она гармонично вписывалась
в  это живописное и  почти безжалостное пространство,  не теряясь в нем и не
угнетая человека помпезностью.  Портреты тоже заслуживали внимания. Это были
не  фотографии,  а  настоящие художественные работы,  настоящие произведения
искусства  -  свидетельство возможностей "Импульса"  и  хорошего  вкуса  его
руководства.
     Твердохлеб пожалел,  что  начал  свое  знакомство с  объединением не  с
парткома,  а с генеральной дирекции.  Что дороже - материальные ценности или
люди,  их души, настроения, мысли? Генеральный директор, кстати, тоже что-то
говорил на эту тему,  вспомнив Исаака Ньютона.  Что ж,  Ньютон, а за ним все
технократы,  вплоть  до  нынешних,  утверждали,  что  вселенная  подчиняется
законам природы,  которые руководят судьбой человека так  же,  как движением
звезд на  небе и  приливами в  океанах.  Но  ведь кроме законов природы есть
законы человеческого общества!  И  отдельный человек -  это прежде всего мир
самого человека, как говорил Маркс.
     Твердохлебу стало досадно из-за своей ошибки. Он должен был бы начинать
свое знакомство не так.
     - Вы комсомолка? - спросил он Жанну.
     - Да. А что?
     - У вас комитет комсомола, наверное, на правах райкома?
     - А что это такое?
     - Отдел информации должен был бы знать.
     - У нас отдел технической информации.
     У  меня  тоже,   подумал  Твердохлеб,   увы,  и  у  меня  тоже.  Вечная
ограниченность  и   разграниченность  человеческих   знаний,   интересов   и
склонностей. Своеобразный феодализм человеческой природы.
     Безутешные мысли роились сами собой,  а тем временем Твердохлеб смотрел
на портреты, собственно, и не на все портреты (потому что это невозможно), а
только на один,  который был в  самом центре,  представляя собой центр этого
монументального сооружения, его сущность и самое высокое назначение.
     Для Твердохлеба, для его жизни, его судьбы!
     С  портрета смотрела на  Твердохлеба своими неистово молодыми,  черными
глазами  та  женщина из  магазина "Головные уборы"  на  Крещатике,  женщина,
которую он  нашел как свое спасение и  сразу же  потерял навеки,  а  теперь,
выходит, отыскал!
     Нашел,  не ища,  не надеясь,  позабыв и думать?..  А может, это манящий
призрак,  обольщение,  обман?  Случайное  сходство  (не  фотографии ведь,  а
художественные портреты),  порождение его  наболевшего воображения,  желания
найти там, где и не ищешь?
     Он  выливал на  свое  замешательство ушаты ледяной воды,  а  сам  читал
подпись  под  портретом:  "Наталья Швачко,  бригадир монтажного участка цеха
"Фарада-2А".
     Твердохлеб так  растерялся,  что  не  мог  скрыть своего замешательства
перед  информационной  Жанной  и  с  несвойственной  для  него  поспешностью
спросил:
     - Вот  здесь  у  вас  написано:  "Фарада-2А".  Кто  это  придумал такие
запутанные обозначения цехов? Что - существует еще 2Б и 2В? Или как?
     - Очень   просто,   -   затарабанила  Жанна.   -   2А   обозначает  цех
предварительной продукции. 2Б - это будет продукция окончательная. Для очень
сложных агрегатов могут быть еще цехи 2В, 2Г и так далее. "Фарада" - это для
цехов ширпотреба. От Фарадея. В школе когда-то учили. Вы тоже, наверное.
     - Кажется, учил.
     - Наивысшая сложность имеет символику соответственно тоже высшую. У нас
даже есть цехи "Кварк-один",  "Кварк-два".  Слышали о кварках?  Ученые всего
мира не могут объяснить, что это такое. Загадочные частицы материи. Название
взято из романа Джойса "Поминки по Финнегану". Там герой слышит на городской
улице выкрики: "Три кварка для мистера Марка! Три кварка для мистера Марка!"
Ну,  Джойс написал и умер, а что это должно было обозначать? Может, он и сам
не знал?  Я могу объяснить. Эмигранты из России открывали на улицах Лондона,
Нью-Йорка и  так  далее всевозможные забегаловки,  где люди могли что-нибудь
съесть.   Так   в   Нью-Йорке  возникли  "Кнышес",   где  торговали  сначала
обыкновенными украинскими кнышами,  а  теперь сосисками и бутербродами,  а в
Лондоне кто-то стал жарить украинские шкварки и соответственно рекламировать
их,   шагая  по  улицам:  "Три  шкварки  для  мистера  Марка!"  Джойс  своим
англосаксонским слухом не  мог  воспринять сочетание сразу трех  согласных в
начале слова,  он  отбросил "ш",  и  вышло "кварки".  Теперь над этим словом
бьются ученые всего мира.
