нились, что  нет  телефона,  но
сказали, что он в  любое время может звонить из ординаторской - даже вечером
- дежурному врачу дано цэу.
     Выйдя из больницы, он решил позвонить жене. Рассчитал, когда она должна
быть дома одна. Собственно говоря, звонить  было  незачем: он обнаружил, что
все свои личные вещи Надя  забрала, пока он лежал в  больнице. Забрать у нее
ключ  или  вставить  другой замок?  Но  оказалось, что  ключ  она бросила  в
почтовый   ящик,   что   он   и   обнаружил,  когда   вынимал   накопившуюся
корреспонденцию.  Но  и  не  звонить   -  тоже  вроде  замаха  ракеткой  без
последующего удара. Он наткнулся на нее  и та сразу перешла в атаку: "Я  уже
подала на развод.  Не вздумай тянуть :  - я все  равно уеду к Виталику!". ОН
сразу понял, кто такой Виталик. Развод не затянулся, но ни к какому Виталику
она  не поехала  -  он знал  по собственному опыту, что стоят  эти увлечения
спортсменов где-нибудь на выезде (да и  не на  выезде).  На  трибунах всегда
сидят девочки, готовые  к самым разнообразным контактам с аполлонами русской
масти.  Он  додумывал причины поведения своей бывшей жены. Сверхтемперамент?
Но вроде  в  постели  она получала  все,  что  ей  было  нужно.  Его  грубое
отношение? Да вряд ли он  был  хуже других.  Разные интересы  и разный образ
жизни?  Да,  истина  лежала  где-то  здесь.  Пожалуй, там, где кончалось  ее
творчество,  если  можно  так сказать. Пусть она  не  понимала этого. Но  не
первая на сцене здесь, тем более в стране - сублимируется вот в такую жизнь.
Не все, конечно, в кордебалете - кордебалетили. Но у Залатова дома появились
те, кто словно хотел свою третьестепенность  на сцене дополнить  успехами на
сексуальной ниве. В конце концов  он не знает,  о  чем толкуют наедине бабы:
кого можно быстро охомутать, кто щедр на подарки, а кто просто на пастельные
шалости. Он ведь знал, что вся балетная группа  (ну из тех, кто не относится
к овцам) как бы поделана между разными группами мужчин города: первые номера
были объектом внимания (чаще всего  -  успешного) местной  творческой элиты:
композиторов,   либреттистов,  драматургов,   писателей   и  высшего   звена
минкультуры.  Кордебалет  -  братии  пониже:   из  русской  обслуги  местных
создателей  киношедевров, художников кино  и  театра ну и другой  публики. В
данном случае  его  жена  вышла на спортсменов. А точнее  - они зацепили ее,
когда  она  шла  где-нибудь у театрального сквера, а они, здоровые, сильные,
сытые и голодные, прохаживались по скверику вокруг театра. Нет, конечно, это
не его дурацкое желание когда-то стать чуть ли не новым  Маяковским,  но все
же...  Способ выделиться. Хотя бы для самой  себя.  Нет быть  серой. Не быть
хуже  (и уж  точно лучше  тех глупых овечек,  что не  позволяют  себе ничего
лишнего).  Хотя... А если бы она была первой? Вообще  если бы ей рукоплескал
мир?  Ну ведь это совсем просто? Тогда к  блеску славы она подбирала бы себе
что-нибудь покрупнее: мировых звезд балета, эстрады и  больших начальников у
нас, чьи портреты вон там, напротив Дома правительства в рамках. В общем, не
хочу быть  столбовою  дворянкой, а хочу быть морскою царицей. Сказка - ложь.
Но  все  хотят стать  морской  царицей. Что же злиться на жену  (бывшую). Он
потом  узнавал -  иногда  случайно,  что  она  то  крутит  роман  с приезжим
балетмейстером (в самом деле - не таскать же тому за собой жену из Москвы на
окраину  страны,  где тебе  с  перерывами  полгода работать над каким-нибудь
балетом к потрясающе ответственной дате? Юбилею страны, республики,  КПСС, -
дат хватало. Потом  - что ее видели  в машине одного из партийных бонз -  по
дороге  в загородную  зону  отдыха  для  избранных, потом что-нибудь  еще. В
общем, берем от жизни  все. Хватит  ее надолго с ее  фигурой.  До  сорока  -
точно. А может- и до сорока пяти.
