оге, заслюнявил ухо.
     - Старик,  сейчас я тебя познакомлю. Чудо природы! Умная, сексуальная и
чья  бы,  ты  думал,  дочка?  Самого Ольжича-Предславского!  Ищет свободного
мужчину, а кто теперь свободен? Все рабы, все жертвы, все закабалились! Один
ты! Давай выше голову, ну!
     Потащил  его   к   чернявой  глазастой  молодой  женщине,   познакомил,
натарахтел обоим полные уши и полные головы и оставил одних.
     Твердохлеб не знал,  что нужно говорить этой Мальвине,  как стоять, как
смотреть на нее. Она выручила его, сказав:
     - Дети великих людей всегда несчастные.
     - Я тоже, - ляпнул Твердохлеб.
     Через  неделю  Мальвина  познакомила  Твердохлеба  с   родителями.   Он
рассказал о  куреневской трагедии,  о  своей жизни.  Мальвина не  рассказала
ничего.  А  он боялся спросить,  хотя и был следователем.  Лишь со временем,
когда уже поженились,  Твердохлеб узнал,  что у Мальвины был муж, тоже врач,
что они жили в  какой-то азиатской стране,  которая начинается на букву "и",
что климат там ужасный,  а  доктор тот оказался еще ужаснее.  Больше об этом
разговора не было. Параллельное существование.
     Было в их женитьбе что-то поверхностное,  необязательное,  суетное, что
ли!  Ему надоело одиночество,  а  ей  нужно было за кого-то зацепиться.  Как
пьяному за плетень. Потому и параллельное существование. Вот если бы предел,
нож  к  горлу,  конец света,  когда не  вместе,  -  вот это любовь,  вот это
по-настоящему.  А  так -  беспорядок,  равнодушие,  рутина и бессердечность,
которая может закончиться любой неотвратимостью.  Вместе спали и в свободное
время ходили в театры, в кино, в магазины и просто бродили по улицам.
     В  Мальвине привлекал демократизм.  Женщины  не  любят  давать  свободу
мужчинам.  Расплата за века собственного угнетения. Мальвина не принадлежала
к женщинам-собственницам.  Не знала ревности, не устраивала сцен и допросов.
Правда,  наверное, не позволила бы допрашивать и себя, но Твердохлеб никогда
не пробовал. Жили безалаберно, неинтересно, постно, но мирно.
     Теперь вот рассорился с  Мальвиной,  возможно даже навсегда,  сломалась
его жизнь. Жалкое состояние души.
     Он сидел у окна,  знал, что сегодня не заснет, пытался думать и не мог.
Смерть той  незнакомой женщины стояла перед ним  и  закрывала весь мир.  Кто
способен  возродить  ее   душу,   какие  силы  могут  возместить  утраченное
безвозвратно, навсегда? И что рядом с этой утратой те незначительные потери,
с какими он боролся всю свою жизнь?  Кто-то сказал: мы можем уничтожить весь
мир, а оживить дождевого червяка неспособны.
     Как  причудливо и  трагически все  переплелось:  смерть  этой  женщины,
профессор Кострица,  заявление Масляка, козни Нечиталюка, ссора с Мальвиной.
Юристы помогают людям жить в  государстве,  подсказывают им,  как и для чего
жить,  и каким образом сохранить достоинство. А кто поможет и подскажет ему?
Это проклятое заявление! Если бы речь шла не о взятке, он бы ни за что... Но
дела о взятках у них считались самыми важными.  Он не мог отказаться, хотя и
предчувствовал, что там не все чисто. Так и получилось. Полнейшая нелепость.
В  клинику Кострицы привозят смертельно больную женщину.  Она  умирает через
полчаса.  Кострица в  это  время едет в  поезде,  он  где-то  под  Брянском.
