ен он, маленький и щупленький
Гулямов, который на  всю жизнь останется ассистентом - и ничего более. Его и
на худсовет допустили только потому, что обсуждался их филь а Гулямов служил
на студии еще, со времен до образования республики - к  нему привыкли, как к
раритету,  иначе  попросили  бы  долго  до  худсовета  оговорено  или  молча
предрешено,  кто и  что  будет говорить  - это  только  непосвященному могло
показаться, что  тут  шла  творческая  дискуссия - она шла,  но  по  заранее
назначенному плану  и искренность  выступающих давно была отрепетирована, не
перед зеркалом, правда, но пираньям этого  и не нужно было. А бедный Гулямов
ничего этого  не знал. Это  его незнание и непонимание гарантировали  ему до
самой  смети стабильную должность  ассистента режиссера, его  маленькие  сто
пятьдесят рублей, и  лишь иногда -  какой-нибудь гонорар и  тогда у Гулямова
был  праздник  и  светилась надежда,  что, возможно,  его пошлют  на  высшие
сценарные курсы,  а потом... Он забывал, что у него не было ни мощного рода,
контролирующего ЦК  (или хотя бы  совмин), ни  других,  иногда  экзотических
связей  с  миром  распределителей  денег, должностей,  званий и  прочего.  И
потому, когда уже закончилось рассуждение,  и директор студии с улыбкой льва
начал  поворачивать свою  царскую  голову с вопросом: "Ну,  я думаю  уже все
высказались", несчастный Гулямов сказал: "Муаллим, можно, я скажу?". Царская
голова устремила  на Гулямова взгляд, в котором звучало нечто вроде вопроса:
"Тебя, кретин,  кто спрашивает?" - и Гулямов сразу осел под этим  взглядом -
импульсом  и  махнув ручонкой, выдохнул: "Я  с ВАМИ абсолютно  согласен!..".
Они, кто смыслил в кино - играх  и кинохудсоветах, потом часто  рассказывали
по разным поводам ту историю  смеялись. Хотя - чего смешного было в этом? На
их глазах было  продемонстрировано,  что одни  - настоящие люди, а  другие -
гнет. Ну просто ничтожества. Плакать бы надо, вспоминая этот случай, а они -
потешались. Художники  хреновые. Мастера постижения человеческих тайн. Такое
и кино снимали,  как могли сопереживать настоящему  маленькому человеку. Это
теперь  Сергей понимал  весь  ужас  этого рукотворного  жестокого  мира,  из
которого, похоже, выхода  не было. Да, плакать надо было  бы, а не смеяться.
Но  -  видимо,  будем смеяться. Пока  не  рассыпимся, не погибнем,  сами  не
понимая, от чего.
     Сергею  не хотелось  уличать  Павла Анатольевича в том, что он  выдумал
свой мир.  Но какой смысл? - Ему ведь объяснили причину этого бзика. Открыть
для себя  какие6-то тайны? Зачем?  Хотя...  Если подумать -  просто  слушать
Павла Анатольевича - станет очень быстро скучно. Может, попытаться вжиться в
его   ситуацию  или  представить  параллельный  сюжет  с   рассказанным  его
кинематографическим   товарищем?  Или  задать   ему  другие  вопросы?  Не  о
знаменитостях. А совсем о другом. Вечером Сергей извинился перед Александрой
Ильиничной, сказал, что он хочет побродить по парку с Павлом Анатольевичем и
поговорить с ним.
     Павел Анатольевич с воодушевление рассказывал ему, как  снимался "Сорок
первый", как Чухрай спрашивал его, правильно  ли он сделал,  что на  главную
роль пригласил Извицкую, или  рассказывал, как снималась знаменитая  сцена в
фильме  "На семи  ветрах  с  Ларисой Лужиной,  и  как он  ушел со  съемочной
площадки,  чтобы  не  смущать  Лорочку.  Сергей слушал  и  ждал случая,  как
перевести разговор  на другое". Павел Анатольевич!  А  вот те, кто управляет
кино (он не  мог  же его  выдать,  что главврач  рассказал  ему  всю историю
великого  деятеля  мирового кинематографа)  - они ведь  наверняка бывали  на
съемочных площадках  - как они  себя  ведут?". Павел Анатольевич,  не  меняя
интонации, продолжал:  "Ну  да, ну да! Очень часто.  Вот иду  один раз я  по
коридору  (наверное,  забрел туда,  где  был  я  - подумал  Сергей), и  вижу
начальника отдела производства. Ну, думаю, сейчас спросит, приготовил ли я -
тут Павел Анатольевич на мгновение  задумался - новая роль требовала другого
объяснения - предложения об оплате зарубежных артистов в картине Бондарчука.