     Надо  сказать, что  он  быстро  женился второй  раз  опять  из того  же
принципа:  чтобы  не быть  одиноким и  брошенным. Оставалось  только выбрать
кандидатуру  не  ниже  рангом.  Чтобы не  думали ТАМ,  что  он  -  неудачник
какой-то.  Его  новые  медицинские  пассии  не  годились  для этого по  двум
причинам: у них уже установился определенный тип отношений, с одной стороны,
а с другой  - женись она на одной - станет известно об этом другой,  то есть
откроется "тайна", которой сейчас не интересуется ни та, ни другая. И тянуть
не было резона:  в  те  дни, когда у него не  оставалось ни Люда,  ни Марина
Георгиевна (вот черт - наедине с собой он уважал субординацию  и  называл ее
по имени отчеству". Это  во мне - раб? Который  хочет куда-то вырваться? Ах,
этот Липкинд!),  он вынужден был  ложиться за полночь:  все тревожило что-то
таились и  тревогой скребли душу рассказы о покойниках, приходящих  ровно  в
полночь, о домовых и прочей ерунде. Он успокивал себя, что все эти тревоги -
отголоски  фольклора,   когда   то   сильно   подействовавшие   на   детскую
впечатлительную  натуру, а он, как  будущий  художник (ха-ха-художник!), что
надо взять себя в руки, и  он  брал, но вдруг  какой-нибудь неожиданный звук
(треснула рама от пересыхания или еще что-нибудь,  и он вздрагивал и мурашки
шли по телу, он крутил головой и  говорил: фу ты,  черт!  - и  тут  же ругал
себя, что  поминает  черта, хотя не  верил  в  существование этих ангелов со
знаком минус.  Он пил элениум,  потом,  когда  организм  к нему  привык,  он
деликатненько  объяснил  Марине Георгиевне, что страдает  бессонницей, и она
давала  ему  то  фенозепам,  то  родедорм   и  говорила:  раз  плохо  спишь,
переживаешь  за  прошедший день)  а  чего  ему переживать: в министерстве по
авторитету он шел сразу если не за Шекспиром, то за Львом  Толстым  - точно:
годы работы  в  редакции  добавили к филологической  грамотности  привычку к
тщательной  вычитке  всего,  что  писал,  убирать   лишние  слова,  избегать
тавтологии  и других  стилистических погрешностей), - пей успокаивающие.  Их
сейчас  много: тазепам, мезапам, нозепам, фенозепам,  родедорм  и так далее.
Есть чисто снотворные, типа ноксиропа. Или реланиума. Я тебе  сама  буду  их
менять: больше месяца ничего не пей, чтобы не было привыкания". Он все хотел
спросить ее о  том  сильном снотворном, но не  решался. Знал,  что есть  еще
люминал,   но  Марина  Георгиевна  сказала,  что  сейчас  есть  много  новых
препаратов,  не столь токсичных. Но странно: сейчас тревоги не было, хотя он
и  не  пил ничего.  По крайней  мере - не помнит.  Но почему  он  так высоко
поднимался? Он что - во сне видит сон? И все остальное? Но жениться надо.
     Сказал бы, что он нашел  себе жену на базаре - никто бы не  поверил. Он
видел,  как девушка долго  примерялась к арбузу,  поглядывая на  свою дольно
нагруженную сумку. Он был  в  хорошем расположении духа и  шутя предложил ей
выбрать арбуз.  Она  сокрушенно ответила: "Да они тут, судя по - всему - все
хорошие. Но я не донесу...". Он удивился:  девушка,  хотя  и не была Тамарой
Тышкевич, но и не выглядела дохлой. Он и  сказал  ей: "Не  верю, что  вы  не
донесете арбуз". -  "Донести то донесу,  да могу потянуть руку...  А она мне
очень нужна завтра".  Оказалось,  что  его собеседница - скрипачка и  завтра
выступает на отчетном  концерте в училище - своеобразный экзамен. "Давайте я
помогу вам донести арбуз куда надо". Девушка поначалу отказалась  - это было
довольно далеко, но он уговорил ее  и, поймав машину,  довез ее с арбузом до
дома и  вернулся назад с телефоном ее квартиры: "Хочу узнать, вкусный ли был
арбуз", - нашелся он в  ситуации с телефоном.  А когда она  назвала свое имя
("кого спросить? - поинтересовался он - как ни странно; до самого дома он не
задавал  ей этого  вопроса  - не хотел видеть любопытного  лица  водителя и,
возможно, ухмылочки), он подумал:  ну, судьба! На  дворе было  десятое июля,
арбузы  только-только появились  на  рынке,  а  девушка  оказалась  Юлей. Он
встречался  с ней  несколько  раз,  узнал, что она  работает  уже  пять  лет
(прикинем:  училище она закончила в двадцать  один.  Значит,  ей  - двадцать
шесть. Неужели не была замужем? Это потом он узнает, что - была. И  что муж,
инженер-электронщик, приехавший  помогать  настраивать какое-то оборудование