     - Очевидно,  это чрезвычайно интересно,  - пробормотал Твердохлеб, не в
состоянии оторвать взгляда от  портрета Натальи Швачко,  -  но  не для меня.
Простите, но...
     - Вы всегда такой суровый? - не сдержалась Жанна.
     - С незнакомыми.
     - Имейте в виду, что суровость чаще всего переходит в занудство.
     У нее не было никаких оснований бояться работников прокуратуры, поэтому
она могла говорить, что думает.
     - Благодарю вас,  я  учту ваше предостережение,  -  сказал он,  а потом
неожиданно для  самого себя  (а  для  Жанны все  его  капризы были одинаково
неожиданными и закономерными) спросил:  - Мы не могли бы для начала побывать
в этой "Фараде-2А"?
     - Пожалуйста. Третий цех в правом секторе.
     Как все просто. Можно бы сказать: жестоко просто.
     Твердохлеб не мог двинуться с места.  Ни восторга,  ни взволнованности,
ни  смущения,  ни  высоких переживаний.  Только страшное равнодушие ко  всей
прошлой жизни охватило его, какая-то пропасть в душе, черная пустота, и в то
же время появилась тоска по тому прошлому, которое уже никогда не вернется и
не  обогатит,   не  освятит  своими  болями,  страданиями,  потерями,  но  и
радостями,  приподнятостью духа всего того, что должен будешь пройти, твоего
будущего, твоих надежд.
     - Что же вы? - удивилась Жанна. - Идем или как?
     - Идем,  идем,  милая девушка, - болезненно улыбнулся Твердохлеб. А сам
подумал:  если бы ты знала,  куда я иду, в какую страшную неизвестность и на
какую муку!
     Цех -  как любой современный цех.  Беспредельный светлый простор. Линии
столиков.  Девушки в голубых накрахмаленных халатах и щеголеватых колпачках,
словно  с  рекламы  парижских мод.  Закуток для  начальников цеха,  конторки
мастеров, щиты для объявлений, для информации, призывов, даже для интимного.
Много цветов между участками,  между столиками,  на столиках.  Сколько людей
здесь работает?  Сотни,  тысячи?  И как узнать ту,  кого нашел и потерял,  и
действительно ли это она или только призрак?
     Жанна познакомила Твердохлеба с  начальником цеха.  Молодой,  лобастый,
как генеральный директор, красивый, умный - видно уже по глазам.
     - Что вас интересует? Пожалуйста.
     У  Твердохлеба не  было права на  растерянность.  Не так служебно,  как
лично.
     - Знаете что?  - сказал он. - Всего осмотреть я не могу. Да и нужно ли?
Покажите мне участок Натальи Швачко.
     - Швачко?  Ну,  она  у  нас  знаменитость.  Депутат горсовета,  делегат
комсомольского съезда, лучший бригадир в объединении...
     - А вообще?  -  совсем по-глупому спросил Твердохлеб,  вмиг приревновав
Наталью ко всему свету.
     - И вообще тоже. Да вы увидите, - бодро заверил его начальник цеха, идя
впереди Твердохлеба и Жанны.
     Говорить, что они дошли, пришли, нужды не было. Полтора или два десятка
столиков,  стеллажики для  инструментов под  левой  рукой,  короткие вспышки
электропайки над  платами микросхем,  точные  движения,  напряженные фигуры,
склоненные головы,  деликатные прикосновения тонких пальцев, острые взгляды,
- у  всех  все  одинаково,  но  его  взгляд выделил только одну,  его  глаза
полетели туда,  куда должны были полететь, его внимание и заинтересованность
сосредоточились только в одной точке, там, где начинался этот закодированный
безостановочный процесс.  Твердохлеб,  как лунатик,  шел к  первому столику,
начальник цеха, считая это вполне естественным, тоже шел следом, почтительно
держась на  таком расстоянии,  чтобы иметь возможность объяснять,  но  и  не
мешать.  Жанна  задержалась где-то  среди  участков,  ибо  здесь ее  функции
исчерпывались.
