ославов Вал.  Одинокий человек в ночном дождливом
Киеве.  Дождем рыдает город...  Беспредельная безымянность человека на  этих
каменных улицах,  среди высоких каменных домов. Так можно бродить целую ночь
(может,   и  всю  жизнь?),   перемеривать  километры  тысяч  киевских  улиц,
ослепительно освещенных и совсем темных,  загрохоченных машинами и тихих,  и
впечатление такое,  будто ты  умер или умираешь,  вокруг неистовое движение,
еще более неистовые звуки, а ты немой, покинутый, безнадежно обессиленный, и
никто не остановится,  не спросит,  не поможет,  не спасет. Врачу - исцелися
сам!  Что ж это я делаю? Как могу себе позволить? Наша жизнь вроде песчаного
карьера, грабить который может кто угодно, а ты хочешь грабить сам себя. А в
чем смысл такого грабежа?  Он не знал,  к  какому берегу пристать.  Старый -
пусть и неприветливый,  собственно,  чужой и холодный для него, тем не менее
успокаивает надежностью,  устойчивостью,  бестревожностью, а новый - там все
неопределенно,  зыбко, дразняще, угрожающе. И все же... и все же... Отказ от
любви,  холодное превосходство, с которым он, пренебрегая зовом жизни, хочет
идти бесконечным путем отречений и какой-то холодной справедливости,  -  чем
все  это  кончится?   Еще  большим  одиночеством,   чем  он  имел  в  гнезде
Ольжичей-Предславских,  или же  позорным падением,  дрожью и  стоном души да
раскаянием, раскаянием, ибо невозможно без человеческого тепла, без любви.
     Кому он мог довериться? С кем поговорить откровенно?
     Проходил мимо  детского садика Валеры.  Простые детские души поддержали
бы дядю Твердюню. Нет никого. Закрыто. Темно.
     Он шел дальше. Начался консульский квартал, машины проплывали тут слабо
и редко,  тишина,  респектабельность,  и в этой тишине Твердохлебом овладело
вдруг  сумасшедшее желание явиться вот  так,  из  дождя и  ночи,  из  своего
одиночества и  отчаяния,  на квартиру к Савочке и покаяться,  или заклеймить
себя,  или...  Как в  речи князя Урусова в  защиту мещанки Дмитриевой против
воинского  начальника  Кострубо-Карицкого,  принудившего  ее  к  вытравлению
плода: "Склоните его гордую голову под железное ярмо равенства и закона!"
     Может быть,  такая дурацкая мысль не возникла бы у  Твердохлеба,  но он
как  раз  приближался к  дому,  где  находилась квартира  Савочки.  Тоже  на
Львовской площади,  как и у Ольжичей-Предславских,  только с другой стороны,
на Ярославовом Валу, а Ольжичи жили за рвом.
     Савочки еще  тогда  тут  не  было.  В  реестр  Савочкиных пристанищ эта
квартира вписана совсем недавно.  В  ней многие десятилетия (еще с довоенных
времен)   проживало   некое   медицинское   светило   (не   по   Мальвининой
специальности),  и оно славилось не так своими знаниями и достоинствами, как
тем,  что  имело  в  своем  помещении настоящего Брейгеля  (величиной с  две
ладони,  зато настоящий!)  и  кушетку-рекамье,  на которой лежал Наполеон во
время своего похода в Россию.  Не установлено,  правда,  когда именно лежал:
тогда ли,  когда шел на Москву,  или когда драпал оттуда,  - но кушетка была
знатная,  и  во время оккупации на ней будто бы даже любил сидеть фашистский
комендант Киева и  сидя  любовался Брейгелем.  Светило жил  еще  долго после
войны,  а  когда  умер,  горсовет никак не  мог  распорядиться такой большой
квартирой,  пока не  произошло вселение в  нее Савочки.  Собственно,  она не
вселилась,   а  перепорхнула,  поскольку  именно  так  следует  назвать  тот
беспрерывный процесс смены  своих местопребываний,  этой  "охоты к  перемене
мест",  которая заставляла Савочку порхать по  всему  Киеву,  жить  на  всех
бульварах и шоссе,  вверху и внизу,  в старых и новых кварталах,  в высотных
домах и коттеджах.  Принцип был такой: каждая новая квартира лучше и больше,
чем  предыдущая.  Еще  один  принцип:  не  допустить,  чтобы у  кого-либо из
подчиненных квартира была больше, нежели у начальника, то есть у Савочки.