Спрашивается:  как он  мог кому-то  обещать,  да еще брать деньги,  да еще у
кого!   Наговор  и  клевета  -  вот  и  все.  Допустим,  Масляк  скажет:  мы
договорились до того.  Почему же тогда он не положил жену в клинику Кострицы
сразу? Наговор и клевета! Ну ладно. Но ведь есть заявление Масляка. Зачем он
его  написал?  Из  беспорядочных криков Мальвины Твердохлеб кое-что  уловил.
Например:  Кострица ждет Героя.  Может,  и Масляк хотел Героя,  а дать могут
только  одному?  Интеллектуалы -  они  очень  жадны  на  звания,  награды  и
вознаграждения.  К этому побуждает страшное одиночество,  их призвания.  Все
это   как   бы   компенсация  за   постоянное  (можно   было   бы   сказать:
нечеловеческое!) мозговое напряжение.  Кто выдвигает на Героев?  Как об этом
узнать и  где?  Следователь должен знать  все.  А  вот  механизма высочайших
отличий Твердохлеб не  знал.  Не имел собственного опыта,  поскольку орденов
еще не получал, да и вряд ли получит.
     В ту ночь он не заснул. Слонялся по комнате, пробовал читать, но не мог
сосредоточиться.  В шкафах были одни только классики,  а на классиков в этот
раз  не  хватало сил.  Где-то  под  утро  попал ему  в  руки томик Гоголя из
брокгаузовского издания.  Статьи,  каких давно уже  не  издают и  еще раньше
перестали  читать.   Раскрыл   наугад.   Статья   называлась:   "Что   такое
губернаторша".  Советы жене  калужского губернатора Смирновой:  "Надобно вам
знать (если вы  этого еще не знаете),  что самая безопасная взятка,  которая
ускользает от  всякого  преследования,  есть  та,  которую чиновник берет  с
чиновника по команде сверху вниз; это идет иногда бесконечной лестницей. Эта
купля и  продажа может производиться перед глазами и  в то же время никем не
быть замечена. Храни вас бог даже и преследовать".
     Он  перелистывал дальше:  "Приставить нового чиновника для того,  чтобы
ограничить прежнего в  его  воровстве,  значит  сделать  двух  воров  вместо
одного.  Система  ограничения -  самая  мелочная  система.  Человека  нельзя
ограничить человеком.  На  следующий  год  окажется  надобность ограничить и
того,  который приставлен для  ограничений,  и  тогда ограниченьям не  будет
конца".
     Гоголь писал эти  горькие слова,  когда ему  было столько лет,  сколько
ныне Твердохлебу. Только Гоголь был гений, а он - лишь человек для тех самых
"ограничений". Какая тщетность!
     Страшная ночь,  в  которой все  валилось,  крушилось,  погибало,  ночь,
напоминавшая ему  самое  ужасное  весеннее  утро  на  Куреневке.  (Не  хотел
вспоминать -  само вспоминалось.)  Эта ночь не  принесла Твердохлебу ничего,
кроме  открытия полного  отчаяния:  его  послушность использована коварно  и
недостойно,  Кострица -  жертва клеветы,  а  сам он  -  жертва глупой шутки,
коварства Нечиталюка или еще чего-то неразгаданного.
     Пожалуй,  недаром в  их  отделе,  где все имели прозвища,  его называли
Глевтячок*. Невыпеченный, сырой продукт таинственного происхождения. Чувство
достоинства демонстрировал редко,  чувство юмора было  спрятано так  далеко,
что  и  сам его не  замечал.  Можно ли  все на  свете заменить трудолюбием и
старательностью?  По крайней мере,  в такую несчастную бессонную ночь охотно
веришь в  подобную возможность.  К  тому же в  этой квартире от бессонницы и
отчаяния могли спасти книжки.  Книгами были  набиты все  комнаты,  передняя,
коридоры,  даже кухня,  где собиралось все о пище, доме, саде, одежде, моде,
прихотях,  чудачествах.  Вообще говоря,  людям оставалось тут мало места для
нормальной жизни,  книги вели хотя и  молчаливое,  но упорное наступление на
них,  захватывая все новые и новые участки огромной квартиры,  жадно пожирая
кислород,  угнетая их  своей  тяжелой мудростью,  многоязычностью,  просто -
неисчислимостью.  Но  в  минуты душевного разлада книги приходили на помощь,
словно добросердечные люди.  Даже  не  обязательно нужно было читать ту  или
иную книгу,  достаточно было подержать в руке, переставить на другое место -
и  вроде становилось как-то  легче на  душе,  ты  отгонял от  себя надоевшую
мысль,  вокруг  которой упрямо  перед  тем  кружил,  как  пьяный корабль или
однокрылая муха.
