:  ты думаешь - это я? Вот чудак! Я - на земле -
сижу в секретариате Союза писателей.  Очень важную статью  пишу для Первого:
"Кино и лтература: пут взаимодействия. "Видишь - им уже мало того куска, что
отваливает им  государство - хотят  отщипнуть еще от киношного. Никто из них
не  умеет  писать  сценариев.  Так  это,  старик,  не  беда. Появятся  здесь
столичные Давидзоны, договор перепишут - вместо шести тысяч  - двенадцать, и
все будут при своих  интересах - и Махмудов, и московский Давидзоно". Сергей
был удивлен такой смелостью Эдика. Но потом сооразил: отсюда же очень далеко
до Союза писателей, и беседуют они с Эдиком где-то над Африкой. Ну точно над
Африкой - жаром  обдает лицо. И  в правой руке горячо.  Ага, понял, это он к
солнцу  повернут  этой  рукой.  Сергей  хотел  повернуться другим боком,  но
передумал:  какая  разница? -  Левую  будет печь!  А Эдик  продолжал:  "Тут,
старик, ты узнаешь столкьо  такого! Вот я, например. Посмотрел свой сайт (ты
еще не  знаешь,  что такое сайт?).  Эдик засмеялся.  Ты еще многое  узнаешь!
Узнаешь, что скоро появится Билл Гейтс, а сайты - это ему из ноосферы придет
информация. Ну, сайт - это мое информационное поле до тех пор, пока я ТАМ не
дам дуба.  Так  вот слушай -  у тебя  же много шансов  вернуться туда. Через
пятьлет начнется гонение на  русских в  этой милой республике. Но нанут не с
нас - с курдов. Этот миленький Горбачев (да,  да, он  станет генсеком  после
Андропова и Черненко) не  сообразит, что началось. Важно,  что произойдет  с
нами,  русскими.  Нас  будут  убивать,  поджигать  наши  дома,  в  подземных
переходах тысячные толпы будут насиловать русских женщин, а как апофеоз - по
главной  улице  будут знать совершенно  голых  сотни русских девушек и толпы
бородатых  молодых  таджиков будут  погонять их  и заставлять держать  строй
уколами кинжалов в красивые русские женские попки. Потом их голых отпустят -
лишних, а несколько десятков оставят для коллективных утех. Во многих местах
русских не останется  ни одного  - когоне успеют убить, -  убегут.  Многие -
босиком  и  даже  в ночной одежде. Но в столице будут русские войска - будут
идти  ожесточенные  бои.  Правительственные  учрежденя  будут по  многу  раз
переходить  из  рук  в  руки.  Но  вахабиты  сафганцами победят.  До декабря
девяносто  восьмого. Потом им врежут  узбеки - и  поделом, потому  что  они,
напившись  разной крови, начнут бить  и узбеков.  А узбеки -  это не русские
тюри.  Короче - я успеваю уехать в Камышин, даже не в сам Камышин - а рядом,
в  село. Протяну там всего три года: переводов не будет, пенсия - на три дня
(это будет такой антирусский правитель Ельцин.  Да, да! - он станет первым в
истории  России  антирусским  правителем  с  такой же  шайкой.  Ну  как  при
Лжедмитрии II. Меня поведет куда сильнее, чем  было там.  Я умру в девяносто
пятом. Сергей  слушал удивительную информацию.  И  решил  спросить  -  а как
редактор партийной  газеты, член ЦК и депутат Верховного Совета Овсяной?) он
интересовал Сергея в первую  очередь:  ведь Эдик, из чисто шкурных интересов
давно  тут все  разнюхал  - (они же  его  все печатали).Ну  что  Овсяной?  -
мигрирует, как все. Упадет так больно  с большой высоты, что его не хватит и
на три года -  он умрет от инфаркта в девяносто четвертом. Его зам. Куликов,
никуда не  поедет  -  повесится  там, на  месте.  Что  с  киншниками? -  Все
разбегутся. И поверь  -  большинство умрет, не дожив  до двухтысячного года.
