твовали  себя  родными.  Его  поразило,  что  Окуджава  даже  разрешил
записывать  никому  неизвестные   песни,   бросив   только   как   своему  и
всепонимающему  человеку фразу хозяину квартиры:  "Только  магнитофонами  не
скрипи. Ладно?". Интеллектуал с  улыбкой  развел руками: что, мол за вопрос.
(Его, Сергея, держали вроде  на вторых  ролях.  Ну, корреспондент.  Главное,
наверное  было, что подоили. Бабы, конечно, не  в счет. Глупые русские бабы.
Они - потеха.  Развлечение. С  годами он увидит, как  на различных шоу  всем
будут  заправлять  сыны израилевы, а для придания "русскости"  происходящего
молоденькие  русские  дурочки  от имени еврейских теле  и  прочих академиков
будут награждать  своих  разных Тэффи  и  Никами, упиваться  славой  и своей
исключительностью, а русские дурочки будут вручать премии,  вроде российские
вроде русским. Но  еще унизительнее было  зрелище прыгающих и  дрыгающихся в
эстрадных группах  русских  девиц невесть  откуда  пришедших  к незаменимому
Кобзону  легион  его собратьев;  - солистов этих ансамблей. Машкам наверное,
давали на хлеб и короткие платья.  Впрочем, об этом все упорно молчали. А то
антисемитом станешь, если вдруг поинтересуешься, чего это на русской сцене -
такая тьма инородцев? Чего это аж с Брайтон Бич поналетели в Россию? Неужели
ТАМ платят меньше?  Или  ТАМ  уже все почистили  и  теперь явились  в глупую
бедную Россию сметать в свои бездонные карманы миллионные барыши?
     Но  в  этот вечер он только  все  предчувствовал, и  тысячу  раз  потом
проклянет  свою жизнь,  свою провинцию, что почти  прозрение  придет  только
после сорока.  А до тех  пор роман будет откладываться изо дня  на  день, он
будет  успокаивать себя  тем, что вот отпишет еще одну статью в  газету, или
вот после праздников  сразу,  или  намечал себе какой-то иной  рубеж. Иногда
садился за бумагу, думал, думал, и все не мог понять, почему из под его пера
не  выходит ничего  как  у Гоголя. Или Щедрина.  Ну, на худой конец - как  у
Маркса.  Разве не  о руководителях  СССР написана  "Осень патриарха?". Нужно
сказать что-то новенькое.  Но  тут же  всплывал разговор с  зампредом Совета
министров СССР. Тогда, когда он вылетел на вертолете в зону завала, там  уже
была уйма народу. Возглавлял штаб зампред. Вечером он попал на узкий прием и
разговоры  были очень демократическими - Хрущеву оставалось  сидеть на троне
еще  полгода.  Молодые руководители  смело задавали  вопросы  о  совхозах  и
колхозах, о том, нужны ли в ССР фирмы. Зампред отвечал легко и стремительно:
"Вот  говорят,  что лучше  всего  колхозы  перевести в  совхозы.  Мол, будет
общенародная собственность. Так сказать, шаг к коммунизму. Но что получилось
на деле? В  целом ряде хозяйств  упала урожайность. Выше стала себестоимость
продукции. Хотя в некоторых случаях  - картина прямо  противоположная. В чем
причина?  Люди  привыкли  работать  в  такой  форме  хозяйства? Или  дело  в
руководителях?  Ответ   не   прост...  Нам  в   Москве  иногда  такие   идеи
подбрасывают... Вроде - все верно...".  Сергей помнит, как зампред замолчал.
Один  из комсомольских работников почти дерзко спросил: "А что это за идеи?"
Зампред  помолчал, посмотрел на  парня и спросил: "Вы  -  из  Узбекистана?".
Парень  ответил  утвердительно. Зампред кивнул головой.  Потом  сказал нечто
совсем  неожиданное   для  всех:  "Вы  знаете,  какими  темпами  развивается
химическая промышленность. Знаете, что  мы дали селу гербициды  и пестициды.
Подняли урожайность. Сократилась  доля ручного труда... Нам сейчас некоторые
говорят:  "Давайте полностью механизируем  производство хлопчатника.  Еще  -
чуть-чуть  химии, побольше хлопкоуборочных комбайнв и все в порядке..." - "А
что же  мы этого  не  делаем?"  -  снова спросил  обладатель смелого голоса.