     С  этой  квартирой  на  Львовской площади  осуществилась мечта  Савочки
превзойти  самого  Ольжича-Предславского,  то  есть  и  своего  подчиненного
следователя Твердохлеба Федора Петровича.
     На что только тратятся попусту человеческие усилия?
     Какой метод помогал Савочке в этих порханиях? Самый простой. Неутомимое
хождение по начальству. Начинать с секретарш. "Я знаю, что женщины ненавидят
друг  друга,  но  разве  я  женщина?  Разве женщина может быть  прокурором?"
Секретарша говорила начальству:  "Эта  Феодосия Савична такая  симпатичная!"
Начальство впускало Савочку.  Не для дела,  не для прошений,  а так... И что
же?  Строгая прокурорша,  ходячий кодекс, трибунальство? Да боже упаси! Море
простодушия, демократического придурства, по-свойски придерживает начальство
за локоть (чуть повыше, чем сатана бога), посмеивается, шепчет на ушко. И не
о  какой-то там квартире,  не о  собственной нужде,  не о хлопотах и скучных
обязанностях,  а  так:  анекдотик,  сплетенка,  то да се...  Слыхали,  что в
Австралии двухлетняя девочка взяла в рот ядовитую змею и откусила ей голову?
Змея сдохла, а девочке - хоть бы что! Хи-хи-хи!.. А слышали, что если свинью
пять раз  в  неделю гонять по  восемь километров,  то  она  станет совсем не
похожей на символ обжорства,  жадности и лени? Хо-хо-хо... И начальство тоже
смеялось и  говорило еще  более  высокому начальству:  "Ах,  какая  приятная
личность эта Феодосия Савична!  Как бы ей помочь там с  квартирой?" А высшее
начальство,   которое  тоже   имело   честь   слышать  Савочку,   важно  так
приговаривало:  "Феодосия Савична?  А  почему  же?  Можно  и  помочь.  Нужно
помогать такому человеку!"
     И справлялось очередное новоселье. Приглашались сослуживцы. Всегда было
множество  друзей.   Бывшие  комсомольские  работники,   юристы,   агрономы,
журналисты,  был  даже  "организатор  кинопроизводства",  то  есть  человек,
который организовывал массовки на  киносъемках и  хвастался тем,  что  мог в
свое время "организовать" для какой-то картины весь Черноморский флот. И все
это были мужчины.  Женщин -  ни  одной,  кроме Савочкиной свекрови,  которую
приходилось   терпеть   ради   "количества   прописанных"   при    очередном
перепархивании.
     На последнем новоселье Твердохлеб, ясное дело, был среди самых почетных
гостей, ему показывали то, что посторонним и не показывают, хотели ошеломить
размерами,  объемами,  масштабами,  и  хотя обстановочка в квартире поражала
бедностью  (ну  какие  ж  там  доходы  у  Савочки!)  и,  откровенно  говоря,
запущенностью, но самое жилье потрясало.
     Думал  ли  тогда Твердохлеб,  что  это  новоселье,  смотрины Савочкиной
квартиры,  их соседство - все переплетется именно так, чтобы в эту тревожную
для него ночь толкнуть его на поступок крайне нерасчетливый?
     А какие поступки следует считать расчетливыми?
     Забыв,  который час, не обращая внимания на тишину в подъезде и во всем
доме,  тишину и сон, Твердохлеб поднялся по мраморным (правда, выщербленным,
как  зубы  у  старого человека) ступенькам,  узнал  высокие двери,  нажал на
кнопку звонка. "Назло надменному соседу". Назло.
     Ему открыл муж Савочки,  то  есть Феодосии Савичны.  Худой,  костистый,
чем-то  похожий на  Тещиного Брата,  он стоял на пороге в  довольно странном
халате (голые ноги  торчали из-под  халата,  как  две  сухие палки),  хлопал
бесцветными глазами,  глядя на Твердохлеба, не знал, что ему говорить, о чем
спрашивать.
     - Вы к нам?  - наконец выдавил он из себя, смешно чеканя каждое слово и
каждый звук, словно диктор в радиовестнике РАТАУ.
     Нечиталюк посмеивался,  что  муж у  Савочки исполняет роль,  отведенную
обычно   женщинам,   -   транжирит  деньги   и   молодится:   месяцами  пьет
дистиллированную воду,  принимает ванны из мумие, гоняется за экстрасенсами.
Нечиталюк, конечно, трепло, но к чему такому неуклюжему человеку молодиться!
И что это даст человечеству?
