а? Сергей не любил моря и когда его уговорили прокатиться на
черном море на круизном  корабле: (всего  один день!) он  измучился, сидел в
холле и  играл в шахматы, хотя  корабль, "Михаил Лермонтов" - практически не
качался, но Сергей не любил этой огромной массы  воды - казалось,что все это
в один  момоент моет  поглоить и его, и корабль, и всех. Кто  на нем. И хотя
Сергей  прекрасно  плавал  -  в  ОФП  плавание входило  обязательной частью,
особенно для  сборников - он з  нал, что продержится  в теплой  морской воде
несколько  часов без  всяких шлюпок  и спасательных жилетов или там кругов -
море  вызывало  в  нем  непонятные  тревожные чувства.  Он все задавал  себе
вопрос: может, это гены хранят память  о великом потопе? Ведь  те, кто был с
Ноем - не утонули. А кто утонул - какая память? Или и с ковчегом - все бред.
А память  хранить те времена, когда человек без конца борол с водой - в реке
или озере, море или океане. Только эти моря-океаны потом примут для человека
другие формы и будет он барахтаться в них,  воюя за свое место под солнцем с
ближними и дальними соперниками, с близкими друзьями  и  родными, и  даже  с
теми, кого н  икогда  не знал  и  не видел. Ну а если даже  и знал?  Что это
меняет? Вот он  мог бы рогами  упираься до  упора,  чтобы научиться строгать
стихи как  Липкинд сотоварищи, но  не стал делать этого: и такой уровень его
не  устраивал, хотя писать эти  ребята научились  ловко. Ну и что?  Годам  к
сорока  он  бы навострился,  заимел  бы  знакомых  в  разных  литредакциях и
литотделам  газет.  Писал бы  к  праздникам  про  Ленина  и Первомай  (пусть
попробуют  не поставить!), но  что  с этого  толку -  если это -  не уровень
Маяковского (ну, это он потом поймет, что в раздувании  этого поэта многое -
от политики, прочтет и тех, кто никогда не  занимался  никакой  политикой, а
строки их - бессмертны. Вот додумался  этот же Катулл: "И ненавижу любя".  А
этот, восточный,  которого  то  в  Европе вряд  ли  и филологи  знают, вдруг
обронил: "Тебя увозит  вдаль восходов  и закатов  бредущий караван". Это - о
любимой.  О  незаметном  и  беспощадным  поездателем   красоты  любимой,  не
отпускающий  свою жертву,  пока  она не  уйдет в  ту  самую  даль  о которой
столетия спустя напишут  проще, жесче  и -  не так поэтично. Вот каков! -  О
смерти,  неизбежной, о  горести (постоянной) утраты дней с  любимой написать
так...Может, если бы ему х ватло таланта (ха-ха-ха - таланта - игра  в рифмы
(еще  не талант!), но все же - если  бы он написал  так Земме, может, она не
ушла бы от него? Наверно, тот средневековыый  чудак любил свою  Гульнору или
Зебуниссо так  же,  как он -  Земму? Видимо,  есть  потолок  и у любви, выше
которного  -  только  горный  свет  в  своей  божественной   прозрачности  и
непонятности.
     Хотя...  Разве  дело в  том, написал  ли  бы он такие стихи  или нет...
Мотив! Мотив! Будь он проклят!Если бы он не  был всегда шире самого себя тем
более - выше. Если бы тщеславие  не  затавляло браться за перо, писать стихи
для газет  (и ведь пеатали, - вот диоты!). Может,  именно это чувствовала  в
нем  Земма,  а не  страдательную  мечту  упорным  трудом  что-то  создать  в
искусстве? Да хрен с ним, с искусством! - В журналистике повоевал  бы. Пусть
все бюрократы  и  партократы  всегда  видели  в  нем человека, готового  без
колебаний броситься  с обвязанными  вокруг пояса гранатами под танк.  Может,
тогда  от  него шло другое  излучение  и Земма поняла  бы это? Нет, до конца
этого не понять: какие стихи написал Пушкин этой Керн. А она отдалаь не ему,
а его другу. Вот  тебе и гениальая лирика!  И  та же Лесбия  разбили  сердце
Катулла, гуляя  с  другими напрапалую... Нет, это сравнине не  точно:  Земма
никогда не позволит  себе  быть  потаскушкой. А  Керн, наверное, знала  цену
пушкинских  всхипов о любви - не одиндесяток он  поимел до Анны  Петровны. А
будь у него возможности, как у них с Робертом в Ходженте - два коминат почти
из одних  девчонок, швейная фабрика, пединститут ну и так далее.  Конечно, и
квартира у него была бы, и не двухкомнатная, как у него, собкорра газеты,  а
уж компнат  пяь - не  меньше.  Было бы где разгуляться...  Хотя  потом он ее
убедил. Потому что  был -  гением? А Земма  чувствовала,  что он -  нет?  Он
потом,  в  долгие  часы  размышлений,  в  тупиковой  горечи  п утрате  навек
(навек!).  Анализировал себя так,  как  никто и  никогда  не разбирал его по
косточкам (да и  много ли другие знают о  тебе -  так, внешние контуры как у
горы) нет, нет  -  я не гора, не вершина - это  я  для сравнения - до  конца
пытался уйти  он от  "монолита",  ("утеса"  и прочих громад).  Внутри  - что
там?Годы надо копать  и просеивать. Но себе он  тогда говорил:  "Ну  чего ты
решил,  что умеешь писать стихи? Нет, не стихи  писать,  а создавать ПОЭЗИЮ?