Зампред опять  помолчал  и  ответил:  "Да, действительно,  почему? Вроде все
есть. И химикаты  можем  выпустить,  и увеличить  выпуск комбайнов. Иди даже
обойтись таким же количеством, но более производительными. Можем. И у нас на
ста гектарах  будет  работать  два-три человека, а  не шестьдесят  или  даже
более, как сейчас. Но мы прикинули: только в Узбекистане освобождается около
миллиона человек.  Это  не  считая сотен тысяч в  других  республиках.  Куда
девать людей?  Мы прямо  спросили об  этом  предлагавших этот  революционный
путь. Вы не  знаете, кто знаком с информацией,  предлагают направить людей в
сферу обслуживания  - быт, торговлю, и так далее. В общем, как в США. Но при
наших  потребностях,  механизации  производств  в  той же службе  быта -  вы
знаете,  что  мы  сейчас,  например,  повсеместно  строит  новые  химчистки,
автоматические прачечные. И потребность в людях там не столь и велика.  Мы -
не Штаты. У нас - несколько иные условия. А позволить себе роскошь выбросить
на улицу только  в республиках  Средней Азии  и Казахстане количество людей,
сопоставимое со всеми работниками, например, железнодорожного транспорта, мы
не можем. Социальные последствия таких шагов непредсказуемы. Нужно развивать
все  сферу,  привлекать  туда  людей,  одновременно  мягко  повышая  уровень
комплексной  механизации. Хотя и  тут  -  все  проблема. Для  новых  жителей
городов  нужно  жилье.  Нужна  переподготовка  людей.  Да,  к  тому  же,  мы
столкнулись с  фактором  патриархальности. В Таджикистане в  одном  совхозе,
один герой  труда,  механизатор (не буду называть его имени) один  на  новом
комбайне  собирает  хлопок за  две бригады. Так ему уже  дважды односельчане
порезали все колеса. Мы  думали  - совхоз  станет  полигоном  для  внедрения
машинной  уборки хлопка. А  десять  новых  комбайнов,  которые мы  им  дали,
директор  совхоза  спрятал  на  отдаленном  участке.  А  лучший  механизатор
республики  ставит свой  комбайн  теперь у себя во  дворе.  Но  односельчане
относятся к нему, скажем мягко - с прохладцей... Как видите, все не  просто.
Мы потом теоретикам-революционерам все это объяснили в узком кругу". Зампред
сделал  паузу и  вдруг сказал то, чего от него не ожидали: "Больше учитесь у
жизни.  Детально  вникайте  во все проблемы.  Смотрите на  взаимосвязь  всех
явлений. Поверьте, я вам рассказал далеко не о всех сложностях, которые  нам
приходится  иметь ввиду,  решая  те или иные вопросы.  Правда,  если  бы  не
сложная международная обстановка, мы  бы  многие вопросы решили быстрее.  Но
признайтесь: это  ведь излишество, что и у  вас, и  в  Узбекистане женщины и
девушки  собирают  хлопок в шелковых платьях и узорах. Мужчины молоды  -  на
хирманах работают в хб. Хотя и им можно разодеться в шелка. Только вот  если
мы упустим  другие вопросы, империалисты придут и заберут всех нас со  всеми
нашими  шелками...  Учитесь и помните  о  подлинных сложностях жизни. Придет
время  -  мы  уйдем.  И  нет  большей  опасности,  если  наше  место  займут
верхогляды.  Мы  понимаем,   что  такая   опасность  есть  (пример   той  же
революционности в хлопководстве), поэтому забота о кадрах - первейшая забота
КПСС".
     Да,  подлинная  сложность  жизни... Он  вспоминал;  как  оказался  прав
Станислав Петрович: еще до сессии его начали "резать" на  дифференцированных
зачетах. Сергей знал, что пересдать ему не  дадут: забрал  документы и успел
попасть  в  весенний  набор. Из письма  своего  однокашника  он  узнал,  что
Болваныч ушел. Но как! - Оказалось, его перевели в вечернюю или заочнцю ВПШ.
В  общем,  сделали хуже. Но самое главное -  заведующим  кафедрой  назначили
Каютм  Халимовича.  "Вот это  да!"  -  сказал  он сам себе,  прочитав  столь
потрясающее сообщение. Сказал это вслух,  так,  что  даже  сосед по  казарме
спросил шутливо: "Ты  че, Серега, никак заговариваться стал?" - "Тут станешь
заговариваться!" - и он  объяснил ситуацию. "Ну - удивил! У нас профессора -
еврея  выперли,  назначили  местного  профессором.  Так  он  на  аппендиците
отправил  одного  за  другим  профессора-глазника  и  генерала. А ты там - о
какой-то  кафедре...  В  Россию бежать  нужно.  В Россию.  В Россию. Пока не
поздно".