     - Простите,  - устало пробормотал Твердохлеб. - Я не совсем вовремя, но
так уж вышло... Феодосия Савична дома?
     - Феодосия Савична? - Муж не отступал от порога, его удивило не столько
то,  что  Твердохлеб ворвался сюда в  такое позднее время,  сколько то,  что
пришел он, выходит, почему-то не к нему, а к Феодосии Савичне... "К какой-то
Феодосии Савичне" - так нужно было понимать его позу.
     Но  тут  из  глубин  гигантской квартиры явилась ее  настоящая хозяйка,
которая могла называться и  Феодосией Савичной,  и  Савочкой,  могла быть  и
женщиной,  и  мужчиной,  одетая не  в  халат,  как этот бездельник,  который
заливается дистиллированной водой,  а в так называемую "прогулочную пижаму",
наряд  пенсионеров  на  отдыхе.   Муж  был  отстранен  одним  взмахом  руки,
Твердохлеб впущен  и  допущен,  торчащим коротеньким пальчиком его  поманили
куда-то за собой, щелкнул выключатель, вспыхнула лампочка (не люстра, нет!),
осветившая огромную комнату,  голую,  убогую, минимум меблированную, минимум
книжек, минимум комфорта. Минимум тепла.
     - Что случилось?
     Твердохлеб даже не снял мокрое пальто. Стоял и ждал, что вот-вот с него
потечет и  зажурчит дождевая вода,  которую он  собирал от самого Крещатика.
Хозяйка то ли не замечала этого,  то ли просто не обращала внимания на чужие
неудобства.  Да и нужно ли обхаживать мужчину, который врывается к вам домой
в полночь?
     - Так  что  у  тебя,  сынок?  -  почти  по-матерински  поинтересовалась
Феодосия Савична.  Она стала ходить по своему кабинету (очевидно, именно так
полагалось   называть   этот   холодный   неприветливый  зал),   покашливая,
пофыркивая,  горбясь,  всячески демонстрируя свое  полное истощение и,  если
хотите, старость.
     - Я пришел к вам, потому что не мог не прийти...
     - Вижу!
     - Феодосия Савична!
     - Слышу!
     - Короче. Вы знаете, что мне поручено проводить следствие в объединении
"Импульс"...
     - Знаю!
     - Я работал добросовестно, честно... Я хотел...
     - Меня не  интересует,  что вы  хотели,  но  как вы умеете работать,  я
знаю... Так что?
     - Я пришел к вам... Извините, что не по-служебному...
     - Уже пришел - теперь нечего миндальничать!
     - Я хочу заявить об отводе. Самоотвод от этого дела. От порученного мне
дела...  От участия в расследовании... Я не могу быть беспристрастным в этом
деле. А при наличии сомнения в беспристрастности... Вы сами знаете...
     Он  стал  ссылаться на  соответствующую статью уголовно-процессуального
кодекса, но взмах короткой ручки остановил его.
     - Зачем мне эта статья?  На меня никакие статьи не действуют! Ты говори
прямо: что там у тебя?
     Твердохлеб растерялся. Он почему-то надеялся, что его честность оценят,
не  вдаваясь в  нежелательные уточнения (слова  "расследования" он  избегал,
безотчетно  адресуя  его   всем,   кроме   себя,   -   лишнее  свидетельство
несовершенства человеческого рода).
     - Оказалось, что у меня на "Импульсе" знакомый человек.
     - У меня пол-Киева знакомых.
     - Но... это не такое знакомство... Близкое...
     - Гм, близкое... Что - мужчина или женщина?
     Твердохлеб не успел ответить, потому что появился муж Савочки, в том же
халате,  но уже не такой растерянный,  о чем свидетельствовал подносик в его
руках, а на подносике бутылка, рюмки, умело нарезанное сало, хлеб.
     - Я  подумал,   может  быть,   кто-нибудь  выпьет,  -  пробормотал  он,
натолкнувшись на колючий Савочкин взгляд.
     - Кто же будет пить? - хмыкнула хозяйка. - Твердохлеб, ты?
     - Если можно, я попросил бы воды.
     - Слышал? - бросила она мужу. - Воды! Воды, а не водки!
     Тот мигом исчез, а Твердохлеб остался на растерзание и осмеяние.
     - Так кто же этот знакомый - мужчина или женщина?
     - Это не имеет в данном случае никакого...
     - Я спрашиваю - кто?
     - Ну... Женщина...
     - Давно?
     - Феодосия Савична, это не то, что вы думаете...
     - Что я думаю, это мое дело. Подойди ко мне!
