злобу
дня. Не состыковывалось. И  Липкинд врезал ему.  Теперь -  ни  памятника, ни
славы, ни гонораров. Памятник, правда, правда будет. Возможно - даже звезда.
По крайней  мере  - временно поторчит  без  света и лучей. Их там - миллион.
Позабыт,  позаброшен. Но  и  Роберту  памятника не  будет.  Нельзя  жить  на
периферии пламени? Надо  быть ближе к фокусу? Там - температура и  блеск? Но
как  туда попасть. Все  - прикрыто. Не пропишут. Не пустят. Московские девки
замуж за тебя не пойдут. Сегрегация и резервация. А они - как послушный скот
в стойле: ни протеста, ни борьбы. Где там до накала мысли! Отвели тебя загон
и сказали:  от сих  и  до  сих.  И если  оторваться  от  этой псевдобогемной
атмосферы,  бесконечных  уверений,  что они делают  большое  и  важное дело,
расширяют и развивают, то даже  оценок давать не хочется.  Нет  оценок тому,
что они делают. Нет, почему же есть: одна часть - тысяча рэ. Две - две. Ну и
тэ дэ. Он потом и думать  не будет о кино. Но если мысль о поэзии никогда не
покидала его,  она всегда была  в его  ранце  за  спиной  как  антижесл, как
напоминание о  принципиальной  ошибке и  полном фиаско,  только без стонущей
боли в отличие мыслей о Земме. А кино - как пришел в него, так и вышел.
     Но еще до того, как они говорили, в редакции начались большие перемены.
Неожиданно в Обнинск уехал Роберт. Потом он скажет: "Старик! Это лучшее, что
можно придумать.  В Москву не пустят. А  в Обнинске - научный  центр. Путные
люди. И до Москвы  -  три часа. Может, книгу  издам. Нет, так не возьмут.  А
потому  я поступлю на  высшие  литературные  курсы.  За  два  года, надеюсь,
узнают, как там двери  открываются". Но потом Роберту удастся попасть только
в сборник  молодых - ха-ха в  возрасте Хрита!  - а книгу придется  пробивать
здесь, где проще и человечнее, где  он  знал многих.  А в редакции  вслед за
Робертом  ушли  еще  три  человека:  один  подался  в Совмин  помощником  (к
распределителю поближе),  другой ушел в ТАСС (там можно заколачивать  раза в
три  больше,  чем в "Молодежке"),  еще  одного  забрали  в  большую  газету.
Редактор  уехал  учиться  в  ВПШ, а новый быстро  освободился от  ответсека,
всегда державшего  в столе пузырь для творческого  вдохновения. Все знали  о
его секрете, и он,  зная, что  его здесь нигде не возьмут, рванул с женой на
Север -  там  и деньги, и  спирт.  Еще один ушел  собкором в "Комсомолку"  и
редакция  сильно изменилась. Сергею не надо было решать  этот  вопрос. Но он
все равно как-то зашел в редакцию - по коридору бегали шустрые  пацаны и две
новых девки  с сигаретами в зубах. Нагоняют туману, точнее - дыму напускают.
Но миленькие мои! - Это  вы можете  делать для  дурачков. А я, если  захочу,
занесу  вас  в  картотеку -  вам,  наверное,  по  двадцать  два?  Только  из
гнездышка? Ну - ничего.  Это, конечно, не семнадцать. Но тоже - ничего. А он
сам  больше  чем на  тридцать  два не тянет - прекрасная разница: учитель  и
ученица. Хотя учить и не  хотелось бы.  Не пришлось: та, которая из  Москвы,
оказалась даже очень битвой и все время словно подглядывала за ним, а на его
"ау", отвечала "ау", но в другую  сторону, и он понимал,  что прямого ответа
она ни на что не даст. Битая.