на местном  почтовом  ящике,  оказался чистым  психом. Она  прожила с  ним в
Подмосковье больше  года и  развелась:  он  заставлял  ее обдавать  кипятком
консервные банки, протирать после гостей все бокалы и рюмки только  спиртом,
точно  так  же поступал  с  дверными ручками -  везде ему  чудилась  зараза,
микробы и угроза заразиться и если не умереть, то изрядно подорвать здоровье
-  точно. Есть и хуже  меня, отметил  Сергей.  И  когда  они уже начали жить
вместе, он обнаружил, что Юля  не может вытравить из себя страх, вколоченный
тем самым электронщиком. Стоило ему  сделать ей  замечание,  что она не  так
заварила чай,  как  он  хотел,  она бледнела  и  тут же  говорила:  "Извини,
Сереженька!  Я сейчас  исправлюсь!".  Или  вдруг он  скажет  ей: "Ну, у тебя
сегодня не борщ, а каша!". Она бледнела  и  тут же предлагала  налить другую
тарелку, оправдываясь,  что борщ - нормальный, просто она ему налила погуще,
чтобы было сытнее.  Он видел, что после таких пустяковых замечаний она долго
не могла прийти  в себя. Наконец,  ему удалось вызвать ее на  откровенность:
выяснилось, что ее Роберт Винер  по всякому  поводу начинал  орать,  швырять
тарелки на пол, а нередко - и в нее. И несколько  раз бил. За плохой сервис,
так  сказать. Ему нечего  было сказать  Юле  -  он знал, что  специалист  по
счетным  машинам  вбил в  нее  страх,  что это  -  условный,  а может, уже и
безусловный рефлекс боятся каждого своего  движения, или чего-нибудь такого,
что,  по  ее  мнению,  могло  не понравиться мужчине.  В ту ночь,  когда они
говорили на эту, малоприятную  для нее  тему, она  сказала: "Знаешь... Я уже
хотела  руки на себя  наложить... Но не  знал  - как. Эссенции дома не было.
Снотворных  -  тоже.  Решила  повеситься.  В  ванной.  На  трубе.  Пошла   в
хозяйственный магазин купить веревку.  У меня был свободный день, мой был на
работе... И надо же такому случиться! В  магазине я встретила Шурика - моего
одноклассника.  Веселый  такой парень.  Добрый.  Он  знал,  что я работаю  в
училище.  Сразу  спросил: "Ты сегодня  свободна? Поехали  с нами на день  за
город. У нас там -  "Латвия" (он  работал в Яване и они приехали группой). В
Рамит. Поехали! А то у нас на шесят  мужиков всего три  дамы". Он, меня, уже
почти  не  живую, посадил в машину,  я слышала, как он говорил ребятам,  что
подходящего казана для плова нет, что все - большие,  но ничего  - обойдутся
шашлыками.  На  выезде  из  города  они  купили  в колхозном  ларьке  свежую
баранину.  В "Латвии  было  шумно.  Одна я  почти  все время молчала. Но  за
городом все друзья Шурика так замечательно себя вели. Как  они были просты в
общении. И  главное -  человечны. Там было и  две супружеских пары. Такие же
молодые. Как они относились друг к другу! -  С доброй  шуткой,  внимательно,
человечно. И ко мне эти две жены отнеслись так... То скажут:  Юля! Не берите
у Леши шашлык - это - обман! Заставит потом мыть посуду - мы его  знаем! Вот
возьмите  у  меня  - мы  с  вами потенциальные союзники.  В рабство  попадем
вместе.  Вместе  и  восстание  поднимем!".  Или  я  не могла  дотянуться  до
чего-нибудь  - так все неназойливо делалось -  знали же, что я - новенькая и
могу  смущаться.  И представь  о муже никто не спросил  и  полслова.  Может,
думали, что я старая Лешина любовь?  Но у нас никогда ничего не было.  Когда
возвращались, я уже разговаривала со всеми, даже - один раз пошутила. У меня
словно пелена с глаз спала: есть, оказывается, другие отношения между  мужем
и  женой, между мужчинами и женщинами. Боже!  Не встреть я Лешу - уже  давно
остыла бы! Мой был дома. Но я знала, что ему сказать: неожиданно попросили в
училище помочь  свернуть списки. А звонить на почтовый - нельзя. И попросили
меня в училище, куда я зашла сдать ноты. А утром он избил меня  -  не встала
пораньше, не прогладила еще раз брюки,  не почистила туфли,  а главное  - не
положила ему  возле  одежды  свежий носовой платок.  Он, видите ли, два  дня
одним платком пользоваться не может... Пока он был на работе, я собрала свои
вещи,  вызвала такси и уехала к родителям. Папа у меня совсем старенький - я
родилась, когда ему было пятьдесят. У него первая жена умерла в войну. Он на
моей  маме  поздно  женился... Старшая сестра родилась в  пятьдесят  первом.