     Твердохлеб приблизился осторожно, словно к гремучей змее.
     - Дыхни!
     - Вы меня обижаете, Феодос...
     - Обижаю?  Ну тогда иди выспись,  а завтра -  на работу,  и никаких мне
выдумок с самоотводами и сомнениями! Слышал?
     - Слышал.
     - Так что будь здоров!  А  разговора у  нас с  тобой не  было никакого.
Время не рабочее, место не служебное. Вот так, сынок.
     "Нужно   подавать  заявление,   -   думал   Твердохлеб,   спускаясь  по
выщербленным мраморным ступенькам. - Писать заявление - и конец. Иначе позор
и смех. Смех и позор..."
     Он проклинал себя за то, что пошел к Савочке домой. Прельстился близким
соседством.  Закон  сохранения энергии.  В  таком настроении следовало бы  к
Семибратову,  но к нему -  через весь город, а мы привыкли экономить усилия.
Леность тела и леность души.
     Ах,  как  ему  нужно  было  бы  сегодня к  Семибратову,  в  его  тесную
трехкомнатную квартирку на  массиве,  где на  него сразу же  налетели бы два
лобастых черноглазых мальчишки и  повисли на нем с  криком "Дядя Твердюня!",
где   хозяйка  дома  Татьяна  Ивановна,   целомудренно  пронося  по   тесной
малометражке свою высокую грудь,  встретила бы  его,  как  это  умела делать
только она, красиво, деликатно, мило, и быстренько позвала бы своего Вадьку,
Владлена Дмитриевича, то есть их Семибратова.
     Владлен Дмитриевич Семибратов появился в  их  отделе лет пять или шесть
тому назад.  Приехал с юга,  был следователем областной прокуратуры, там его
заметили и  перевели в  столицу.  Не было в  нем ни зависти,  ни интриг,  ни
предательства,  а  когда замечал это  в  ком-то,  то  постепенно и  спокойно
начинал бороться и  уже не  отступал.  Два года назад его избрали секретарем
партбюро.  А  еще  перед тем  они  сблизились с  Твердохлебом.  Сблизиться с
Семибратовым было не  так-то  просто.  Этот человек исчезал на целые месяцы,
его  буквально  раздирали  на   части,   отовсюду  просили  прислать  только
Семибратова,    ибо   Владлен   Дмитриевич,    как   выяснилось,    оказался
непревзойденным специалистом по  раскрытию самых  загадочных и  таинственных
убийств. Видеться с ним, найти время для дружеской беседы, где-то уединиться
- где, когда, как?
     И  все  же  они  с  Твердохлебом находили  те  несколько дней  в  году,
пользовались теми незначительными послаблениями, которые нет-нет, а выпадали
иногда,  и встречались то ли дома у Семибратова,  то ли где-то в городе,  на
концерте (Семибратов любил музыку) или на каком-нибудь вечере. Объединяло их
чтение.   В  своих  бесконечных  странствиях  по  республике,   спасаясь  от
нечеловеческого напряжения и всех тех ужасов, с какими неизбежно приходилось
соприкасаться в  процессе расследования,  Семибратов каждую свободную минуту
отдавал чтению.  Вечно таскал с собой полный чемодан книг,  упрямо веря, что
не убийство,  кровь,  коварство и  подлость,  а правда и красота всегда были
главными в человеческой жизни, были и всегда будут.
     В отличие от Твердохлеба Семибратов читал только прозу, поэзии вроде бы
пугался,   что  ли,   а   возможно,   предпочитал  прозу  из-за  большей  ее
предметности,  конкретности,  так сказать,  более тонкой приближенности ее к
повседневной жизни, в которую он был уж слишком погружен.
     - Я  люблю читать,  -  говорил он Твердохлебу,  -  как чеховский доктор
Рагин из "Палаты Э 6".  Может, это чисто профессиональное. Преследуешь убийц
в надежде,  что станет меньше смертей на свете,  а их становится все больше,
но  ты  не  опускаешь руки  и  упорно  борешься дальше.  Я  не  участвовал в
освобождении Родины,  не  стал выдающимся человеком,  не  отличаюсь высокими
талантами,  но еще сызмальства понял ту великую истину, что жизнь требует от
человека большого мужества и  еще  большей  доброты.  И  как-то  само  собой
получилось так, что я стал бороться за жизнь, преследуя убийц. Кровь убийц -
зла.  Она отбрасывает человечество на целые века назад, к пещерам, в норы, к
четырехногости и пресмыкательству, ее нужно не бояться - ненавидеть и думать
только о человеческом бессмертии. Как тот же чеховский доктор Рагин, который
любил  читать  и  думал,  почему человек не  бессмертен.  А  когда,  избитый
сторожем в  палате,  умирал,  то о бессмертии думал "только одно мгновение":
"Стадо  оленей,  необыкновенно красивых и  грациозных,  о  которых он  читал
вчера,  пробежало мимо него".  Я ловлю это стадо!  В том мое призвание и вся
жизнь!