     Вот  теперь проплывем  мимо  Сциллы и Харибты,  слегка завернем и снова
окажемся в точке, откуда только белое  и плоское. А-у! А-у! Ему не казалось,
что губы его  сворачиваются  в трубочку,  что грудь вздымается от набранного
воздуха: никто не знал, что с ним и как он кричит. И он сам ничего не знал о
губах и не думал о них. Он только видел, как поплыла - не как в кино или там
во сне - совсем  по другому - мимо него редакция. Необычным было то, что все
комнаты  сразу  шли  одна  за  другой  и  сотрудники  сидели  за столами как
школьники. Даже комнаты, что были на другой стороне коридора, подстроились в
затылок комнатам напротив. Сидел  за своей ретушью  художник, он же фотограф
Тимофей, с которым Сергей чаще всего разговаривал в коридоре, особенный шарм
придавал разговор набегу, когда Тимофей бежал с фотографиями в цинкографию и
Сергею  нравилось налету спросить его: "Так ты сам бросил пить, Тимофей?". И
вот,  зная и узнавая не злую мужскую  игру  (а Сергей ведь  по-существу этим
вопросом  как бы хвалил  Тимофея), отвечал:  "Сам, сам  Сережа!".  Вот так -
Сережа. Без  сокращений и выкаблучек, типа Серж, что  он слыхал, особенно от
женщин  наедине в припадке их  романтических витаний  (или хотели  привнести
романтизм в то,  чем им  приходилось заниматься с ним? У Тимофея  только нос
выдавал многолетний загул, но что случилось, кто его заставил бросить пить -
загадка. И в их первом  разговоре о питье (Тимофей был  старше Сергея лет на
пять и  давно  служил в редакции),  когда  Сергей спросил:  "Так  тебя и  не
лечили? И  не жена заставила?". Тимофей ответил: "Какая жена! С первой я уже
тогда  развелся.  И  не  из-за  пьянки.  Она   шагу  не  могла  сделать,  не
посоветовавшись с тещей.  Мне это так надоело. И не лечился.  Решил - и все.
Сам бросил".  Сергей  отдавал должное такому поступку - пятнадцать лет  пить
по-черному  и завязать..  Вот он и дурачился: "Та  ты сам бросил  пить?". Но
сейчас Тимофей  молчал  обводил  там что-то  тушью и  подтачивал скальпелем.
Плыли, плыли и проплыли. Но - не торопясь: Жанка  чуть  ли не успела  за это
время марафет на руках навести.  Вот странно: потеря редакции для  него была
ощутима, хотя в гости друг к другу они не ходили, по праздникам все бывали в
разных компаниях. Казалось  - свыше был приказ: собираться и нравиться  друг
другу только в редакции. Или стиль общения, темы разговоров  в другое  время
были не  к месту? И  компании сбиваются  по  другому признаку? Нет,  копании
образуются не  нелепо. Вот  даже в подъезде дома  -  пятнадцать  квартир!  -
компании никто  друг с другом не  водил, хотя вражды у соседей друг с другом
не было. Но на праздники и разные там дни рождения к  каждому приходили свои
гости. И  соседей за  столом  не  было. Хотя в  такие  дни,  если кто-нибудь
заходил в гости к кому-нибудь, что и чаме пытались  угостить, и  пообщаться.
От того  и  он берег  соседей: даже  Маргариту  не  видел  никто,  когда она
приходила: либо уже очень поздно, либо до того времени, пока все еще едут со
своих  работ-забот. Но  еще  более странным было  то,  что вдруг в  компанию
входил и навсегда человек со стороны. Так он познакомился  в  командировке с
инженером -  неофизиком  и привел  его  туда, где  отмечались  праздники.  И
Валентин пришелся ко двору. Уже через год они пару раз гуляли у него - как у
своего.  Но  расстались с  Люсей, как только она попыталась ввести в их круг
своего сожителя. Нельзя, что ли?  У всех же были друзья-подруги. Но что было
для тебя -  остальным  знать  не обязательно.  Даже они с  Робертмо  в  пору
большого гона  не водили друг к  другу  своих пассий. В каком мире мы живем?