     Но бежать  - не получалось. Ехать  в деревню?  - В городах  же закрытая
прописка.  И где жить? Где работать? И чем  лучше русский. Т. по сравнению с
азиатским  т.? Или Д.? В азиатской столице  по крайне  мере  - все  атрибуты
цивилизованного  города -  от академии наук до киностудии и консерватории. А
что русский город на букву Т.? Смысл ехать есть  только в Москву. Но как там
прописаться? -  Только  фальшивый брак, на который нужно куча денег. А вдруг
родятся фальшивые  дети?  Что  тогда  делать?  (Позже он  узнает,  что такие
трагедии  случались,  когда с фальшивым, но красивым  и не без  способностей
мужем из далекой Азии начинала жить фальшивая жена) эх, молодость, молодость
-  кто в  состоянии  преодолеть  желание  пусть  во время  и  короткого,  но
совместного  проживания с молодой  женщиной вдвоем  на  одной площади,  пока
подыскивается квартира и работа, пока появится другие  женщины, не навсегда.
Но  кого  удерживало поначалу  не только  необходимость  учиться  (все  же -
родители рядом,  да и среда знакомая),  но и неотвязное присутствие Земмы  в
нем.  Он  никак не  мог понять, почему мысль о Земме  всегда ПРИ НЁМ. Иногда
могло  показаться,  что  ее  нет, отошла, забылась.  Но  нет  -  она  чем-то
напоминала  присутствие воздуха - чуть  шелохни память - и все...  Иногда он
думал, не псих ли он? Говорят, время  все  лечит. Дудки. Говорят,  что через
год - другой и самая сильная любовь проходит, забывается. Он знал, что это -
не так. Часто думая о Земме,  он пытался понять себя - может,  в нем говорит
уязвленная  мужская  гордость и стоило  бы  ему, грубо  говоря, позаниматься
любовью и не было бы этой постоянной, словно пульс, мерцающей боли? Не уже с
первого  их знакомства он чувствовал, что  не ЭТО главное в его отношениях с
Земмой. И, может, более счастливых минут чем те, когда он нес ее на руках  с
Гульбесты,  у него не будет в жизни ничего. Он мог дать какую угодно клятву,
что не  притронется к ней, лишь бы она ответила на его чувство, лишь бы была
возможность сидеть  или лежать рядом с ней (какая разница!), держать в своих
руках ее руку, гладить ее волосы, и даже не говорить  с ней, а дышать ею. Но
она ему отказала в ответном чувстве.  Он  улавливал непонятную,  но  сегодня
почти осознанную, связь между отношением к  нему Земмы, разгромом его стихов
на конференции и своим открытием иного понимания мира, что продемонстрировал
зампред  Совмина  в  Айни,  его  слова  воспринимались  по-особому  на  фоне
гигантского  катаклизма:  и перегороженной  рухнувшей  частью  хребта  русла
Заравшана в узком ущелье, и этим видом почти оголенного, с редкими выступами
скал ставшей  почти вертикальной стеной этой части  горной гряды, курившейся
то здесь, то  там дымками,  и это была не пыль - откуда  ей взяться в недрах
гор да еще  в весеннее время; казалось, гигантский  бок хребта  - словно бок
живого существа, убитого, разделанного  - так свеж и жуток был этот  до неба
вверх и до  горизонта вдаль  срез,  так жутко  и  загадочно дымился,  как бы
намекая на некие таинства, хранимые природой, и то,  что это  была не пыль -
особенно  явно стало после дождя, вернее,  весеннего  ливня, и поттвердилось
спустя много дней,  - и  когда  подорвали искусственную  плотину и  спустили
потехоньку воду  из образовавшегося озера, и несколько месяцев спустя, когда
летом он ехал  на машине через  перевалы и через новый, подвесной мост через
Заравшан (старый - завалило и расплющило), и как  это не казалось странным -
апокалипсическая  картина не только вызывала мистический ужас в душе, словно
придавливало  ее, но  что особенно странно -  дух сквозь, или вопреки  этому
почти   явно   теснящемуся    ужасу,   этой    придавленности,    прорывался
неудержанностью   вулкана,  высоко  взмывал  вверх,  делал  людей  значимей,
уверенней, походку - упругой, дело - смелым. Отсюда - и та открытость,  чуть
ли  не нахальность  вопросов  на пресс-конференции  у знаменитого  человека,
руководителя штаба по ликвидации последствий буйства  стихии, хотя, конечно,
она  вряд ли проявилась бы в  другую эпоху. Но для  него, Сергея, эта сцена,
этот  вид   в  окно  (а   он  сидел   в  здании   райкома,  где  происходила
пресс-конференция прямо  напротив окна,  через  которое был виден  дымящейся
склон),  эти  необычные  откровения   тоже  слились  в   одно  -   казалось,
загадочность природы и  тех мощных, не всегда осозноваемых внутренних сцепок