Потому что умеешь водить ручкой по бумаге? Поэтому, наверное, не взял в руки
скрипку и не показал  кузькину  мать, как Паганини. А, не обучен музыкальной
грамоте? Так вот  его  знакомый Слободяник тоже не ходил ни в какую школу. А
играет - на аккордеоне и саксофоне, гитаре и  трубе,  рояле и даже на той же
скрипке.  По  вечерам   на  танцплощадке  подкалымливает  к  своей  скромной
зарплате.  И  -  всегда   при  деле,  потому   что  может  заменить   любого
отсутствующего музыканта. Сергей один  раз видел, как Слободяник  играл даже
на  ударных в Железнодорожном парке. И  как играл! Хотя  ударник в их группе
считался  одним  из лучших в городе.  Так  что нужен  слух  и талант. Будь у
Слободяника родители пограмотнее (ненормальные какие-то евреи)  поставили бы
на  музыкальные  способности  младшего.  А то  сделали  стодвадцатирублевыми
инженерами и старшего, и младшего. Как уж там Яша - Сергей сказать не мог, а
вот  Леша Слободяник привез  бы не одну  премию и  не  с одного конкурса.  В
общем, он отдавал себе отчет, что скрипку он не  берет в руки не потому, что
не  учился  в  музыкальной школе,  училище,  тем  более  - в  консерватории.
Слободяник между  прочим,  на школьных вечерах  и  в  кругу друзей  научился
играть  чуть ли не  на десяти  инструментах. Классный слухач.  Родители явно
промахнулись. Потом Леша исправлял их ошибки: в тридцать два года поступил в
музыкальное училище, а к  сорока окончил  консерваторию. По классу  рояля. И
там,  в консерватории, его засекли: пригласили в какой-то  оркестр в Москву.
Жаль, что он смотался в Израиль.
     Словно  нексати  снова  вспомниалась  Анна Петровна Керн  и почему-то в
параллели  с  матерью. Кто объяснит, почему  у  него  никогда не было теплых
отношений с матерью? Вот и отсюда, от Кинеля,до Оренбурга - рукой подать. Но
и тетя и он знали, что Сергей не  рвется к  матери,  хотя изредка, когда она
переехала  после  развода  с отцом на родину, он бывал у нее. Пусть найдется
писатель,  который  опишет  его  отношения  с   материью!  Нет,  он  не  был
безразличен к ней. Даже  проявлял  какую-то  заботу. Но что  плавало  всегда
между ними?  Они  никогда не говорили  об  этом. Но  развод  с  отцом как-то
разделял их и  словно  унижал мать. Она былане такой  уж и  глупой женщиной,
чтобы  не понимать, что отец  предпочел более мную, более  образованную,  и,
возможно, просто более желанную женщину?  Сергей  жалел за  это мать, как бы
раскрывая часть жалости  к самму себе: ведь если разобраться по сути и  отец
его сделал выбор,  как  сделала Земма: выбрала  лучшее.  Или  отказалась  от
худшего. Только Земма оказалась умнее его отца: не стала идти на сближение с
Сергеем (и, естественно,  выходить замуж  - в то  время и  такие девчонки на
обычные  погулюшки  не  шли).  И не  стала  рожать детей.  (Правда,  отец-то
выступал  в другом  качестве, когда  родились  они  с сестрой). Чтобы  потом
убедиться - это  - не та любовь.  Земма тоже родила двоих. Только - сыновей.