Я бросился к  себе за бумагами... Знаете - нужные не всегда под  руками...".
Потом Павел Анатольевич рассказывал что-то о бумагах - правдивый вымышленный
рассказ.  Сергей  сразу   представил   себе   всю   картину  -   словно   на
широкоформатном  экране: вот испуганный  Павел  Анатольевич метнулся  в свой
аппендикс - не оглядываясь, не останавливаясь, почти зажмурясь - не узнал ли
его начальник управления, как, мобилизовав все свои  душевные силенки, вошел
как ни в чем не бывало в свою комнату, где сидели еще три или  четыре клерка
его уровня, или чуть выше,  или - чуть  ниже - какая вобщем  разница! Сергей
уже не слышал вершителя судеб современного кинематографа, а уже  был им, уже
садился за стол и начал перекладывать  с места  на  место различные буклеты,
разные журналы - "Советский экран", польский "Фильм", "Искусство  кино",  но
поскольку страх  еще  не отпустил  его,  он не мог  заниматься  бумагами,  а
рассматривал картинки, и вот уже он говорит с Беатрис Тышкевич (или Барбарой
Брыльской? -  но, в принципе, какая разница  - обе что надо!),  вот  он  уже
советует Эльдару в  задуманный  им фильм  взять лучше Барбару, поскольку  ее
красота не  столь царственна, как у Беатрис, и Эльдар  благодарит,  говорит,
что подумает, и, вероятнее всего, когда сценарий будет  утвержден, он пошлет
приглашение  именно  Барбаре. Сергей  чувствовал,  что  картинки  в  журнале
отвлекают его от встречи с кумиром, пусть и не на бронзовом коне, но налитым
бюрократической мощью  государства и что смять его  - т-фу! - плевое дело! А
как  надо держаться с начальством, если тебе  нужна квартира и ты стоишь  на
очереди! Вылетел с работы  - на новом месте новая очередь на пятнадцать лет.
А  это уже  за пределами  пенсионного возраста! Сергей даже  передернулся от
этих мыслей,  подумал, каково человечку все время жить в таком напряге, если
он только за эту, сжатую в сотые доли секунды ситуацию, пережил  и  страх, и
унижение, и безысходность.  И как  от этого  спастись?  Бедный  Гулямов! Вот
почему  он с любым на этом "Шашлыкфильме" здоровался первым прижимал руку  к
сердцу  и спрашивал,как здоровье, семья и все прочее. Ему, никогда раньше не
работавшему в  местном или смешанном коллективе все это было в диковинку, но
сейчас диковинка открывала свой иной, зловещий  смысл. Сергей вылез из шкуры
Павла Анатольевича и задал тому вопрос как раз по теме, о которой только что
рассуждал его спутник. "Павел Анатольевич! А вот с иностранных съемок трудно
вам было  получить,  ну,  скажем,  те  же доллары?". -  "Да зачем советскому
человеку  доллары?". - "Как, зачем? В  той же  "Березке" такие товары  можно
отхватить. Джинсы, например". (Сергей повеселел внутри:  хорош  будет этот в
джинсах!), но Павел  Анатольевич не уловил ничего плохого и  ответил просто:
"Что вы,  Сергей  Егорович!  В  Комитете  не  принято  ходить  в джинсах.  А
валюта... Даже Бондарчуку за фильм "Ватерлоо" ее не дали: сказали: разве вам
не  хватает  на жизнь? Или вы, советский режиссер, хотите стать миллионером?
Это же против  нашей  морали!". -  "Не  знаю,  не  знаю,  -  решил подначить
идеолога  кино  Сергей.  -  С   долларами  такую   красотку  можно  снять  у
метрополя!". - "Да зачем же Бондарчуку красотки - у него жена  - лучше любой
красотки!". И Сергей подумал: "Несчастный человек, давший советы  несметному
числу актеров  и  режиссеров, можно  сказать, двигавший мировой кинопроцесс,
даже не подумал, что красотку можно  снять и ему, а не только Бондарчуку. Но
какая  там красотка - жены не было у  Павла  Анатольевича. Может, и была  на
ранней советско-романтической юности, да потом ушла  от тупика, однообразия,
бесперспективности. Вот  так. Гармоничное общество - не за горами. В отличие
от коммунизма на армянский манер.