Какой гармонии хотим? Можно ведь попасть в ситуацию, когда все компании - не
твои.  Значит, одиночество?  Может, так и  появляются  эти люди, которые  не
знают, куда деваться от  одиночества. Ну  разве что в петлю.  Суицид -  итог
одиночества? (Ну, кроме случаев, когда  мозги поехали по  фазе). Тогда - все
наши  усилия  по  борьбе  за  светлое будущее -  мираж?  На студии  единство
существовало  за счет  фальшивой  доброжелательности, псевдоэдитности. А  на
самом  деле  - всех  объединяло корыто. Наше. И  только наше! И возле корыта
были  свои правила:  одни ели в  середине и почти досыта (досыта  с деньгами
никогда не бывает),  а  другие  - с краюшку  и понемножку. Но - ничего, тоже
упитанные и в  джинсах.  Может, машины не у всех. Но - в джинсах.  Куртку он
догадался повесить в шкаф и закрыть его на ключ.  У  Игоря,  друга  детства,
костюм отца висел до пятьдесят пятого  - до момента, пока им не  стукнуло по
двадцать лет. Игорь с гордостью носил  костюм отца года три, пока не  начала
улучшаться  жизнь и они не  смогли покупать костюмы -  пусть и недорогие, но
новые. Но у Игоря отец погиб на фронте. У Сергея отец не воевал вообще. А он
сам как? И достанется ли куртка сыну? Через одиннадцать лет... Может,  тогда
с куртками станет проще? Вляд ли. Лучше  наши сделают еще миллион  бомб, чем
сошьют  миллион  курток.  Он  видел на сборах,  как  офицеры  чувствуют себя
хозяевами жизни - какой-нибудь майор имел столько же, сколько и профессор. А
полковник  -  и  говорить нечего. У-у-у  -  снова  тяжело  загудела  турбина
"ТУ-шестнадцатого".  А  на  сборах  он увидел  машины,  которые  летали  вне
видимости с земли и на двух звуках.  И летали -  почти до штатов и  назад. С
дозаправкой. Будь у него дозаправка - он полетел бы рядом с редакцией, потом
туда... Туда - туда? Вот так наезд! Вот так наплыв! Кино его меньше бередило
-  нет, это был не накаут. Просто  щелкнули по носу. Хотя обидно было  вдруг
лишиться закрытых просмотров  всех этих "Рокки", фильмов  с эротикой и  без,
картин Феллини и Бергмана. Все. Финита  ля комедия. Но  за три года в кино -
ровно по полтора в комитете  и на студии - это не девять лет в газете. Почти
первая работа, если не считать службы в авиации, где он не просто вставал по
сигналу, маршировал, слушал лекции на политзанятиях и  та далее,  -  у  них,
бортмеханников, была настоящая работа, пусть и на земле. Хотя  приходилось и
летать: надо было знать, как ведет себя машина в воздухе. Но вот и очередная
жесткая посадка. Мягкой была только одна - когда он вовремя слинял в кино из
газеты. Когда председателя забрали на работу в  Москву, Сергей почувствовал,
как вокруг него стали отсасывать воздух. Но  голову не рубили -  думали, что
он обратится за помощью к председателю в  Москву и тот  окажет влияние через
своих людей в  ЦК.  Но  ему  перестали  заказывать  тексты для документалок.
Хорошо, что пока капало - из прошлых работ. Еще  хватит до конца года.  Если
он усидит, конечно.  Муаллимов его поздравил радостно:  "Поздравляю! Ваш шеф
пошел  на  повышение. Поехал послом в  Африку".  Все  хорошо было  в  словах
Мауллимова, кроме этого: ваш шеф. Вроде все верно - Сергей у него же работал
в Госкино.  Но он - шеф для всех.  И для киностудии  тоже. Муаллимов даже не
скрывал,  что шеф  - его,  Сергея,  а к  ним, киностудийным,  вроде никакого
отношения  не имеет. И в этом  Муаллимов  тоже был  прав,  как, если копнуть
поглубже,  во всем, что он  делал.  Сергей знал расхожую  поговорку, точнее,
анекдот, что  вот, мол,  советским  людям платят  видимость зарплаты, а они,
соответственно, изображают видимость работы. Комитет  по кинематографии был,
конечно,  типичный конторой  рога  и копыта - для  должностей  и  укрепления
бюрократической машины, и  со временем, когда его закроют - не только в этом
Всесоюзном тупике,  но и в других республиках,  землетрясения не  произойдет
даже в горных республиках, тем более где-нибудь в Прибалтике. Но  Сергей для
себя определял все эти бесконечные структуры не только как спокойные хлебные
места,  но и  как сосуд с питательным  бульоном, в котором ловкий  и умелый,
обуреваемый  мыслями  о сияющих  высотах власти,  вдруг разовьется в  нужную
особь, да к тому же  по раскладу в номенклатуре  нужен  будет для равновесия
человек из его роду-племени, хотя еще лучше, если твой клан  - у власти. Или
подпирает эту самую власть и с ним надо  считаться. Он сам не  знает почему,
но  одна  тайна  бичом  хлестнула ему  по  сознанию,  лишний  раз  заставила
задуматься о  его  и его знакомых  поверхностном существовании. Сергея не то
что удивляла, а скорее -  радовала  спокойная  величественность  Анвара.  И,
видимо, из-за этого умения держаться все киностудийцы не  европейцы общались
с  ним  уважительно.  Его  удивило,  как  на  хуудсовете,  директор  студии,
бухарский еврей, записанный таджиком (к этому времени Сергей знал, что сразу
после  войны  был подписан  полусекретный  указ,  отменявший  национальность
бухарские евреи  и повелевавший отныне бухарских евреев именовать таджиками.