Значит,  сильно любит  мужа. Роберт случайно столкнулся с  ней  в  Москве на
вокзале  -  она уезжала  в свой  подмосковный городок, где  ее муж занимался
конструированием  приборов  для  военной  авиации.  Роберт  рассказал  когда
прикатил  на  солнечный юг  к  старым подругам  и друзьям, что  муж  у Земмы
несмотря   на   свои  тридцать  два   года   -   уже  полковник.   Начальник
суперсекретного отдела. Что городок - режимный. Детям - семь и пять лет (вот
летит время!).  Сама  Земма будет  защищать  докторскую  года через  три,  а
кандидатскую  она защитила  еще  четыре года назад. Вот так... Муж  к сорока
станет генералом.  Это -  точно  (Сергей сильно ошибся: уже в тридцать шесть
муж  Земмы стал генералом  и руководителем одного  из секретных  отделов  по
созданию противоракет). Мать  больше  не  выходила замуж. Любила  отца?  Или
боязнь осечки? Илипросто возраст? Женщина ее возраста  после войны  одиноких
было  так много, что женщине  никто бы и  такого  глупого вороса  не  задал:
почему, мол, живешь без  мужика? Все знали,  куда  подевалис  мужики. У него
самого на  весь класс - на  тридцать восемь  человек - толко  у семерых были
отцы. Да и то  у троих  - отцы, наверное, и не  были на фронте: у одного был
начальником ГАИ  города, у другого -  большая шишка в совмине, у третьего  -
служил в органах и  имел чин полковника. Таких на фронт не посылали - у всех
была бронь. У Юрки отец был целым и невредимым. Но пришел  домой после войны
ах через три года. Юрка говорил, что отец воевал у французов, но домой Юркин
отец добрался очень  долго. Это потом они узнают про лагеря. И окажется, что
часть, в которой служил  Юркин отец, целиком сдалась  немцам. А героического
побега из лагеря не было: их освободили французы и тогда отец вступил в ряды
французского сопротивления. Хорошо еще, что всего три  года просидел где-то.
Видно, за ним большой вины не было - рядовой он и есть рядовой. Как приказал
командир...
     Вот это все и называется  жизнью... Нас выбирают,  мы  выбираем. И надо
быть лучше других, чтобы тебя  выбрали и  держалсь  за тебя. Может, он и  не
виноват, что хотел  стать знаменитым поэтом? Чего  ему не хватало?  Девок  -
завались. А... - Денег и славы! Он словно предчувтсввал свое будущее величие
и  оно естественно, прорывалось  его отношением к другим. К старшим -  как к
безнадежным  мастодонтам (стихи  ведь  писать  н емеют!),  к  ровесникам - с
позиций  понимания  своей исключительности:  его стихи вед печатали! Пусть у
него  пока не было литературных вечеров - все это придет. Вот-вот он напишет
самое главное. Надо только побольше писать. Это  было до того, пока не вылил
на него  ушат  холодной  воды  этот Липкинд. А ведь  местный Союза писателей
рекомендовал его на  републиканский семинар как самого  способного. Думали -
книгу  его точно рекомендуют  к печати.  Наверное, в Союзе  писателей  свято
верили,  чтоб  барабанный бой и  здравицы  в честь  перевыполнения  плана на
хлопку или пуска очередной турбны - это  и  есть главное.  А его  стихи были
даже  лучше  азиатских авторов: не до  такой  наглости  хвалебные)  если  не
считать схихов к юбилеям Ленина,  Первомаю и другим датам. Да и в тех стихах
он выглядел  не так  слюняво, что ли -  сказывалась европейская порода, а не
азиатский  характер  с  "хоп"  на  все, что  скажет  начальство.  Потому все
искренне  верили, что сборнику Сергея  точно будет открыт зеленый свет после
республиканского  семинара.  Видимо,  и  за  кулисами  местные  литературные
начальники   говорили    о   нем   доброжелательно.   Оттого    руководитель
республиканского семинара  лично взялся оценить  сборник Сергея. И,как понял
по коротким репбикам Сергей, дал  его прочесть и другим  приехавшим поэтам -
Акиму и Ойслендеру. Они редкими репликами только убеждали всех, что Липкин -
прав.  Сергей птом  долго думал,  почему  Липкинд без всякой  грубости,  без
идевок, но точно и спокойно, в очень немногих словах  дал оценку его стихам.