Редактор из "Ирфона" Телятников - инфаркт. Кинорежиссер Овивян - инсульт. Ну
и так далее. Сергей  удивился: у Овивина отец  был стаым революционером, был
большим начальникмо  и многое  сделал для  республики. Как  и  многие другие
армяне. Эдик, как уж посвященный  в тайну, сказал ему: "Да сармян и начнутся
погромы.  Будет  землятрясение в  Спитаке.  Тридцать  семей всего прилетит к
родственникам,  а  исламское  подполье  распустит слух,  что армянам  отдали
таджикские  квартиры  (можно  подумать,  что  таджики  сами  могут  от  нуля
построить  дом.  Строили  те же  русские  и  армяне).  А уже потом  придется
Тринадцатое февраля 1990  года. Вот  тогда возьмутся за русских. Эдик ехидно
улыбнулся: "Что, интересно? Если бы ты не оказался случайно здесь - никто бы
тебе этого  не  рассказал.  Скажу самое главное.  Мы, русские - пентюхи.  Мы
никак не  отомстим  за  поругание  русской  нации. Пусть  попробуют  таджики
приехать теперь в Армению! Да что в Армению - я узнал, что в Узбекистане  на
улицах  будут  убивать  таджиков за  одну  таджикскую речь.  Вот  так узбеки
запомнил им и покаанные трупы узбекских военнослужащих у дома правительства,
и расстрелянных  узбекских  мальчиков. Одни  мы  -  насилуют, расстреливают,
отнимают имущество) старик! Даже с погранзастав русским не разрешат забирать
ничего  из своих домов, кроме личных вещей. По чемодану в руке - мужу, жене,
ребенку.  А  мебель,  холодильники,  телевизоры  -  все  будет объявлено  ИХ
собственностью. И представь: наша доблестная армия все это проглотит. Вернее
- ее  командиры. Вот так. Да ну что  будет еще с армией - еще интереснее: ее
без боя отдадут американцам, из ФРГ войска выкинут зимой в заснеженные поля.
И мы  все и  всем  простим!  Нация лопоухих.  Видимо, как те,  кому  созданы
памятники на острове Пасхи. Большие, но  дурные. И  совсем заговорщицки Эдик
добавил:  "Нас",  как мне  кажется,  изведут под  корень.  Потому что  мы  -
лопоухие.   Не  можем  защищаться.  И  всем  все   прощаем.  Самые   злобные
националисты из Средней Азии - имеют по сей день в Москве русские квартиры -
в три-пять комнат, хотя  русских  из  этих  республик изгнали благодаря этим
"духовным вождям".  Видите ли, им дали  квартиры, когда  они были депутатами
Верховного  Совета   СССР,   председателями   разных   творческих  союзов  и
международных  комитетов... Жаль, что  я  не  могу самому  себе передать эту
информацию - ищацу вот на них. Роберт  правильно сделал, что уехал за десять
лет до этих событий. Он  один, между прочим, из нашего поколения, ре получит
инфаркт, не полезет в петлю, не застрелится - у него давно  есть дело он уже
отвык от Азии. Сергей знал причину - почему не погиб Роберт. Но - промолчал.
Не  этому сверчку объяснять.  Эдик прищурился  и  вроде  хотел  закурить. Но
здесь, как понял Сергей, никто не курит: "Самое обидное, что на исторической
родине  о  нас  никто  и  никак не  позабодился. Не-е-т  - комитет  общества
создали. Только все деньги из них разворуют местные  чиновники. Вот такой мы
народ, мой  милый  Сережа" (какая  вольлность - подумал Сергей: раньше  Эдик
ближе чем на метр к нему не подходил -  боялся,  что  поворачиваясь,  Сергей
заденет его локтем и вылетит у бедного Эдика минимум пару ребер). Но здесь -
НООСФЕРА -  иной мир и  иные отношения. Осмелился. Сергей хотел спросить про
собственную судьбу - впереди ведь  еще  восемь  лет до погромов, девят  - до
крушения страны, но Эдик предугадал его вопрос: "Ты, старик, переходный тип.
Еще неизвестно, исчерпан ли твой информационный слой здесь до конца или нет.
Между прочим - я тут общался с некоторым (Сергей понял: с теми, кто уже) так
они  говорили, что там, на земле,  они чувствовали свое будущее.  Иногда оно
требовательно звало их. Вот  так". Эдик опять сделал жест, словно собирается
достать дешевые  сигареты  из кармана (это чтобы  другие никогда  не просили
закурить. А  он  говорил: "А что? "Прима" - отличные  сигареты",  хотя  в их
среде  сто  лет  никто  таких  не  курил),  Сергей  знал  этот  его  жест  -
закуриванием Эдик сам себе  создавал пузу для дальнейшего  словоизвержения и
придачи себе уверенности: боже мой, как он всегда натужно величественен был.
Ну переводчик и  переводчик  и переводчик  - что с него  возьмешь! "Так  что
когда  ТАМ  говорят,  что  ноосфера - это мыслящее пространство, а кто-то не
верит - ты  не  верь. Если, конечно вернешься ТУДА. Видимо, дела твои плохи,
раз  мне  разрешили  общаться  с тобой. Здесь все знают!" - Эдик хитровато и
победоносно улыбнулся.