Понятие  такой  нации  исчезло  из  советских  справочников),  на  худсовете
обращался   к  Анвару  не  только  как  к  равному,   но  и  с  удивительной
корректностью к его точке зрения. Хотя, надо сказать, Халилов не был хамом -
вековая  еврейская осторожность заставляла быть вежливым.  Сергей  спросил у
Рустика - в чем причина такого уважительного  отношения директора к  Анвару,
спросил в тот  день,  когда  они сидели  втроем и Анвар  вышел на  несколько
минут. "Ты  что, не  знаешь, старик? Да  Анвар относится  к  роду турахонов.
Управителей. Нет, ты действительно не  знал?  -  Рустик  был  рад просветить
большое  начальство.  -  До  революции,  старик, в  Бухарском  ханстве  было
несколько    сословий:    священники,     земледельцы,    ремесленники     и
управители-турахоны. Анвар - из этого сословия. Все все знают, старик. С ним
фамильядничать  не будет сам первый секретарь ЦК. Вот  так старик!".  Сергею
было все равно, к какому роду принадлежит Анвар. Он просто понял теперь, что
и его осанка, и манера  говорить - все воспитывается  в  семье, в  среде,  о
которой он ничего  не знает и не узнает. Чужой народ. Но это открытие, как и
другие, непонятным образом  понижало  Сергея, показывало,  что  живет он  по
привычным  схемам,  придуманной  кем-то  для него (а, может, придумщики  для
простоты  и  сами жили по  этой схеме?), но  некоторые вещи в  эту схему  не
вписывались,  проявлялись  или прорывались  вдруг  самым  ненужным  образом.
ОКАЗЫАЕТСЯ, ТА  ЛЮБОВЬ, КОТОРУЮ ОН  ЗНАЛ, НЕ НУЖНА ЗЕММЕ. ТА ПОЭЗИЯ, КОТОРОЙ
ОН СЛУЖИЛ - НЕ ТА ПОЭЗИЯ,  НА ЧТО  ЕМУ ПРЯМО УКАЗАЛ ЛИПКИНД. И КИНОБОГЕМА  -
ЭТО НЕ КИНОБОГЕМА, А  система обороны от чужаков при дележе  пирога, который
для них выделила система  в  виде  части  бюджета на развитие  национального
кинематографа.  И его сразу же выбросят из этой псевдобогемы,  так как к ней
принадлежат не по рождению (как анвар - к турпджонам -  его-то точно никто и
никогда  не  выбросит и  из  кино  выбрасальщиков  сомнут  и  растопчут),  а
закрепиться в ней он не может и из-за пятой  графы и диплома: ВГИК хотя и не
эпоксидная  смола, но все же склеивает своих в  стаю.  Хотя он знал и таких,
кого стая выбрасывала исторгала  из себя тех, кто не умел  приспособиться ко
всем ее повадкам.
     А теперь пощелкаем на счетах и прикинем дебет-кредит: что на этом  фоне
мечты о гармоничном обществе, куда и они зовут и  ведут своих  зрителей. Вот
какое кино: жизнь - одно, а их дела - другое. Вот и  не плачут зрители на их
фильмах,  не   рвут  волосы  на  голове.  Итак,  двойная  мораль.  Проклятые
империалисты по своим  голосам говорят правду? Ну а те, кто им это говорит -
через  горы и  моря  - не такие  же?  Или даже хуже? Нет правды  на земле. И
наивность молодых на  киностудии - только верхний  слой? А глубже - славы  и
денег? И на Западе то же  самое. Славы и денег! Значит,  все ложь!  И он был
прав  в проявлении своих чувств к Земме. А она, не знает этих правил? Или не
приняла  их, потому  что  он - не  народный, не знаменитый,  без  денег? Как
узнать? Он думал над этим и  не  принимал такого хода  мыслей. И  не  только
потому, что в таком случае Земма не  могла быть ТАК любима. Нет,  здесь было
иное. Он догадывался, что ее высшая, самая разумная в мире суть не принимает
его по  другой причине. Он с самого начала попал в чужую  колею.  Виноваты в
этом,  в  первую очередь, родители.  На  третьем  десятке  поздно  открывать
истину.
     Он начал готовиться к прощанию с кино, понимая,  что лучше уйти самому,
чем дождаться,  когда найдут  предлог (да  кто-нибудь стукнет, что он  давно
наловчился  делать  дикторские тексты  для  гениальных  местных  режиссеров)
выкинут и молва, опережая его, встанет бастионом у дверей всех контор.
     Халимов  очень приветливо  отнесся  к  его решению  уйти  с киностудии.
