и, держа кончиками пальцев, протянул
Твердохлебу.
     - Что это? - снова переспросил тот.
     - Наш предок!  Косточки нашего предка из девятого,  а может,  из пятого
столетия!  Этот  круг -  это  гроб.  Круглый,  поскольку выдолблен из  дуба.
Осталось  не  так  много...  Только  след  в  глине...  Да  эти  перетлевшие
косточки...  Радиоактивный анализ может  подсказать,  из  какого века...  Но
видно и так... Праотцы!
     Таким  Твердохлеб  не  видел  тестя  никогда.  В  упоении,  в  какой-то
приподнятости,   в   несдержанности  голоса.   Удивляя   его   еще   больше,
Ольжич-Предславский  вдруг  перешел  на  стихи.   Декламировал,   размахивая
свободной рукой, в которой держал мексиканский нож:

                Iз сивоУ давнини причалюють
                Човни золотiУ
                Предки виходять з могил...
                Зоряного ранку прилади вухом до землi -
                Iдуть..
                Предки!*
     ______________
     * Неточно цитированные строчки из поэмы П.Тычины "Золотой гомiн".

     Ольжич-Предславский -  и поэзия!  Теперь Твердохлеб мог должным образом
оценить доверие, оказанное ему тестем. Можно было понять профессора, который
не хотел никого впускать в свои предвечерние восторги.
     - Я не знал, что археология ваше хобби, - осторожно сказал Твердохлеб.
     - Какое  хобби!   Какая  археология!   -  Ольжич-Предславский  остывал,
возвращаясь  к  своему  обычному  состоянию  степенности  и,   так  сказать,
спесивости международного уровня. - Давай выбираться на тропинку! Хватит уже
археологии!
     Твердохлеб выбрался на перешеек, помог тестю. Абрек обрадованно прыгнул
на  грудь  хозяину,  тот  ласково оттолкнул пса,  затем  долго  и  тщательно
чистился,  не  позволяя зятю помогать.  Выпрямившись,  он  картинно взмахнул
рукой в направлении Детинки.
     - У меня своя теория зарождения Киева. Я считаю, что он начинался не на
Старокиевской горе и не на Замковой,  а здесь,  на Детинке.  Город Кия стоял
вот тут.  Там,  внизу, в уделе, еще и сегодня течет речушка, которая зовется
Киянкой.   Лишнее  доказательство  моей  теории.   Наши  праотцы  отличались
скромностью,  они не были назойливыми, это уж со временем жизнь заставила их
лезть на высокие горы, сооружать валы, городские стены, выстраивать соборы и
дворцы.  А начальные истоки - скромность и кротость, как у всех трудолюбивых
людей. Ты меня понимаешь?
     Еще  бы  Твердохлеб не  понимал,  если и  сам  был  таким.  Может,  его
родословная простиралась еще дальше,  чем у Ольжича-Предславского, да только
некому было ее проследить? А что касается загадочности праотцев... Что ж тут
удивительного,   если  твой  современник  ходит  рядом  с  тобой  еще  более
загадочный и  никакие  институты психологии не  в  состоянии раскрыть  тайны
человеческой души.  Твердохлеб мог бы  дополнить Ольжича-Предславского еще и
своими наблюдениями, точнее, сомнениями. Скажем, о нежелании первых киевских
князей замыкаться в укрепленном городе.  Западноевропейский владыка или даже
обыкновенный феодал замуровывался в  замках и  даже нос  не  высовывал из-за
стен, валов и рвов, а киевские князья на протяжении целых столетий почему-то
упорно рвались на волю и строили свои дворцы,  резиденции,  дворы вне Киева,
за его валами и палисадами.
     Археологи нашли  на  склонах  Старокиевской горы  фундаменты княжеского
дворца, в котором, вполне возможно, жил сам Кий. Владимир, с именем которого
связано сооружение первых киевских укреплений,  сам  не  любил там  жить,  а
вырывался то  в  деревушку Берестовую,  то  в  Белгород.  Его  внук Всеволод
выстроил Красный Двор аж за Зверинцем,  убежав и от Киева,  и от Лавры. Внук
Всеволода Юрий Долгорукий удрал еще дальше,  построив свой дворец, именуемый
Раем,  на острове посреди Днепра. Кто это может объяснить? Ученые говорят: в
городе было тесно,  потому князья убегали на  волю.  Но  ведь сам  город они
строили не для кого-то,  а прежде всего для себя?  Так что, если становилось
тесно,  князь мог бы выпихнуть из города кого угодно,  не поступившись своим
местом.  Или,  быть может,  у всех князей был характер Твердохлеба? Ой, вряд
ли...