     Сергей на второй день, пока  комиссия копалась в документах - ему никто
не предлагал  этой  работы по двум  причинам:  он  мало  что понимал в такой
специфической области  медицины, а потом должность помощника самого министра
не позволяла кому  бы  то ни было давать ему поручения (и он, найдя удочки у
работников больницы, пошел к  реке  ловить форель. До ворот было не так уж и
близко. Дорога огибала вздыбленную массу земли  со скалами, называемою здесь
горой,  потом,  за  кустами,  вдруг  появлялся шлагбаум. Был он установлен в
таком месте, что обойти его было  нельзя:  с одной  стороны крутая  гора,  с
другой - сама  река. Правда, по берегу, если идти в окружную, можно прийти в
больницу. Но больные вряд ли знали эти топографические тонкости. У шлагбаума
два дежурных внимательно всматривались в него до тех пор, пока он не сказал:
"Не бойтесь, я - не псих. Я - из  комиссии. Скажите лучше, где тут приличный
клев. Он расположился на берегу реки, там,  где уже  не было никакой дороги,
однако та,  что идет вокруг горы из  больницы,  была выше  по течению. Он не
помнит, сколько времени он просидел у реки - клевало  размеренно, втягивая и
затягивая процесс. И вдруг  он  услышал шум.  Оглянулся. По речной  дороге к
шлагбауму  подходили двое  больных, и, к изумлению Сергея, одним из них была
Александра Ильинична.  Очень быстро подъехала из больницы машина  и санитары
стали их сажать в просторный фургон - не было никаких  смирительных халатов,
сопротивления или  какого-то насилия со стороны  санитаров.  Больные  словно
понимали  свою вину  и свою  безысходность.  Уже почти  скрывшись  в дверях,
Александра Ильинична увидела Сергея  и  вдруг крикнула ему: "Не смотрите! Не
смотрите сюда! - Я не хочу, чтобы Вы видали меня  такую!". Сергей понял крик
к человечности  и  отвернулся,  спустился на пару  шагов  к реке,  чтобы  не
видеть, как "уазик"  увезет  жаждавших свободы". Как  ни  крути,  -  подумал
Сергей, - но у безумных, хоть по кругу, хоть напрямую конец пути упирается в
шлагбаум.
     Эта поездка в лечебницу для душевнобольных подвигла Сергея на несколько
совершенно конкретных шагов. Самое первое  -  он решил, по совету Александры
Ильиничны, испытать себя ночью в полном одиночестве, но  не  в  городе, а  в
горах  -  ведь  в  городе  смутный  настрой  души  может  сбить  проезжающий
автомобиль,  от  которого  веет   спокойствием  нормальной  жизни,  одинокий
прохожий, зажегшейся свет в  окне и силуэт  в  нем,  особенно  женский,  как
правило,  в  такое  время  суток  теплый  и  домашний,  лай  собаки или  еще
какой-нибудь  городской  звук. Он подготовил  свое  ружье, всю правую  часть
патронташа  заполнил  картечью,  левую -  крупной дробью.  Он не раз бывал в
горах с  компаниями, но сегодня  решил  идти один.  Собственно  начиналось в
конце недели. Как часто бывает, шеф  улетел в Москву, оставив ему доработать
кое-какие  бумаги.  Сергей забрал их  домой и в  три дня все  подготовил для
машинки. Утром в четверг он отдал  секретарше бумаги  и уехал на вертолетную
площадку санавиации  возле  республиканской  больницы.  Он уже бывал здесь и
сделал шефу  ряд  ценных предложений,  чем явно обрадовал министра. Знал  бы
тот,  что для Сергея авиация - близкое  и родное дело,  и что простой врач в
жизни не  заметит, Сергей ухватил сразу и отразил в справке. Теперь он сидел
в диспетчерской и ждал, когда будет вызов в нужном ему направлении. Наконец,
рация  подала сигналы:  "Анзоб, Анзоб! Срочный  вылет! На руднике -  авария,
есть  пострадавшие!".  Уже  через  пять минут  вертолет  шел  над Варзобским
ущельем, а  Сергей прикидывал, как он выйдет в Анзобе,  пройдет по хребту до
вечера в направлении  Магианской экспедиции, проведет  где-нибудь у снеговой
линии  ночь,  всю пятницу  будет идти вниз по  Гиссарскому  хребту.  Немного
тяжело дышать в  вертолете.  И потом, в горах. И когда он шел вверх, и когда
вниз,  а  может  -  стоял  на  месте.  Где-то  отмечалось,  что  дыхание   -
несвободное. Раньше никогда не было...