Беспощадную оценку. Сергей убедился: буд он каким-нибудь  хлюпиком с большим
кадыком, восторженным идиотом, невзрачным и  даже больше - Липкин пощадил бы
его. Но тут он то ли решил, что такой красавец  и здоровяк  может прожить  и
без халтурной поэзии (мотался бы так из редакции в редакцию  со  стихами, на
радио, на телевидение. Старел бы. Лет в пятьдесят начал бы  деградировать. И
- спиваться). Может, Липкинд поступил мудро? Он ведь не мог знать, что кроме
хука с левой на семинаре он получит еще прямой в челюсть на личном фронте. И
какой удар! А может, Липкинд хотел показать ему, русскому  краавцу,  что вот
он, неболльшой, с лысой головой толстоватенький еврей - умнее и образованное
его, руского Ванька? Чтобы Сергей на всю жизнь  запомнил, что самый умный на
земле?  Да вродене похоже. Хотя  потом,  он не раз  слышал:  а кто на заводе
главный инженер?  Или:  а  кто  изобрел теорию  относительности? Или: а  кто
лучший скрипач в мире? Ну и так далее. Нет, Липкинд, скорее всего, не хотел,
чтобы Сергей потратил годы  на создание пустозвонных стихов, чувства которым
придает толко сам чтец  -  иначе они  мертвы. Наверное,  он  видел, как  вот
совсем красивый и здоровый Сегей предлагает свои стихи в разных литературных
редакциях,  как потом -  он же - чуть  потолстевший и привыкший врезать чуть
больше меры с  нимбом непризнанного  гения,  потом  - лет  через тридцать  -
сломавшийся и спившийся  человек,  либо явный  переросток (с  сединами!) все
будет играть в бодрячскую комедию.
     Нет, Липкинд не желал ему зла. Он, наверное, думал:  пусть будет просто
крепким журналистом  (прилежание  и  опыт научат!),  чем вечным  графоманом.
Сергей понял все  сразу и навсегда. Помнится, они шли из Союза, где  главным
событием  дня  стал приговор  ему, Сергею.  И  как  один  из пишущей  братии
успокоил  его: "Да брось, Сергей! Ты же знаешь - Липкинд - не поэт!". Сергей
отмахнулся: "Не надо,  не надо".  (Ни успокоения,  ни  дискридитаци  конечно
много   чего  понимавшего   Липкинда   по  сравнению   с   ними,   глубокими
провинциалами. А  коллега  продолжал: "Надо послать  в  Москву,  в  журналы,
другим поэтам". Сергей не удержался и сказал: "Вот  ты посылай!". - "А что -
и пошлю. В "Юность" пошлю. Или даже "Новый мир". Твардовскийне хуже Липкинда
разбирается в поэзии. Понял?". Невзрачный коллега задиристо посмотрел  снизу
вверх на Сергея. И послал стихи.  Был еще глуп, коль  умудрился такой  отзыв
показать   Сергей.  Видимо,  ему  польстила  обычная  отписка:  "Стихи  ваши
грамотные,  вы  хорошо  владеете  размером,  иногда  встречаются  любопытные
строки.  Но  письмо заканчивалось тем, чего  показывать никому было  нельзя.
Обрадованный "грамотными"стихами бард не учел, чо главное в письме не это, а
строки, которые Сергей  запомнил на всю жизнь: "Вместе с тем до публикации в
Союзном журнале  ваши  стихи  не дотягивают. Чувствуется,  что  вы - человек
начитанный и  воспитанный  на  русской  поэзии прошлого века. Оттого в ваших
стихах есть интонации и от Фета, и от Полонского, и от Жуковского, - короче:
тех  поэтов,  что   ближе  вашему  мироощущению  и  миропониманию.  Но  ведь
девятнадцатый век  давно  закончился и мировая поэзия (почитайте внимательно
современных зарубежных поэтов - неделя подражания, а  для представления, что
поэзия движется  и развивается. Вы же смотрите на мир  через призму прошлого
столетия". Сергея это  письмо только  убедило в  правоте Липкинда: никому не
нужна такая поэзия, которую создают они - "тихую", как его вечно восторенный
коллега, или "громкую", так сказать,  гражданскую лирику. И позже этот чисто
книжный   человек  перешел   на   переводы   местных  поэтов,  стал   хорошо
зарабатывать. А один раз под  шафе,  когда Сергей, как Бедиль, понял уже все
тайны  мира, хвастался ему: "Ты представляешь? Вызывает меня (и он  называет
довольно громкое  им я в  республике) и  говорит: вот, мол, партийная газета
просит стихи о Ленине к столетию со дня рождения, а у меня ничего нет. Самое
ужасное  -  я улетаю послезавтра  в Каир на  конференцию,  а  потом  буду на