     Семибратов пережил  ленинградскую блокаду.  Когда  началась война,  ему
было шесть лет.  Отец погиб на фронте,  с  матерью маленький Владлен пережил
два  года  блокады,  которые  даже  на  расстоянии  десятилетий сливались  в
сплошной ужас холода и голода, прежде всего холода, ибо это превосходило все
человеческие возможности.  Те две зимы,  длившиеся по шесть,  а может,  и по
семь или восемь месяцев, - это просто невозможно себе представить сегодня.
     Он  помнил ту  страшную ночь,  когда  мама  зачем-то  заперла дверь  их
комнаты изнутри,  замкнула вечером после наступления комендантского часа,  а
где-то под утро во сне или же вовсе без сна молча,  тихо и страшно умерла. А
Владлен,  уже привыкший к смерти, но напуганный неземным холодом, веявшим от
маминого тела,  попытался было разбудить маму,  надеясь,  что она все же  не
оставит его,  проснется,  вздохнет,  застонет,  тяжело приподнимется и снова
станет защищать своего мальчика...
     Напрасно и безнадежно.
     Тогда он бросился к двери, схватился за ключ, попытался повернуть его в
замке - и не смог, не хватало сил в маленьком теле.
     Он не мог даже биться в дверь: тело было такое невесомое, как воздух.
     Солдаты вытащили его  через  окно,  высадив раму.  Был  синий,  легкий,
неподвижный,  но живой.  В  эшелоне ленинградских детей его везли на Большую
землю.  Помнил товарняк,  нары,  раскаленную "буржуйку",  от  которой они не
могли отойти и все пообжигали себе руки.
     С  той поры он  ничего на  свете не боялся,  кроме холода.  Почти не ел
хлеба,  ибо все казалось ему, что где-то есть голодные дети, а он съедает их
кусок.
     - Какая жуть в мире! - говорил Семибратов.
     Силовое поле чистоты и правды отделяло его от всех мелких и неискренних
людей. Невидимый барьер. Непреодолимое расстояние. Многих это раздражало, но
что они могли противопоставить такому человеку?
     Твердохлеб был благодарен Семибратову за  то,  что тот даровал ему свое
расположение, считал это драгоценнейшим даром, но в то же время и казнился в
душе, что не умеет должным образом оценить и воспользоваться этим даром.
     Так случилось и в тот вечер, когда он забрел к Савочке, а потом не спал
всю ночь,  мучился и каялся,  обещал себе,  что утром пойдет к Семибратову и
все ему расскажет, не побоится его осуждения, выдержит укоризненный взгляд и
еще более укоризненное любимое его словечко: "Жуть!"
     Утром,  придя на работу, он узнал, что Семибратов ночью вылетел куда-то
для расследования убийства, Савочку снова забрала "скорая помощь", очередной
раз она легла в больницу,  в отделе хозяйничал,  потирая руки,  Нечиталюк, о
Твердохлебовом слабодушии никто  ничего  не  узнал,  -  нужно  было  жить  и
работать  дальше,   и  Твердохлеб,   забрав  бумаги,   решил  встретиться  с
Борисоглебским.
     В  своем кабинете Борисоглебский совсем не напоминал того подавленного,
чуть ли  не  полностью уничтоженного человека,  каким явился когда-то  перед
Твердохлебом    в     присутствии     генерального    директора.     Никакой
побитости-перебитости,  встрепенулся,  выпрямился,  смотрит поверх  тебя,  в
голосе сталь.
     Кабинет у Борисоглебского размером как и у генерального директора, но у
того сплошная функциональность,  простота,  открытость,  тут - все для того,
чтобы сбить с  панталыку посетителя,  для  всяческого его унижения,  что ли.
Импортная  мебель  из  ценных  пород  дерева,   бронза,  нержавеющая  сталь,
множество   аппаратов  и   приспособлений  неизвестного  назначения,   целая
телефонная станция возле гигантского стола,  с десяток мерцающих телеэкранов
разного  формата