     ______________
     * Глевтяк - мякиш невыпеченного хлеба.

     Где-то  перед рассветом дверь неслышно отворилась,  и  в  комнату вошел
Тещин  Брат.  Высокий  старый  человек,  с  пожелтевшими тусклыми волосами и
сухой,  бугристой кожей,  как у  рептилий.  Он здесь жил давно.  По ночам не
спал.  Слонялся  из  угла  в  угол.  Если  находил  собеседника,  мучил  его
бесконечными  воспоминаниями  своего  прошлого.  "Это  было  со  мною  и  со
страной".  Его  студенческие годы  прошли еще  до  нашей эры.  Гонял яхты по
Матвеевскому  заливу.   Влюблялся.  Потрясал.  Воевал.  Довольно  доблестно.
Занимал должности,  порой значительные.  Теперь -  ничего. Одна жена умерла.
Вторая выгнала из  квартиры.  Перпенс -  то  есть персональный пенсионер.  А
Ольжич-Предславский,  его ровесник, до сих пор развивает международное право
и не устает. Ольжичи-Предславские. Ха!
     - Что,  Твердохлеб,  -  хрипловатым,  как  у  старого  пирата,  голосом
сочувственно спросил Тещин Брат, - попал в дьявольскую орбиту? Выходи из нее
по спирали.  Вывинчивайся.  Как говорит Ольжич-Предславский:  "Эмоциональные
стрессы в  семье значимы постольку,  поскольку они гонят человека из  дому и
толкают его на  контакты с  правонарушителями".  Так что берегись,  чтобы не
оказаться в объятьях у делинквентов*.
     ______________
     * Делинквент (лат.) - правонарушитель.

     - Делинквентов я не боюсь,  -  пытаясь подхватить шутливый тон Тещиного
Брата,  сказал Твердохлеб.  -  Делинквенты - это моя профессия. А сегодня я,
пожалуй, просто утомлен и раздражен.
     - Сегодня или вчера?
     Твердохлеб не понял.  Но и переспрашивать не было сил.  Только взглянул
вопросительно на Тещиного Брата.
     - Раздражен вчера или сегодня? - переиначил тот свои слова.
     - Разве это имеет значение?
     - Я говорю: уже сегодня. Нужно спать, а не спать еще труднее. Спираль и
орбита.
     - А-а. Ну да.
     - Ты близко к сердцу не принимай. Женщин много, а сердце одно. Женщины,
может,  и  замуж выходят,  чтобы ссориться на  законных основаниях.  Женщины
испытывают мужское терпение так же,  как войны.  Следовательно,  как говорит
мой высокоученый свояк,  нужно иметь сильное эго и хорошо развитое суперэго.
Не будешь уже ложиться?
     - Когда? Пойду на работу.
     - Досрочно? Хочешь дослужиться до генерального прокурора?
     - Может, и хочу.
     - Правильно.  Как говорит Ольжич-Предславский:  "Главное,  чтобы муж не
стал овощем,  то  есть огородным растением".  Ты только не подумай,  будто я
завидую твоему тестю.
     - Я не думаю, - успокоил его Твердохлеб.