пленуме Союза писателей СССР. Ты сделай перевод. Я потом  переведу тебя. Я -
доверяю тебе". Так и договорились. Радостный от высокого доверия он принес в
редакцию перевод лауреата (а тот позвонил редактору, что все, мол, о'кей). И
стихи  были радостными. И с большим открытием:  что никого  мудрее и  умнее,
добрее  и заботливее  на  земле нет  и  быть  не  может.  Стихи  понравились
начальству и  оно пожелало  видеть их в новом сборнике  лауреата, который уж
был в наборе. Как тот  потом впопыхах  переводил  самого себя  - одному богу
известно.  Только на родном языке  стихи оказались хуже. Сергей  спрашивал у
местных: "Чем хуже  оригинал?".  -"Не знаю", был ответ. Наверное Эдик  очень
хороший переводчик. Или на  руски  это  луче звучит".  А  Сергей был уверен:
лауреату не хотелось  переводить  какого-то  литраа, он  наверняка мучился -
знал  ведь, что не его стихи (да и чувства и  мысли, европейского  человека,
ему  возможно, были  не совсем понятны)... Но  литраб после идания нескольки
сборников  переводв  был принят  в  Союз  писателей,  получил в том же союзе
должность референта, (теперь помимо переводов  он писал для секретарей Союза
еще и статьи для русских газет и журналов, в том числе  и московских, а Эдик
получил доступ к правительственной больнице и хотьи не  первой категории, но
все же правительственному  распределителю. Там черешня была по сорок копеек,
когда  на рынке она была еще четыре рубля. Впрочем, об отовариваниях в  этом
магазине Эдик предпочитал  не  распространяться. Но  Сергей  не  удержался и
настоятельно посоветовал Эдику прочесть Трифоновскую повесть "Предвариельные
итоги". Там действовал свой Эдик, с двумя небольшими различиями: трудился на
туркменской  литературной  ниве и к тому же его  мучила совесть. Эдик прочел
повесть и реакция его была удивительна: "Старик! Ты, наверное, хотел бы меня
уесть?  Не так ли? Но это - не  поделу. Мы просто обязаны им помогать. Это -
донорство.  Понимаешь?  -  Донорство.  Мы,  великий  русский  народ,  должны
помогать  развиваться национальным литературам.  Понял?  А  твой  Трифонов -
мудак.  Он не понимает  задач партии в области  искуссва". ("Это - отзвук ег
недавнего вояжа в Москву  на семинар, где его, видимо, учили уму-разуму, как
поднимать национальные лиераты.  А  через  год дадут  поездку в Финляндию по
линии  общества Дружбы народов и Эдик привезет оттуда джинсы  и будет  гордо
носить их  на своей костлявой заднице).  Спорить было  бессмысленно;  что по
сути думал Эдик - не узнать. Может, верил во все, что делал? Тогда - какой с
него  спрос?  Но  всего  десятьлет  спустя  он  навестил  Эдика, лежащего  в
специальном отделении нерядовой психиатрической больницы. Эдик был привязан,
требовал к  себе Председателя Союза  писателей, а то, угрожал он, пожалуется
самому Первому  секретарю ЦК, который его очень уважает. Потом, когда Сергей
доберется до  ноосферы,  он  увиит  Эдика  (странно - он  был развязан) Эдик
свободно парил в небесных  кущах, а Сергей был поражен, что Эдик - здесь. Он
ведь видел его в городе два дня назад живого и здорового. Просто  похоронить
за это время не успеют. А еще успеть умереть. Или сделать с собой что-нибудь
(Эдик ведь  с приветом -  это теперь  знали все). Сергей хотел выяснить, что
заставило  Эдика  покинуть  так хорошо устроенный для  него бренный  мир. Он
долго гнался  за  ним  (потом  он выяснит, что  в ноосфере они  -  на разных
информационных кругах, в  которых живет только  их  будущее.  Из  этих  сфер
невидимым  потоком сходит  информация,  которая управляет всей их жизнью.  И
Сергей удивился, когда Эдик - информационный пласт - выдал ему  черт-те  что
(чокнутый - что с него возьмешь!). Если бы он был перед  ним живой - Сергей,
возможно, и сказал  бы  ему кое-что. Он даже подумывал сказать. Если быне та
самая  последняя  информация (странно - она  была окрашена в  синий  цвет  -
неужели мусульмане проникли каким-то непонятным образом в цвет трагеди, если
у  них повсем  печальным  поводом  одевают только синее?). Эдик, как  всегда
безапеляционно вдавал Сергею