Через три  года - я...".  В  ту  ночь он был очень  нежен  с  Юлей -  хорошо
понимал, через что  прошла  Юля,  как в узком  домашнем  мирке могут сломать
человека,  особенно,  когда  жизнь  -  замкнута  этой  семьей.  Он  по  себе
чувствовал, как теряет ощущение мира  за  окнами своей квартиры, когда после
редакции и особенно подвигов на ниве подлейшего из искусств он растерял всех
старых  если не  друзей,  то добрых  знакомых, а  после  развода с Надей - и
Залатовых, где  не подразумевались глубокие  отношения -  можно  было просто
посидеть за  бутылкой вина, побалагурить с  кордебалетками и, если повезет -
закадрить новенькую. Ему казалось, что  Юля после этйо ночи отойдет, забудет
свои  страхи. Но он видел, что,  если  возвращаясь домой, он  заставал у нее
занимающихся  учеников,  она бледнела и говорила: "Мы сейчас заканчиваем". И
он улавливал, что занятия прекращались не потому, что Юля успела все сделать
с  учеником  (или ученицей), а просто  боялась  его стеснить тем,  что  одна
комната была занята  и  оттуда доносилось  скрипичное пиликанье.  И  если он
вдруг за столом спрашивал, где,  мол, нож, она  сразу  бледнела и чуть ли не
бегом бросалась к  буфету. И чистые платки всегда лежали рядом с его одеждой
- как царского солдата за двадцать пять лет вымуштровал ее кибернетик за год
с небольшим. Конечно, Юля сразу усекла, что  он  -  тоже чистюля,  но не  до
такой  же  степени, чтобы обваривать банки с  консервами крытым кипятком или
каждый день менять носовые платки! В иные дни он даже не залазил в карман за
ним,  если   это  было  лето:  азиатская  сухость  и  скорее   нужно  носить
пульверизатор, чтобы увлажнять нос, чем бороться с насморком.
     Постепенно она  стала  раздражать его своим  страхом и  он начал  к ней
придираться  ни за что ни про что. Чувствовал сам -  добром это не кончится.
Ну что ему надо? В постели Юля -  нежна и  страстна, чуточку застенчива, что
ему нравилось на  фоне многих слишком раскованных сексуальных кудесниц (хотя
больше все же  было натуральных овечек,  которых  приходилось всему  учить).
Дома - тоже было чисто. Рвануть на сторону -  проблем не было: и у Марины, и
у Люды, если договориться  заранее; легко можно  было организовать  "окно" -
детей отправляли  к дедушкам и бабушкам. Ему нравились обе эти  женщины: без
всяких комплексов,  они,  кажется,  представляли  совсем  новую  регенерацию
женщин, не желающих жить в браке. Когда Сергей сказал Лиде, что она могла бы
выйти  замуж  запросто (он сам видел, как  подкатываются к  ней мужики), она
сказала:  "Зачем,  Сережа? Обслуживать еще одного мужика? Бегать для него по
базарам и  магазинам,  таскать сумки,  готовить, стирать, штопать, ублажать,
считаться все время, что в  доме есть еще один  человек? Нет, простите. Пока
молода - мне хватит тебя (и - хохотнула игриво - ясно же это была игра: если
не он, то найдутся другие погреться в такой постели), состарюсь - мне ничего
не нужно будет. Пропишу  к себе  внука или внучку - кого подарит сын, и тихо
доживу. Если,  конечно, какой-нибудь раз раньше времени не сведет в могилу".
И добавила: "А сейчас я  живу, как говорит мама - ни мята, ни клята... Ты же
знаешь, что на  нынешних мужиков особо рассчитывать нельзя - мельчает мужик.
Я  не собираюсь  следовать газетному призыву  "Берегите  мужчин". Мрут, мол,
шибко. Это -  не мои проблемы. Кто их  создал, тот пусть  и  разрешает".  Он
думал, что плохо себе представляет, кто  это все  создал. И спросил ее.  Она
покосилась  на него, отложила  сигарету и сказала: "Ну, вроде ты не  знаешь.