     Сергей  хотел спросить, где  находятся  информационно-объемные  сгустки
многих знакомых,  ну тех, кто  еще ТАМ,  ВНИЗУ,  а здесь  очередные слои уже
показывают, что с ними будет  в ближайшие  дни,  недели, месяцы,  годы. Эдик
радостно  пояснил  ему,  что  гоняться  по  ноосфере за  всеми  знакомыми  и
знаменитостями  нет никакого резона. Во-первых, очень  скоро  понимаешь, что
мир устроен  просто.  Ну навроде  той формулы; выраженной поэтом: "Любовь  и
голод правят миром". Эдик опять победоносно и ухмылисто посмотрел на Сергея:
знает, или не знает он  кому принадлежит эта строка. Пижон! Сидит над своими
книгами  думает, что никто ниего не знает. Нет, он скажет ему: "Все великое,
земное, разлетается как дым!", - может,  его потревожит эта мысль поэта там,
на земле,  как тревожила его. Уже после того,  как он понял, что из  него не
будет  ни шиллера, ни Гетте, ни  Пушкина, ни, тем более -  Маяковского  (вот
дурак - был уверен, что на свете сильнее кошки зверя нет!). И он  сказал ему
про великое, земное - может, его будущее потревожит его как-то? А то ведь он
-  непревзойденный  мастер портрета - референт Союза!  Мать  твою  ети!". Но
сначала он захотел узнать, как  связаться с великими или не очень, хотя бы с
теми,  кто  давно уже  здесь. Эдик сказал: "Это не  сложно:  ты садишься  за
столик вызова  -  он возникает сразу перед  тобой.  И  если  абонент  занят,
увидишь в цифрах  реально время,  когда  он освободится. И его уже никто  не
займет. Трудно всегда пробиться к Платону, Сократу, Конфуцию, Христу  и ряду
других. А со  всеми- просто. У вас на столике сразу возникнут все ноосферные
приятности. Это,  старик, тебе не  водка  с пивом!". Сергей почти благодарно
кивнул головой и не без умысла словно про себя пробурчал:  "Мавр сделал свое
дело,  мавр  может уходить",  - эта гнида наверняка знает  Шиллера наизусть.
Когда-то и он, Сергей, верил, что  самая великая мысль  у Шиллера не эта,  а
совсем другая. Он помнит, как наткнулся на нее, когда читал Жуковского  (это
был перевод какого-то  стихотворения великого немецкого поэт.  Стихи пленили
слух:  "Спящий в гробе, мирно спи,  жизнью пользуйся, живущий. Как поздно он
поймет  (лишь годам к двадцати шести), что эти стихи попали на его  неуемное
желание тогда женщин,  вина, славы. Что все  в  мире не так. И словно Шиллер
был виноват в этом, он перестал открывать  его и даже ходить на спектакли по
его пьесам, не  слушал опер - сразу выключал радио - если в их основе лежали
произведения Шиллера. Слушал только  одну арию цакря Филиппа  из оперы  "Дон
Карлос. Но все это не имело никакого значения, так как он понял, не там и не
в  том истина. Все просто. И  в  принципе  - жизнь не имеет никакого смысла,
если  в  ней нет  настоящей  любви.  Вздохом  протянулось бесконечно  слово:
"З-е-е-ем-м-м-а-а!". И утонуло непонятно в каком  пространстве:  толи в этой
ноосфере, то ли  в облаке, что вдруг возникало  нечетко и реально перед ним.
Опять жжет солнце. А, ладно, потерпим! Он и сам не мог понять - почему он не
вызвал информационный  блок Земмы, не  узнал, какие  дни ее ждут.  И понял -
почему:  с Земмой  все  было  выяснено,  ва  все остальное  было  глупо. Ему
захотелось  только  встретится  забытым еще  при жизни - то ли большевики не
хотели такой  фамилии в сов.поэзии с давно  улетевшим сюда поэтом  Райским -
спросить его: почему он не остановил то ли слишком банальной она была, чтобы
ее помнить, издавать и переиздавать. Сергея тогда, в пятьдесят первом, когда
он, школьник, принес стихи о Сталине в молодежную газету.  Райский не только
не отверг их,  а даже - похвалил и напечатал в подборке  молодых тадантов. С
того  и понеслось. Ну пусть о стихах о Сталине он не мог  сказать  правды. А
потом? Да, Сергей бредил авиацией, ходил в аэроклуб. В тех стихах он скромно
и  гордо заявлял: "Простите, нас, вождь, что  мы - еще соколята. Но цели нет
выше, верней, чем соколом стать. Хранить наше небо.  Такие у нас в стране  -
ребята". Была  еще  в  тех  стихах  какая-то чушь.  Но  -  спасала "лесенка"
Маяковского, пафос и отсутствие грамматических (а, наверное, и политических)
ошибок. Вот  теперь он поговорить  с Райским.  Спросит: ""Что  же вы,  Федор
Федорович,  не щелкнули ни разу по носу, не дали понять, что я  гну не туда?