     Как быстро проплыл противоположный склон хребта! Наверное, он прошел от
Анзоба  километров  восемь. Может,  десять? Уже  кончался редкий  лес, вдоль
ручья  то там, то  сям  толпились  небольшими  группами кустарники. Вдоль по
тропе  он  увидел, наверное,  последний  орешник на  пути наверх.  Под  ним,
расстелив румол, старый  таджик совершал намаз. Сергей помнит, как он сел на
камень,  ружье  специально опустил рядом  - вроде  и  не  его.  Он знал, что
старик-горец боковым зрением увидел его, а может, и услышал. Может, услышал,
когда  он  еще выходил  из Анзоба. Или  даже из  вертолета. Сергей шутил над
собой и стариком, зная,  что  встреча с настоящим горцем, старым  человеком,
ничего  кроме доброго  впечатления, не принесет: верующий  человек не скажет
другому  недоброго слова,  тем более  - не совершит дурного поступка. Горец,
худощавый и выбеленный чистыми верами и ясным солнцем, встал, свернул румол.
Умылся.  Посидел  еще минут  пять  глядя на воду, на  кусты, на горы. Сергей
подошел к нему и поздоровался, как того требовал обычай: "Ассалом-алейкум!".
- "Ва алейкум ассалом!" -  приветливо отвели старик. Сергей не знал, говорит
ли старик  по-русски и  потому спросил "Додо!  Шумо забони  руси  фамеди?" -
Фамедам", - ответил старик. - Я ведь служил  в армии и  на  фронте  три года
был. Даже по-немецки немножко знаю". Сергей улыбнулся: "Куда вы идете, додо.
Рядом  кишлаков нет.  Вы, наверное,  из Барфи?". Старик удивился, чир Сергей
знает их маленький кишлак в пазухе гор - Снежный. Зимой у них насыпало снегу
- несколько  метров. Но если была тихая погода, вертолет прилетал спокойно -
площадка была большая и жители вытаптывали круг для взлета и посадки. Старик
ответил:  "В  Душанбе".  Сергея  удивил ответ:  у старика,  кроме румола,  в
котором, наверное, была небольшая сумма денег и палки, ничего не  было. Идти
просто так в город - отсюда, а точнее от его кишлака - верных сто километров
по горам и  не  везти на  осле, скажем,  орехи для продажи  или  фисташки...
Может, старику надо попасть к  врачам? Тогда было бы  замечательно,  если бы
они встретились несколько  часов назад  в  Анзобе.  Сергей  посадил бы его в
вертолет.  Написал бы записку  главврачу  республиканской больницы. Но ответ
старика просто поразил его: "Тамошо". Вот они  два  странных странника: один
идет в город  просто посмотреть  мир, другой идет в горы, чтобы найти полное
одиночество.  А старик сказал: "Вы не обижайтесь, что я  молился. Извините".
Сергей успокоил старика: "Да  что вы! У меня дома  и  дедушки, и бабушки,  и
даже мама - верующие. Я их даже на  пасху в церковь вожу. Ну, чтобы хулиганы
не  обидели  или  еще  что..."  -  а  сам  подумал,  какая  странность,  что
старик-таджик  просит  у него прощения,  что  молился.  Что  это  -  обычная
деликатность или подспудное уважение силы народа,  установившего здесь новую
власть,  у  которой другие кумиры,  другие  ценности?  И Сергей добавил:  "Я
потому и остановился вдали, чтобы дать вам закончить  намаз".  Старик кивнул
головой:  понимаю, мол,  и  благодарю.  А Сергей, чтобы  скрасить  разговор,
спросил его:  "Где  вы  воевали,  додо?". Старик  махнул рукой:  "Много где!
Санчала - Сталинград.  Там меня ранило. В Куйбишев три месяс госпитал лежим.
Потом  - Второй  Беларусский  фронт. Еще один раз ранит  - на нога. Госпитал
лежим  всего два неделя.  Потом - Первый украинский  фронт.  До Берлин ходи.
Больше ранит  не  будет". -  "У  вас  есть  награды,  -  спросил он старика.
"Четыреста  грамм". Сергей не  понял: "Чего -  четыреста?". -  "Все медаль и
орден.  Даже  немножко  больше. Гиря нету". Сергей  знал,  что  те,  кто  на
передовой, наград получали  мало. Разве  что  летчики.  А  тут  -  четыреста
граммов.  "Кем  вы воевали, додо?".  -  "Противотанковой ружье". -  "И много
танков подбили?". - "Ну, точно считать трудно.  Дургие  тоже стрелять будет.