Если у нас - девяносто процентов мужчин оценены  государством в сто двадцать
рублей,  то что  от  них  ждать? Загнаны в угол. Кто  может - подворовывает.
По-моему, мы занимаем первое место в мире по воровству и взятничеству. Это -
ломает  людей".  -  "А  сколько,  на  твой взгляд,  должен  получать средний
мужик?". Она опять посмотрела на него - шутит, что ли? И ответила: "Ну никак
не меньше, чем нынешние профессора".
     А Марина (Георгиевна)  была  еще резче:  "Ну, Сережа! Ты не рассказывай
мне про  нашу  жизнь.  Живут только те, кто имеет левый  заработок. Мне  это
известно лучше, чем тебе.  Ко  мне  приходят  с рецептами  и  выкладывают  в
кабинете такие  деньги... Я не беру - может  быть и  подставка.  Хотя иногда
чувствую, что -  нет. Один  раз конфеты оставили. Хорошо, что одна  открыла.
Там  было...  пятьсот  рублей.  Устанавливали  контакт...  Так мне пришлось,
отрабатывать. Несколько раз доставала редкие  препараты... Вообще-то я могла
бы пожить... До тюрьмы: это все рано или поздно заканчивается".
     Он теперь вдруг как на одной картине представил, как рушилась его жизнь
с Юлей. Ее пугливость стала его доставать.  Он иногда повышал на нее  голос:
"Да перестань ты  бледнеть по  каждому поводу!". Потом, не сдерживаясь, стал
шпынять  ее.  Потом,  не сдерживаясь, стал шпынять ее. Потом, не  считаясь с
ней, иногда заруливал то к Люде, то к Марине. Домой возвращался поздно, и не
то,  чтобы  пьяным,  но было  видно, что пил. Юля  молчала, только один  раз
укорила: "Если был с друзьями -  позвонил бы...". - "Не умрешь без звонков".
Он  хамил ей и знал, что не получит отпора.  Потом стал иногда  не приходить
домой. Потом -  уезжать командировки. Все  ждал:  сколько  она  продержится.
Потом - уезжать в командировки. Все ждал: сколько она продержится. Понимал -
сам рушит все. Но удержаться не мог. Это как альпинисты, у которых от высоты
уже поехала крыша -  им бы  давно остановиться, вернуться назад  - впереди -
явная гибель, а они лезут с упорством идиотов выше. Зов смерти. Вот и у него
-  зов  разрушения.  Он  даже не  ожидал,  что Юля  вдруг уйдет  без  всяких
объяснений:  видимо,  и унижения есть предел.  Он не стал ей сразу  звонить.
Ждал.  Но  позвонила  она  и  очень  ласково  (дорого,  ей  видимо,  стоило,
перебороть свой  страх: "Сережа!  Давай разведемся. Тем  более -  у нас  нет
детей. Бедняжка  - нашла оправдание!  Давай, давай  разведемся. Это  он  все
затеял.  Значит  отсутствие всяких  покоренных  вершин,  отсутствие  званий,
премий, сборников и собраний сочинений, звенящей  славы (народ  не вмешается
на  стадионы.  Хотя что он  нашел  у  этих  вознесенских  и  евтушенок?)  он
возвысился  над  одним  человеком?  Всегда   чувствовал  себя  выше   и  ...
гениальнее? Ему вдруг пришла в голову мысль,  что хорошо бы покаяться, пойти
в церковь, исповедаться. И тут же остановил  себя:  а есть ли в православной
церкви  обряд покаяния, то есть исповеди? Он не верил  в бога, ему  казались
смешными   все  эти  уловки  человека  решить  свои  эгоистические   вопросы
хитросплетнями религиозных догм.  Он  прочитал библию  -  книгу человеческих
надежд,  заблуждений  и поисков  истины. Нет, он не даст  ударить по  второй
щеке. И когда его били  там,  у дерева, он  жалеет о двух вещах: что потерял
сознание  и что в кармане  не было  пистолета. Положил бы  всех.  И  что это
Христос ничего не говорит о войнах, не предвидел того, что сейчас спрятано в
шахтах, затаилось на подводных лодках,  разъезжает  по  стране  в  составах,
замаскированных под пассажирские поезда? Если начнется,  то  все и кончится.
Может, это толкает  людей на себялюбие? Господь-бог его, конечно, не примет,
но вот с ангелом он не прочь побеседовать. Где?  - Да  на облаке! "Подогните
эту  ногу" - услышал  он вдруг (это что -  помощники ангела?  Стало  удобнее
сидеть). Неужели  он отсюда не  сорвется?  Хотя - не страшно -  полетит. Уже
пробов