жизни тоже имеют свою неразрывную связь, и нам не  дано предугадать, где вот
так сорвется, что-то раздавит, расплющит, и угадать это своим умом не всегда
дано, и потому  он, как и в отношениях с Земмой, где было столько тайного, и
с  творчеством - как не  грубо,  не  точно ему указали на пустозвонность его
стихов, и этим завалом, и вдруг открывшим им иной уровень понимания  проблем
зампредом сделал  его сдержанней,  в  спорая -  ядовитей, и  что  главное  -
свободнее  в узких пирушках, когда они выпивали бездну  бутылок  сухого вина
(водку  было пить дурным тоном. Но ошибается тот, кто думает, что сухое вино
-  безобидная вещь. Примерно через  пять бутылок на  человека  оно разбирало
почище  водки, а к десяткой бутылке редко  кто  мог сориентироваться, где он
находится и что с ним происходит. Вот  тебе и пятьдесят копеек бутылка, а не
трояк, как водка. Чтобы врезать  как  следует, выходило  даже дешевле,  зато
долго можно  было сидеть  в каком-нибудь кафе или на открытой веранде южного
ресторана. Но поначалу он со своими знакомыми или сослуживцами по молодежной
газете) а эти были куда большими мастерами  врезать, чем написать что-нибудь
дельное.  Что  ж: желудки везде  одинаковые - как в  далекой Азии,  так и  в
столице. А мозни -  провинция она и есть провинция - с постоянной завистью и
восхищением  как  это  они  там  в  Москве  пишут,  и  не  пониманием  своей
изначальной обреченности. Один раз  (один только раз!) он, Сергей, прорвется
с непровинциальным материалом. И подскажет ему, нет, не сам материал, а путь
к нему, один из коллег, посоветовав съездить на в Хорог по Памирской трассе,
посмотреть,  как влезают в  небо по крутым  серпантинам грузовики,  как идут
потом берегом Пянджа, черпая  то и дело  кузовом  за  выступы  скал на узких
участках  дороги,  как  в темное  время  на поворотах фары  машины  освещают
афганский берег,  выхватывая картины  чужой жизни - пасущегося одиноко осла,
тяжело идущих вверх по тропе не успевших засветло путников, иногда - и часть
кишлака, где  по  сравнению  с советской стороной,  в  редких  домах  горели
керосиновые лампы, - не то, что у нас - море огней.
     Он проехал не только  до Хорога, но  через  Восточный Памир добрался до
Оша и вернулся по  уже знакомой дороге  через Заравшанский хребет, а затем и
Гиссарский хребет домой. Помимо поразившей картины Восточного Памира (он так
и делился со своим знакомым: "Да, настоящий лунный пейзаж"), он увидел,  что
на всех дорогах - от столицы и до Хорога, и дальше - в Поднебесье, и потом -
в Ферганской долине, советские шофера живут не в  гостиницах. Хотя по дороге
и  встречаются  столовые, но  шофера  вынуждены останавливаться  и в  других
местах,  но если даже и дотянул до столовой --гостиниц там нет. Спали шофера
в кабинах, не моясь  по нескольку  дней  (не  искупаешься же  в  пограничном
Пяндже),  едят всухомятку. Его как  озарило, когда  к  нему пришел заголовок
статьи: "Дом шофера  -  кабина".  Это был прорыв. Статью обсуждали в высоких
инстанциях, было принято даже постановление на  союзном уровне  об улучшении
обслуживания  шоферов, запрете сидеть  за баранкой  на горных дорогах  более
четырех  часов  к  ряду.  Эта  статья несколько  лет  служила  ему  охранной
грамотой, когда  другого  сто раз уже уволили бы с  работы, а ему - прощали:
талант.  Но когда его  ушли все-таки из молодежной газеты, он прочитал на ее
страницах  материал того самого коллеги, который посоветовал ему съездить на
Памир.   Статья   называлась   "Хочется  быть  человеком".  На  судьбе  зэка
раскрывались такие  стороны бытия и  такие взаимоотношения  между людьми,  о
которых он  никогда  на  страницах  советской прессы  не  читал. Он встретил
коллегку  и  спросил,  как пропустили  такой материал.  Оказалось, редактора
молодежки  не было,  - он  болел, замещал его недавний восточный выдвиженец,
котоырй мало что  соображал в хитросплетениях идеологии, а в главлите в этот
день их газету  читал поклонник  коллеги, всегда отличавшегося острым умом и
уровнем.  Тоже был шум. Стаью  обсуждали даже на бюро большого ЦК. И коллегу
спасло только то, как  им передал  один из помощников, бывший  газетчик, что
председатель  КГБ сказал: "Не нужно привлекать внимания к этой публикации. И
проработок  устраивать  не  нужно.  Выход  материала,  показывающего  темные
стороны бытия, будем считать общей ошибкой".