     - Каждый счастлив по-своему и  несчастлив тоже по-своему.  Но только не
нужно суетиться.  Вот ты не суетишься -  и  я тебя хвалю.  Тянешь лямку -  и
тяни.
     - Я и тяну. А что?
     - Да ничего.  А Ольжич-Предславский снова за океаном. Все летает. Ну, я
поплетусь.  Извини за вторжение.  Племяннице хвост прикручу.  Хвост у  нее -
только бы вертеть!
     - Не нужно. Виноват я.
     - Все равно прикручу! - уже выходя, пообещал Тещин Брат.
     Твердохлеб облегченно вздохнул.  Прятал от старого насмешника книгу,  с
которой тот застал его.  Не Гоголя -  за Гоголя не страшно.  У Твердохлеба в
руках, когда вошел Тещин Брат, была книжка стихотворений. Сунул ее под себя,
сидел как на угольях,  страшно дрожал. В том суровом мире, в котором он жил,
было не  до поэзии.  А  Твердохлебу иногда хотелось почитать стихи.  Читал и
смущался.  Кому  об  этом расскажешь?  А  впрочем,  разве он  не  заслуживал
оправдания?  Уставал от слов,  которые слышал на допросах, слов неискренних,
путаных, беспорядочных. Уставал, раздражался и все больше убеждался, что все
зависит вовсе не от самих слов,  даже не от их значения, а прежде всего - от
их  расстановки,  от  их  комбинаций и  соединений.  Сами  по  себе  слова -
обыкновенные знаки  памяти.  Но  соответственно составленные,  выстроенные в
каких-то  констелляциях,  они  могут  стать точными и  беспощадными,  как  в
законах,  грандиозными и вдохновенными,  как у поэтов.  У Бодлера:  "И всюду
тайною раздавлен человек".
     А какая тайна у него,  какая тайна?  Нелепое дело, в которое втянул его
хитрый Нечиталюк.
     Только что зашумел на улице троллейбус,  Твердохлеб тихонько выбрался в
ванную,   побрился  (делал  это   бесшумно,   потому  что   не   пользовался
электробритвой,  отдавая предпочтение нержавеющим лезвиям),  медленно оделся
(все стандартное, магазинное, хоть и не всегда, к сожалению, отечественное),
хотел незаметно выскользнуть из квартиры, но в передней натолкнулся на тещу.
Мальвина Витольдовна вроде бы и не спала. По ней никогда ничего не заметишь.
Стройная фигура в длинном узком халате,  свежее прекрасное лицо, доброта, ум
и  вечная  озабоченность о  ком-то.  Продолговатая сигарета дымила в  тонких
пальцах. Изящные руки и покалеченные, как у всех старых балерин, пальцы.
     - Теодор, вы же не завтракали!
     - Благодарю. Перехвачу что-нибудь на работе.
     - Вы не принимайте близко к сердцу. Хотя это трудно. Я вам сочувствую.
     Твердохлеб наклонился, поцеловал ей руку.
     - Я поеду.
     - Езжайте, езжайте.
     Лифтом он  не  пользовался,  даже  поднимаясь наверх,  а  уж  вниз -  и
подавно.  Третий этаж,  хотя и высокий,  - не беда. Сошел медленно, спокойно
дождался троллейбуса,  но пропустил машину:  слишком полная. Сел в следующий
троллейбус,  смотрел,  как  за  окном  пролетают  деревья,  дома,  тротуары,
пролетает Киев,  утреннее небо над ним,  пролетает,  наверное, и то, чего мы
никогда не видим и  не осознаем и что называем коротким таинственным словом:
время.  Когда  ездишь  по  Киеву,  вырабатывается соответствующий автоматизм
перемещения в  пространстве.  Привыкаешь к  номеру троллейбуса или  трамвая,
прыгаешь  на  подножку почти  вслепую,  остановок не  считаешь,  потому  что
работает внутри тебя своеобразный счетчик, выталкивающий тебя именно тогда и
там,  когда и где нужно. Мальвина никогда не думала, где выходить, - если бы
не Твердохлеб,  ехала бы хоть на край света. "Что, уже?" - удивлялась, когда
он  деликатно  дотронулся до  ее  руки,  показывая на  выход.  Поразительное
равнодушие к  внешнему миру.  Выборочность информации -  так  можно было  бы
назвать  это   по-модному.   Воспринимала  только   крайне  необходимое  или
интересное по  причинам,  не  поддающимся,  как  это  водится у  большинства
женщин, никаким объяснениям и часто довольно далеким от здравого смысла.