Но  одиннадцать уштук -  точно моя". Сергей понял,  цену четыремстам граммов
орденов  и  медалей.  Сергей спросил: "Есть  ли  поблизости  звери -  волки,
медведи,  дикообразы, барсы, наконец.  "Барс - очень  далеко. Один-два ходит
туда-сюда  с  Помир".  Сергей прикинул:  "выходил  путь  в  триста-четыреста
километров. Старик продолжал: "Медведь - мало. Волк - мало. Лиса мало. Все -
стреляй люди. Раньше  много  все был. Теперь нету". Поблагодарив  старика за
беседу, Сергей пошел вверх по реке - до ночлега еще  надо пройти  километров
десять.
     Он выбрал место на  исходе  леса- тот  остался внизу  метрах в ста. Под
скалой нависшей  карнизом над поляной и полукружьем обнимавшем ее, он  решил
переночевать. Видно было, что этим местом  часто пользовались  чабаны: камни
убраны,  место  утоптано. Отара  - вся на виду.  Со  стороны  леса ее всегда
перекрывают собаки. И хотя старик успокоил  его  насчет зверья, он не бросал
ружья  в свих походах за сушняком.  Ему  повезло: он  заметил давно  упавшее
дерево арчи. Ветки  этого могучего  дерева уже  легко  ломались. Он  наносил
целый ворох и в последний раз  приволок  две  толстых ветки, которые сами по
себе могли гореть  долго. Он разгрузил  рюкзак, достал  спальник,  термос  с
чаем.  Устроился и  осмотрел  окрестности.  Усмехнулся:  по  всем  банальным
описаниям ночь  в  горах  должна  была  буквально  свалиться  на  голову, но
смеркалось так же, как и в долине. Или это жители равнин замечали разницу? А
величина природы? Сергей спокойно  смотрел на выдавленные  когда-то из земли
эти каменные  породы,  на  редкие  леса,  которые появились здесь, наверное,
миллионы и миллионы лет спустя после катаклизмов. Бездушные творения природы
по случайным чертежам не трогали его. Он еще раз отметил, как люди  привыкли
жить  в привычных и  зачастую ложных  представлениях. Он давно заметил,  что
бегущие по  небу облака никак не  привлекают его внимания.  Это не то, что в
детстве -  когда часами не  отрываешь  глаз от удивительных картин на  небе,
особенно  красивых  в  весенних  кучевых облаках,  когда  из драконов  вдруг
появлялись верблюды,  из верблюдов - сказочные богатыри,  диковинные птицы и
много чего еще. Сто лет он не рассматривал тени от домов и машин, и, бывая в
горах,  уже  не выбирал  со дна камушки,  сверкавшие под водой удивительными
цветами. Может, все, чем мы живем, только отзвук детства, его впечатлений? И
те,   кто  торжественно   говорит   что-то  о  красотах  природы  -   только
претворяется, что эти впечатления его  - сегодняшние, а не тех времен, когда
он  еще либо  ездил верхом  на папиных плечах, либо  только слез  с низ?  Он
продумал все на предстоящую ночь: удобно расположил  ветки, чтобы не вставая
поддерживать костер, а внизу оставили несколько очень толстых веток - гореть
будут  часа по два  и столько же еще держать жар  - можно будет часа  четыре
спать  спокойно:  через костер не  пройдет ни  одна  тварь.  Отроги  хребтов
наливались чернотой, принимая все более условный ге6ометрический рисунок. Из
леса внизу доносились звуки разных  птиц, и  потом, когда  они  угомонились,
запел соловей. Скажи кому-нибудь,  что здесь,  на  Гиссарском  хребте,  есть
соловьи, не поверят. Знают, что в Курске они есть. Ну  ладно - еще  один  из
наших мифов,  в  огромном  лоне  которых мы несемся  по бытию.  Костерок  то
скрывал совсем очертания гор, то, унявшись, открывал, Сергей курил, глядя на
огонь. В нем  не гнездился тот страх, который по  ночам одолевал дома, когда
казалось, что кто-то  есть  на кухне,  в шифоньере, или, что смешнее всего -
под кроватью -  он нередко даже поднимал руку,  хотя знал, что там  - никого
нет.  Было  ведь  -  было! - он  заглядывал  под  кровать, когда  выдавались
совершенно  тревожные  ночи.  Нет, он  не мог  сказать,  что  был  абсолютно
спокоен. Настороженность, которая неизбежна в горах, жила в нем. Но это было
не чувство страха. Наверное, вот  так же охотник в тайге идет без страха, но
весь  -  собранный,  готовый  пустить   в  дело  оружие.  Удивительно,   как
успокаивает ружье рядом, заряженное каречью.  Патронташ он положил в рюкзак:
появись даже медведь  -