     - Однако  я   своей  теории  никому  не   навязываю,   -   подал  голос
Ольжич-Предславский, врываясь в Твердохлебовы раздумья.
     - С  вашей стороны это  весьма осмотрительно и  деликатно,  -  похвалил
тестя Твердохлеб.
     - Я имею в виду другое.  Фамильные предания,  фамильная честь,  родовая
гордость.  Вполне  вероятно,  что  мои  пращуры похоронены именно здесь,  на
Детинке. Возможно, я только что хрустел их косточками. Святотатство, не будь
этот акт вызван моей постоянной озабоченностью о  продолжительности рода,  о
его вечности.  Все Ольжичи-Предславские прежде всего заботятся о своем роде,
о его неистребимости.  В этом они похожи на древних евреев.  Считаю, что эту
черту никто не станет осуждать.
     Твердохлеб пожал плечами.  Действительно:  кто бы стал? Тем не менее не
удержался от осторожного вопроса:
     - А если...  Как бы это сказать?..  Ну,  если обрывалась мужская линия,
тогда как же?
     - Предусмотрено!   Все  предусмотрено!  Когда  у  Ольжичей-Предславских
рождались только дочери,  тогда  семья  прилагала все  усилия,  чтобы  внуки
принимали фамилию не отцовскую,  а  материнскую.  Фамилия оставалась,  и род
продолжался, не теряясь в бездне прошлого.
     - Вы считаете, что это справедливо?
     - Мы с тобой юристы и знаем,  что такое справедливость. Для государства
- это  целесообразность,  для  отдельного человека -  польза  и  обеспечение
покоя.  В нашем случае речь шла о покое историческом.  То,  что обеспечивает
интересы истории,  должно считаться справедливым.  Мы  сберегли для  истории
свою фамилию, следовательно, сберегли историю.
     - А сколько фамилий поглотил ваш род? - взглянул на тестя Твердохлеб.
     - Ну...  это не  совсем точно -  поглотил...  Они просто устранялись...
сами...  из-за своей малозначимости...  вследствие... Кроме того, не следует
так ставить вопрос.  Мы не какие-нибудь антропофаги, пожиратели фамилий и их
носителей.  У тех родов тоже были свои разветвления,  они тоже продолжались,
иногда побочные линии оказываются еще более жизненными... Но я не об этом...
Я просто хотел обратить твое внимание на наши корни,  на источники, чтобы ты
осознал...
     - Осознал что? - Твердохлебу начала изменять его сдержанность.
     - Нет, не осознал... чтобы просто проникся...
     - Проникся уважением к вашему древнему роду?
     - Ну,  речь идет,  в  общем,  о том,  чем,  собственно,  мы держимся на
земле...  Чувства высшего порядка...  Ты  сам понимаешь...  Я  не  хочу тебя
обижать,  в демократическом обществе это,  по сути, и не имеет значения, все
преимущества  уничтожаются,  но  преимущества происхождения все  же...  Тебя
взяли в  такую семью...  Ясное дело,  ты  заслужил это,  ты  человек высоких
достоинств,  идеальной честности,  образец,  я бы сказал...  Мы уважаем тебя
и... Но этот последний случай...
     - Какой случай?
     - Ну, у вас с Мальвиной... Этот нежелательный конфликт... охлаждение...
     Твердохлеб вздохнул. За мое жито меня и бито.
     - Моя вина,  что я о своих рабочих делах рассказал дома. Не имел права.
Что  же  касается  охлаждения...   Мне  кажется,  что  Мальвину  гинекология
интересует больше, чем ее муж, вот и все! Тоже моя вина? Возможно...
     Как-то  само  вдруг подумалось:  а  может,  Ольжичи вообще гинекологи с
деда-прадеда,  а  не юристы?  Начиная с женолюбивого Владимира с его сотня