     Мальвина вспоминалась помимо  воли,  хоть  сегодня и  не  следовало бы.
Снова станешь жалеть себя, а этого Твердохлеб не любил. К тому же необходимо
было настроиться на твердость и непоколебимость. Сказать Нечиталюку все, что
он о нем думает.  Если придется,  то сказать даже самому Савочке. Потому что
главное - это истина и справедливость, справедливость и истина.
     Нечиталюк в  отдел не  явился.  Умел исчезать,  когда нужно.  Не было и
Савочки.  Твердохлеб поскрипел дверью и к тому,  и к другому,  но спрашивать
никого не хотел. Смешно жаловаться на Нечиталюка, еще смешнее расспрашивать,
куда он завеялся. Нечиталюк мог бросить все на свете и помчаться куда-нибудь
на  обед,   на  именины,   на  рюмку,   на  хвост  селедки,   сидеть  там  и
разглагольствовать.  Отказаться от  хорошего обеда  и  славной компании ради
ненаписанного протокола или еще одной "бомаги"? Что более важно для человека
- закон или хлеб? Я реалист, а посему утверждаю: хлеб всему голова!
     Сегодня и  Твердохлеба подмывало махнуть куда-нибудь,  плюнуть на  все,
спрятаться. Где, куда? От себя не убежишь.
     Сел за  стол в  своей комнатке,  бессильно свесил руки.  Ни  мысли,  ни
жеста.  В  дверь  заглянул Триер.  Так  Нечиталюк (он  всем  давал прозвища)
окрестил их  молодого работника,  который устроился на  работу  по  звонку к
Савочке.   Имел  где-то  в  сферах  влиятельного  папашу,   а  потому  после
юридического  не  поехал  укреплять  законность  в  глубинах  республики,  а
зацепился здесь. В дипломе были сплошные тройки, оттого и прозван Триером.
     - Ну! - бодро крикнул он Твердохлебу. - Как там профессура? Уже пищит у
тебя?
     - Ты б у меня запищал,  ох,  запищал бы!  -  пообещал ему Твердохлеб. -
Твое счастье, что не попал ко мне в руки.
     - Да ты что, сдурел? Что с тобой? Ну, даешь!
     - Закрой двери с той стороны! - тихо сказал Твердохлеб.
     - Пойду скажу Луноходу, что у нас еще один псих появился!
     - Пойди, пойди, да только он ведь не услышит, глухой.
     - А я ему напишу.
     - Катись от меня и пиши хоть на спине у Савочки! - закричал Твердохлеб,
выскакивая из-за стола.
     Триер убежал, разнося весть о том, что с Твердохлебом несчастье.
     Может быть,  именно этот панический крик и  породил наконец Нечиталюка.
Он появился в отделе после обеда и лучился такой наивностью и чистотой,  как
первый день сотворения мира.
     Однако Твердохлеба не  растрогала эта наивность.  Не  дав Нечиталюку ни
единого шанса  выкрутиться,  он  прижал  его  всей  тяжестью своего гнева  и
отчаяния:
     - Что  ты  мне  подсунул?  Как  назвать это  свинство?  Я  тебе  кто  -
мальчишка?
     - Старик, все намного сложнее, - пробормотал Нечиталюк.