Вам  ведь было  уже  пятьдесят  два и вы все  заведовали молодежной газетой?
Мудрым должны были быть  наставником!". Он сосредоточился и тотчас перед ним
предстал Федор Федорович  - ну точь  в точь  такой, каким хоронили они его в
семьдесят  первом   суховатый,  чистенький,  в  хорошем  костюме.  Настоящий
персональный пенсионер!
     Сергей не здороваясь сразу набросился на старого поэта: "Что же это вы,
Федор Федорович,  не сказали мне  тогда, в пятьдесят первом, что стихи мои -
пустозвоны и не несут никаких художественных поэтических открытий? Я столько
связывал  надежд с этой  поэзией, будь она неладна!".  Федор Федорович почти
как Бдик сделал жест - вроде хочет закурить (интересно  - что эти все люди в
щепетильной ситуации пытаются закурить. Те, что курят,  конечно) и, не найдя
пачки сигарет сказал: "Извините, Сергей Егорович! Здесь вы мне все простите.
Здесь познаете все истины в их обнаженной простоте, доступ  к  любым знаниям
открывается в считанные мгновения (а, вы здесь недавно? - Так еще узнаете об
атомном зеркале -  то, что люди  сейчас применяют  на  земле  как накопители
сведений -  в картриджах, что используют жидкие и другие кристаллы - все это
детский сад по сравнению с атомным зеркалом. В нем одном хранится информация
за несколько столетий существования земли). Вы тут меня упрекнули за то, что
я  не  подсказал  вам,  что  в  ваших  стихах  нет  художественных открытий.
Поверьте,  друг мой,  я  был  уверен,  что стихи, подобно вашим, воспитывают
молодежь   в  патриотическом   духе.  Я  сам  себе  представлял,  что  такое
художественное открытие. Ну как мы учились? -  По вечерним школам, рабфакам.
Потом война... Я даже думал, вам дан особый талант писать как Маяковский. Вы
же знаете, что лично мне  ближе всего были стихи Твардовского и Исаковского.
Может, потому, что я сам - со смоленщины, а может потому, что  в их стихах -
особенно в песнях  Исаковского  -  ощущался  такой  дух русской  деревенской
жизни, его песни были  так похожи на те, на которых я  вырос.  Видите,  этот
путь  оказался  тоже в глубоком снегу...  В  поэзии -  все  по другому... Вы
знаете, сколько тех, кто пошел в творчестве чужих путем и забрел в тупик или
в небытие, как  я? Не только у нас. Этих творцов". - Тут Райский остановился
и  сказал: "да лучше  сами потом  получите информацию. Не удивляйтесь  цифре
--она со многими нулями. И вы там  давно  зафиксированы, так как  в ноосферу
все  прерванное  поступает  беспрерывно".  Сергей  понял,  что   предъявлять
претензии к Федору Федоровичу - бессмысленно. Он хотел спросить его о том же
Сталине, Ленине, Шиллере и многих других, но что-то подсказывало ему, что он
может улетучиться отсюда, двери этого мира захлопнутся  и он не узнает того,
что узнать просто необходимо. Ну, например, оправдалась ли теория известного
журналистского  интеллектуала  Пупышева,  знаток  Хайяма   и   его   верного
последователя.  Когда  в  редакциях   собирались  по  какому-нибудь  поводу,
Пупышев, налив себе стакан сухача, каждый раз требовал права на первый тост,
поскольку он будет читать Хайяма.  Сколько знал его Сергей,  Пупышев  всегда
ходил в одной и той же шляпе, одном и том же  пальто (или плаще  - смотря по
времени года), а как-то раз Сергей совершенно случайно попал в дом к знатоку
Хайяма и увидел прямо сцену из горьковской пьесы "На  дне"  - все  так  было
бедно, протухше и  сарайно.  Этот  последний  оттенок  придавало  еще  и  то
обстоятельство,  что дом  был одноэтажным,  построен  давно, наверное, сразу
после войны,  когда до сравнительно удобных  хрущевок  было еще лет  десять.