     Скандал не раздували,  но  на  коллегу,  тем  более, что  он  заведовал
идеологическим  отделом  газеты,  завели  папку,  которая  пополнялась  куда
быстрее,  чем  на всех остальных. А потому коллеге никогда не давали никаких
наград  и почетных  грамот, а о папке они  узнали спустя  годы, когда многое
стало можно и старый гэбист сказал, что в те  годы твоего  друга, Сергей, не
выпустили  бы  за  границу.  Сергей передал  разговор с гэбистом  в компании
киношников  за обширным и щедрым столом  по случаю какого-то юбилея,  на что
коллега  философски заметил:  "Я то в  нашей  стране много где  не  бывал. А
заграницей - все хрестоматийное известно по фильмам и книгам, так что я туда
не рвусь".
     Сергей это время работал помощником  председателя  госкино (и  тоже  не
долго - перевели заведовать  хроникой, и тут появилось  столько возможностей
выпить  на   халяву)  каждый   сценарист,  режиссер,  оператор,   композитор
стремились получить выгодней, а значит, доходней заказ.  И под него, и после
него  чего  стоило посидеть  в  ресторане). Он  скоро  потерял контроль  над
событиями и вынужден  был  оставить хлебное дело. Но это была  уже не первая
оставленная им  работа.  Что началось потом! Нет,  сначала  было началось, а
потом - было было потом.
     Вот так медленно в нашу гавань заходили корабли? Нет, не так тут плывут
т мелькают. Одни - даже стоят. Колышатся. Точно - корабли. И уходят в туман.
"В таверне веселились моряки и пили за здоровье капитана". Что же они  пили?
Помнится,  сухого вина не было. И с ним  никого  не было. Пили было там,  на
улице,  возле атомной бомбы на колесах. Ну, этой, как ее? - малышки? Пузатая
и на колесах. Но  из нее они пили  мало - только пиво на потом. А так... Да,
сухое вино было. Но это потом, когда  он был в геометрии. Кубов и как их там
- па-ра-л (сколько здесь  эль -  одно?  - нет, должно быть два.  Ну и знаток
геметрии!)  Значит, два. (Итак - лел-епи-педов. Ёш бала - это  же почти епид
твою мать! Вот тебе и геометрия с математикой! - Все связано. Катангенс тебе
в рыло! А  это - точно не только математика, а еще и  узбекский: катангесис!
Что это - катангесис?  Мат,  что  ли?)  Тыгыма, тыгыма  -  уйнасым! О, какая
поэзия!  Синингисай!  Кутынгисай.  Не бельмес. Иштрамис. Да, он  видел потом
пустые бутылки из под сухого  вина.  И не много выпил.  Для одного -  совсем
немного - штук семь-восемь. Да, точно, десяти там не было.
     Опять  рука? Нет, он не даст эту -  на  ней - марсианские каналы. После
того  случая.  Вот эту.  Но им даже  не надо подавать  - сами возьмут. Какие
прозрачные  ручейки  с  неба! Да, эта стоит и  все равно  плывет.  Как бы ее
назвать? Корабль - это точно - он. А она? Кораблиха? Ха-ха! Вот кретин! Нет,
не нужны  мне его минонесец с  миноноскою!  Шхуна же есть! Но она  - больше.
Плавбаза. Точно - плавбаза! О, как ее развело - во  всю ширь, как быстро она
заколебалась и расплылась, заняв все пространство, и  он уже не понимал, это
туманное белое пространство - все она или нечто другое? Как бы разобраться в
этом  животрепещущем вопросе!  В истопники?  Но он  тогда зло сказал