     - Что?  Что сложнее?  Если тут замешаны интриганы,  почему мы должны им
способствовать?  Кто этот Масляк - подставное лицо или ученый карьерист? Кто
за ним стоит, и при чем тут мы?
     - Я уже доложил Савочке, что за дело взялся ты.
     - Какое дело? Не за что ведь браться!
     - И Савочка взял дело под особый контроль.
     Твердохлеб слишком хорошо знал эти уловки Нечиталюка.
     - Может, Савочка пообещал уйти на пенсию после этого дела? - спросил он
насмешливо.
     - Старик, ты, как всегда, попадаешь в яблочко!
     - И  конечно же на это время Савочка залег в больницу?  Вчера ночью его
забрала карета, и он в реанимации или в биотроне?
     - Точно!
     Твердохлеб безмолвно застыл  у  дверей Нечиталюка.  Нечиталюк испуганно
засуетился вокруг него.
     - Старик,  мы  же знаем друг друга не первый год.  Пуд соли.  Ты должен
понять.  Начальство газеты  читает.  Со  мной  ты  можешь комментировать что
угодно вдоль и поперек. Могила!.. Ну! Что же ты молчишь?
     - А  что  говорить?  -  устало произнес Твердохлеб и  понуро повернул к
своей комнате-камере.
     Сел за столик, сжал виски, заныло сердце. Куда деваться?
     Посоветоваться с Семибратовым? Но тот снова расследовал где-то страшное
дело об  убийстве и  исчез,  наверное,  не на один месяц.  А  ты остаешься с
Савочкой...
     Сидел и  думал не о  себе,  а  о  Савочке,  о его непостижимости и даже
мистичности.  И  как мог Савочка поддаться?  Десятилетиями этот человек плел
вокруг  себя  густую  сеть  загадочности,  мифа,  неприступности,  а  теперь
оказалось (по крайней мере,  для Твердохлеба),  что вся эта мифология ничего
не стоит.
     И  все же Савочка принадлежал к  явлениям непостижимым.  Начать с того,
что  начальником их  отдела  была...  женщина Феодосия Савична,  которую бог
знает когда и по какой причине насмешливо-неблагодарные подчиненные перевели
в мужской пол и соответственно переименовали в Савочку. Поэтому говорилось и
думалось об  их  вечной  начальнице только в  мужском роде.  Твердохлеб тоже
поддался этому автоматизму.
     Приземистая,  бесформенная фигура,  какие-то  измятые,  неопределенного
цвета блузы, широкие, словно пожеванные, штаны, фуражка - торба (хоть сухари
собирай) на  растрепанной голове,  вечная сигарета в  уголке узкогубого рта,
въедливая  прищуренность,  заговорщицки  хрипловатый  голос  -  вот  и  весь
Савочка.
     Прежде всего:  он был вечный.  Следователи приходили и  уходили,  а  он
оставался, как народ.
     Ясное дело,  Твердохлеб,  как и  все работники отдела,  появился здесь,
когда Савочка уже был,  поэтому, как и всем другим, Савочка мог сказать ему:
"Тебя взяли, а ты..."
     Савочка  отдавал  предпочтение  безлично-множественному  способу  речи,
словно бы  не  желая подчеркивать свой женский род,  и,  возможно,  это тоже
стало одной из причин перевода Феодосии Савичны в мужской пол.  А говорилось
всегда так:  "Тебе поручили...", "От тебя ждут...", "Тебя обязывают...", "На
тебя возлагают..."
     Нечиталюка Савочка взял когда-то в отдел,  а со временем сделал и своим
заместителем,   видимо,  потому,  что  Нечиталюк  всегда  был  в  прекрасном
настроении,   как  и  сам  Савочка.  Кроме  того,  Нечиталюк  играл  во  все
предлагаемые Савочкой игры:  в дурака, в кинг и в шахматы.