Сергей не  увидел никакой мебели,  если не считать стола (видимо, с помойки,
потому что в это время людей интенсивно покупали импортную мебель и свалки и
даже микрорайоны были завалены разной рухлядью,  особенно панцирными сетками
от железных кроватей, которые пацаны приспосабливали как будут над арыком, а
взрослые  -  для  сооружения  изгородей  для  огородов.  Вот  такая,  видимо
выброшенная кровать и стояла у Пупышева, а возле  стола  - два  табурета, на
которых  так  и хотелось найти дату их изготовления. И - никаких книг. Потом
Сергей узнает,  что  Пупышев  служил на  одной  высокогорной  заставе, там в
библиотеке  наткнулся на  Хайяма  и  выучил  все, что  было  близко  ему  по
алкогольной части. Пили и в этот заход, стоя, потому что на кровать Пупышева
никто  не  рискнул  сесть,  так  же,  как  и  на  табуретки,  которые  могли
разъехаться во все стороны от неосторожного движения на них. Пупышев и здесь
прочел (уже просто на правах хозяина Хайяма):
     Отречься от вина? Да это все равно,
     Что жизнь свою отдать! Я возместишь вино?
     Могу ль я сделаться приверженцем ислама,
     Когда им высшее из благ запрещено?
     Сергей  тоже  читал Хайяма  и не верил, что в те времена можно было вот
так безнаказанно выступить против ислама, если и в двадцатом веке продолжали
обезглавливать в иных странах за непочтение к исламу или даже Корану. Потом,
сравнивая переводы  Румера  и  Тхоржевского,  Сельвинского и  многих  многих
других, он  понял,  как  политизировали  творчество  Хайяма, делая  из  него
безбожника и чуть ли не алкоголика. Но кто же из  идеологов мог представить,
что какой-то Пупышев поймет все буквально и каждый  день будет заправляться:
"сухачем", потеряв на этом и  семью, и профессионализм.  Пупышева никуда  не
брали  из молодежной  газеты и  он  сказал  как-то:  "Поеду  на  родину,  во
Владимир. Москва там - рядом, устроюсь".
     Пупышев уехал  поздней осенью, когда  в садах Средней Азии еще висят на
ветках кистья  тайфи и сквозь плотную зелень листьев -  золотистая хурма.  А
вскоре журналистская братия узнала, как устроился Пупышев на родине. У  него
в  городе были племянники  и  земляки  - друзья  родителей (давно  умерших).
Оказалось, что на Рождество  Пупышев  сильно выпил у свояка.  Тот  заснул за
столом, а Пупшев вышел по малой нужде, но обратном пути споткнулся, свалился
в мягкий сугроб, где его и обнаружили утром уже прилично занесенного снегом.
Поэтому Сергей спросил напрямую, безо  всяких там дипломатичностей (а мы еще
узнаем,  почему он задал именно  этот вопрос): "Ну и  сколько  вы со свояком
выпили тогда?". - "Да немного, - ответил  Пупышев. - У  свояка  была  только
одна трехлитровая банка самогонки. Да и ту мы немного недопили. Правда, днем
мы  у сестры выпили. Но - тоже  немного, она за  нами следила,  чтобы мы  не
перебрали".  Сергей  понял, что там произошло. А  Пупышев  сказал:  "Если не
веришь, можешь посмотреть через атомное зеркало - только пожелай". Но Сергею
это было неинтересно - смотреть, как пьяный мочится среди ночи, попадая и на
штаны,  все же справиться  с брюками и  падает  в сугроб.  Пупышев здесь уже
несколько лет  и наверняка он встречался со своим любимым Хайямом, если даже
к тому и была приличная очередь из азиатов. "Ну, конечно  встречался, - елки
палки!  - ответил  Пупышев.  -  нет,  ждал встречи  я  недолго.  Сразу,  как
осмотрелся  здесь,  как  мне  объяснили,  что к  чему, я  сразу  же  пожелал
встретиться  с Хайямом.  Думал - что он скажет  о вине  и  русском самогоне.
Хотел узнать,  как он умер - не перепил ли?". - "Ну и что?" -  почти  угрюмо
спросил Сергей, так как понял, что и мысленная субстанция здесь, в ноосфере,
несет  все замечательные черты своего  земного  двойника...". Пупышев словно
засмущался: "Да  он  совсем не  такой, как его нам переводили.  И совсем  не
алкаш. Тем более - не безбожник...  Но должен заметить - интересный мужик! И
- вежливый. Ни одного матюка по поводу  тех переводов, что  я  ему проч1л. А
ведь,  старик, это  был двенадцатый век!". - "И  ислам",