Разговаривал  с  ним очень откровенно,  но откровенность эта была той  малой
стороной правды, которая  никак не задевала  ни  основ стаи, ни, тем  более,
основ жизни. Он не торопился подписывать  заявление. Посмотрел на листок, не
садясь за стол  (он встретил Сергея  стоя, перекладывая какие-то  бумаги  на
дальнем конце директорского стола) столы для больших контор делали по заказу
Совмина  на  местной  мебельной  фабрике. Новый  киностудийный комплекс  был
построен  всего  десять лет назад  и стол,  на  котором можно было  играть в
бильярд, еще блестел лаком, потом положил его в один из  ящиков и улыбнулся:
"Правильно  сделали, Сергей  Егорович! Они вас все равно  съедят.  И - очень
быстро. Вы уже поняли, какая  здесь публика? Это  - не газета. Там - вы всех
учите.  А  здесь - вас... Мне было бы  жаль,  если бы вас  здесь переломали.
Теперь вам лучше уйти...  Но  отступать нужно тоже  с умом - чтобы  не  было
похоже на  бегство...  Можно сильно  себе  навредить...".  Наверное, ему уже
наедине нашептывали.  Или  сам  все просекает?). "Может быть, пошлем  вас на
высшие сценарные  курсы?  После  них у вас  откроются новые возможности...".
Сергей не  ожидал такого предложения,  обещал подумать.  Но Халимов опередил
его. И - по мудрому. На худсовете он выбрал удачный момент (речь  шла о даче
рекомендаций  во  ВГИК)  он сказал: "Учиться в таком  вузе... Да,  не только
молодым... Не  знаю, не опережаю ли я события, н на днях мы говорили об этом
с Сергеем  Егоровичем... Если  он окончательно решит, думаю, никто не  будет
против, чтобы он поехал туда...". Да, на Востоке умеют подать все как нужно.
Халимов ведь  не сказал, что он,  Сергей,  высказывал такое  пожелание.  Тем
более  - он,  директор. Но выброс такой информации  был  потрясающе  удобным
ходом для всех. Сергей имел  время все обдумать. Те, кто хотел его выкинуть,
не должны были раскрываться: для кого-то это были козыри для будущего (разве
плохо в какой-нибудь битве напомнить о съеденном главном  редакторе хроники?
Мол,  вы всегда были такими). А  для  Халимова - на студии заведомо  гасился
ненужный конфликт: всем ведь оставалось только немножко подождать. А Халимов
продолжил игру. Когда Сергей  зашел  к  нему с  бумагами,  он,  просматривая
ведомости,  сказал дружески:  "Я там ничего не пережал? Вы - не обиделись?".
Сергей  не обиделся  - работа  была тонкая. А Халимов  продолжал, чтобы даже
случайно Сергей не  стал вдруг поднимать вопрос о ВГИКе: "Вообще-то я думаю,
если  даже мы  дадим  рекомендацию, в Москве  удивятся,  почему мы  посылаем
русского. Спросят - что, среди  местных  желающих нет? И могут к чему-нибудь
придраться...". Сергей знал, что придерутся скорее всего здесь.  За кулисами
пойдут переговоры, звонки. И если даже ему дадут рекомендацию, то кто-нибудь
из влиятельных  позвонит своим приятелям во ВГИК, которые подкармливаются на
Среднеазиатских студиях  (вот  только-что по сценарию  одной мадам из  этого
киновуза  сняли  ленту,  даже  название  которой  запомнить  трудно:  то  ли
ударницы,  то ли передовицы. Сергей  знал  точно  одно:  вместо стандартного
размера гонорара ей  выписали ровно  вдвое больше:  двенадцать  тысяч.  И  -
обосновали: актуальная тема  в разрезе выполнения решения  очередного съезда
КПСС  о  формировании национального рабочего класса.  В  общем, до ВГИКа  не
долетишь,  как  вылетишь  оттуда.  А  Халимов  добавил:  "Вы  всегда  можете
рассчитывать  на меня...". Сразу,  что ли,  попросить  с трудоустройством? В
тридцать семь в молодежную газету не пойдешь. Да там теперь одни пацаны - из
Свердловская  и  Москвы. В  партийную газету  -  без партбилета даже  смешно
соваться.  К тому же там точно знали  о веселом складе жизни в молодежке его
времен - не  случайно за  последние четыре года никого  из  нее  не  взяли в
большую  газету.  Остается  телеграфное   агентство  и  Гостелерадио.  Но  в
телеграфное  агентство он не  пошел  бы  ни  за какие калачи -  день  и ночь
строчить информации  о  том, как  где-то что-то  выполнили  и  перевыполнили
("комсомолята", получив лет пять назад очередной отчет о начале - досрочном!
- севе  хлопка, не поленились покопаться в собственны