     Твердохлеб шел  к  столику бригадира участка Натальи Швачко,  девушки с
монументальной Доски почета,  девушки из его тоски и  одиночества,  узнал ее
сразу же, еще быстрее, чем на портрете, уже ничуть не сомневался, смотрел на
нее неотрывно,  упорно,  тяжело,  так что она даже почувствовала это и  тоже
метнула взгляд на  этого назойливого человека,  но  только лишь на  какое-то
мгновение,  а затем снова на плату, к тем почти невидимым точкам, на которых
нужно  проделать нечто  неуловимое и  передать плату дальше по  линии,  беря
вместо нее новую,  которую уже услужливо толкает невидимая рука из  окошечка
позади тебя.
     Твердохлеб подошел к ней впритык и тем же голосом, что тогда в магазине
на Крещатике, тихо произнес:
     - Это вы. Я вас узнал.
     Она  молчала.  Только  руки  ее,  как  ему  показалось,  заметались еще
быстрее.
     - Я ждал, ждал вашего звонка...
     Она снова молча бросила на него взгляд.
     - Но так и не дождался.
     Начальник цеха уже приближался.
     - Скажите хотя бы что-нибудь, - попросил Твердохлеб.
     - Вы мешаете мне работать.
     Он  не  надеялся даже на  такой подарок.  Махнув рукой на приличия,  он
попросил   начальника   цеха,   который   уже   приблизился  на   расстояние
небезопасное:
     - Жанна где-то потерялась. Не могли бы вы пригласить ее сюда?
     Тот  охотно пошел выполнять просьбу,  и  у  Твердохлеба снова появилось
несколько минут.
     - Я нашел вас абсолютно случайно,  -  сказал он Наталке, - но теперь...
Теперь уж я...
     Она пожала плечами.
     - Вы отвлекаете мое внимание.
     - Простите.  Я  понимаю всю неуместность...  Но вы могли бы...  Я  могу
увидеть вас после работы?
     - Я же сказала...
     Слова не имели значения.  Она могла говорить что угодно. Эти три фразы,
которыми Наталка,  собственно,  отгоняла Твердохлеба,  звучали для  него как
скрытая благосклонность.  Не  могла же  она  быть  такой жестокой,  чтобы не
почувствовать его страданий и его безнадежного ожидания. Любая женщина могла
бы,  но не она!  Он верил в это беспричинно и необъяснимо,  а может,  только
хотел верить?
     Начальник цеха вел Жанну. Зачем? Никто ему здесь не нужен!
     - Вы уже познакомились? - Начальник стал между Твердохлебом и Наталкой.
- Это  наш  передовик.  Лучший бригадир объединения Наталья Швачко.  А  это,
Наталья, следователь прокуратуры товарищ...
     - Твердохлеб, - Твердохлебу пришлось выручать начальника.
     - Из  прокуратуры?  Ха-ха!  -  Снова  короткий всплеск взгляда,  а  все
внимание на то, что делают проворные руки. Твердохлебу стало обидно.
     - Ничего смешного,  -  голосом обиженного мальчика произнес он.  -  Вот
возьму и вызову вас...
     - Наталью не вызывают,  -  объяснил начальник цеха.  -  Она депутат, ее
приглашают.
     - Кажется,  ваш  генеральный директор тоже депутат?  -  поинтересовался
Твердохлеб.
     - Верховного Совета республики.
     - А  вот с  ним я  говорил чуть ли не час.  И кстати,  не о депутатских
делах.
     Он сказал совсем не то,  что нужно, не умея втянуть Наталку в разговор,
и  от этого чувствовал себя совершенно ничтожным и несчастным.  Словно поняв
его состояние, она бросила ему спасательный круг, вмешавшись в их разговор.
     - Юристы как дети,  -  сказала она,  сверкнув улыбкой,  -  они не знают
"нельзя", а только "дай"! Я недавно в газете читала, какой-то юрист требовал
пересмотреть статус неприкосновенности депутатов.  Какого-то  там  директора
птицефабрики нужно было судить,  а  он  депутат райсовета.  И  уже  дай тому
юристу права на всех! Неужели и вы такой?
     Наконец она  обращалась к  нему!  Правда,  при свидетелях и  не  совсем
доброжелательно, но все-таки к нему!
     - Я не привык себя расхваливать, - сказал он.
     Она  снова  вся  сосредоточилась на  работе  своих  рук,  и  Твердохлеб
испугался, что он так и уйдет ни с чем. Нашел, не надеясь, и потеряет теперь
уже безнадежно.
     - Мы так и не договорились, - осторожно сказал он.
     - О чем?
     - Ну...  Я бы на самом деле,  если вы согласны, хотел поговорить... Мне
придется долго заниматься здесь...  Дело довольно неприятное,  а  я бы хотел
быть максимально объективным... Ваша помощь...
     Наталья засмеялась легко и как-то отчужденно.
     - Что   ж.   Приглашайте.   Я   уже   не   буду   напоминать  о   своей
неприкосновенности...  Но  не  в  рабочее время.  Работу  не  брошу.  У  нас
бригадный подряд. Так что только после работы. Согласны?
     - Согласен.
     У  Твердохлеба предательски дрожал голос.  Да что там голос?  Все в нем
дрожало,  и он ненавидел себя за это. И в то же время он почувствовал прилив
силы  молодой,  упрямой и  дерзкой.  Он  достал  записную книжку  и,  вырвав
листочек,  старательно  вывел  номер  своего  служебного  телефона,  положил
Наталке на столик возле горшочка с примулой.
     - Мой  служебный телефон.  Позвоните,  пожалуйста,  когда у  вас  будет
время.
     Хотел добавить "и желание", но сдержался.
     - А если потеряю? - засмеялась она.
     - Тогда,  с  вашего разрешения,  я  приду еще и  снова напишу вам номер
своего телефона. Я упрямый.
     - Да уж вижу.
     Уходя из цеха, он знал, что она не смотрит ему вслед, потому что все ее
внимание на точных операциях,  а ведь как хотелось,  чтобы бросила хоть один
взгляд, подарила ему хоть единственный взблеск своих отчаянно молодых глаз.
     - Что будем смотреть дальше?  - напомнила о своем существовании Жанна и
так  напугала этим вопросом Твердохлеба,  что он  не  сумел ничего ответить.
Смотрел на девушку и молчал.  -  Мне поручено вас сопровождать,  -  пояснила
Жанна.
     - А,  сопровождать?  Очень благодарен...  очень... Давайте поблагодарим
нашего гостеприимного хозяина и  сопровождайте меня...  Собственно,  мне уже
пора...  Давайте просто на проходную...  Тем временем расскажете мне о вашем
объединении... В общих чертах. Что посчитаете наиболее интересным...
     Его  поведению  никто  не  удивился  только  потому,   что  он  был  из
прокуратуры.
     И  никто  бы  не  догадался,  что  перед  ними  просто очень несчастный
человек, которому стыдно за свою несуразную душу.
     Он  ходил от одного к  другому и  всех уговаривал,  сам не зная в  чем,
старался перед каждым проявить предупредительность,  унижался и усмехался, и
никто не мог понять, что происходит с Твердохлебом.
     К знакомому старшине, дежурившему внизу:
     - Тут ко мне могут прийти,  так вы уж...  Чтобы,  знаете, деликатно, со
всей  чуткостью...  Это  не  просто  молодая женщина -  депутат горсовета...
Важный визит.
     - Да,  Федор Петрович,  -  гудел старшина,  надувая щеки. - Да разве вы
меня не знаете? Придут - встретим честь по чести. Нет вопросов.
     Потом  к  секретарю их  отдела.  У  Савочки  все  заместители -  только
мужчины.  Секретарь -  тоже мужчина,  занудливый дядька с  тягучим голосом и
противной привычкой повторять каждую фразу по нескольку раз.
     - Ко мне могут прийти,  но не по вызову,  а как бы добровольно,  потому
что это депутат горсовета, так я уж попрошу вас, чтобы без формальностей...
     - Депутат без формальностей,  -  забубнил секретарь, - все депутаты без
формальностей, на то они и депутаты, чтобы без формальностей...
     - Это  молодая  женщина,  -  вынужден был  уточнить Твердохлеб,  -  она
согласилась помочь мне, помочь следствию...
     - Женщина -  значит депутатка,  -  завел свою  копировально-повторяющую
машину секретарь. - Депутат - это мужчина, а женщина - депутатка. Напутали в
терминологии,  никакого порядка.  Как женщина может быть депутатом, если она
депутатка?..
     Твердохлеб побывал и у Нечиталюка,  зная, какой у того язычок. Микрофон
республиканского радио.
     - Слушай,  Нечиталюк.  Может случиться,  что ко мне с "Импульса"... Ну,
придут сюда люди,  потому что дело,  сам знаешь...  Придется проследить пути
нескольких тысяч телевизоров. Куда, когда, кому они пошли и каким образом...
Египетская каторга, а не работа...
     - Старик,  начальство верит в  твои творческие возможности!  -  потирая
руки, весело подбодрил Нечиталюк.
     - Ну,  это все преждевременно...  Еще поглядим...  А тут у меня... Я бы
тебя попросил...  Может прийти одна молодая женщина, так чтобы ты не подумал
чего... Но она... Ну, сам понимаешь...
     Нечиталюк  вскочил  из-за  своего  стола,  обежал  вокруг  Твердохлеба,
заглянул ему в лицо с одной и с другой стороны.
     - Ну,  старик,  ты даешь!  Свидание в  прокуратуре?  До этого даже я не
додумался! А почему? Боюсь Савочки! Увидит красивую молодую женщину - конец!
     - Какое свидание?  Что ты выдумал!  - замахал руками Твердохлеб. - Я же
говорю: "Импульс". Она с "Импульса". Цех "Фарада-2А", передовой бригадир.
     - Фарада-шарада.  Старик,  можешь  положиться  на  Нечиталюка!  Даже  в
коридор не выйду!  И всех вымету!  Разве что сам в щелку,  как мышь, - одним
глазом. Ты же хочешь, чтобы оценили?
     - Не понимаю,  о чем ты, - обиженно пожал плечами Твердохлеб, выходя из
кабинета Нечиталюка и  думая о  том,  нужно ли еще кого-то предупреждать или
уже достаточно.
     Наивность его не имела границ.
     Только теперь вспомнил,  что  тогда,  стоя возле Наталки на  расстоянии
вытянутой руки,  не решился даже посмотреть на девушку внимательно. Все было
словно в тумане, и туман этот до сих пор еще стоял у него перед глазами.
     Хотя память,  оказывается, все же уловила кое-что в свои крепкие сети и
теперь,  пусть и без видимой охоты,  одаривала Твердохлеба своей драгоценной
добычей,  и он снова как бы оказывался там, в цехе, и за маленьким столиком,
украшенным горшочком с нежной примулой, видел: пепельный халатик-безрукавка,
голые смуглые руки, высокая тонкая шея и фигура тонкая, - все это проплывало
перед глазами в каком-то дымчатом тумане. Наталка, Наталья, Наталочка...
     Как далека от нежности его юридическая душа!
     Из-за своей наивности и  простодушия он раззвонил по всей прокуратуре о
том,  что  к  нему  должен кто-то  прийти,  что  визит этот  чуть ли  не  на
государственном уровне,  а  Наталка  не  шла,  и  над  Твердохлебом кое-где,
наверное, уже посмеивались. Так ему и надо! Так и надо!
     А  потом она все же пришла,  когда он и  не ждал.  Старшина встретил ее
уважительно,  с  казацкой учтивостью и  почтительностью,  проводил к  лифту,
подробно рассказал, как найти каюту Твердохлеба, в коридорах, кажется, никто
Наталке не встретился,  не допытывался,  куда и почему. Твердохлеб сидел над
бумагами,  когда  открылась дверь  и  на  пороге  возникло смуглое  видение,
сверкнув отчаянно молодыми глазами:
     - Здрась!..
     Она была в легоньком,  тоненьком,  как из паутины,  платьице, снова без
рукавов,  как будто ее  гибкие смуглые руки вечно рвались на волю.  Прическа
самая простая,  темные волосы воздушным облачком над  нежным лбом,  над  еще
более нежными щеками, над сверканием черных глаз...
     И в казенных кабинетах всходит иногда солнце!
     Твердохлеб выскочил из-за стола. Споткнулся, хватался то за галстук, то
за  пуговицу на  пиджаке,  горло  ему  сдавило,  перед глазами летали черные
крылья.
     - Здравствуйте,  здравствуйте,  Наталья!  Прошу!  Как  это благородно с
вашей... Прошу садиться... Вот здесь... Извините за наши пенаты...
     - Пенаты?  А что это такое?  Подождите,  зачем мне садиться?  Я ведь не
подсудимая. Дайте оглядеться... Как тут у вас? Фу, как тут убого!..
     - Ну что вы? Обыкновенная обстановка...
     - Обыкновенная? Какое-то казенное все...
     Забыв обо всем, Твердохлеб неожиданно для самого себя разозлился:
     - Как это казенное?  О  чем вы  говорите?  Вы же не в  санатории,  а  в
прокуратуре!  Может,  вам нужна мебель восемнадцатого века и дубовые шкафы с
рядами фолиантов в коже с золотым тиснением?
     - А хоть бы и так!  - дерзко выпятила грудь. Она продолжала расхаживать
по его келье,  упрямо не садилась,  смотрела,  приглядывалась,  изучала, как
будто попала не в прокуратуру, а в музей право