речь заходит  о влиянии прошлого  на
сегодняшний день. Обычно можно без труда уловить в произведении одной  эпохи
стремление так или иначе походить  на произведения предшествующей. Напротив,
гораздо  большего  труда,  видимо,  стоит   заметить  отрицательное  влияние
прошлого  и уразуметь, что новый стиль во многом  сформирован сознательным и
доставляющим художнику удовольствие отрицанием стилей традиционных.
     Траектория искусства  от романтизма  до наших дней окажется непонятной,
если  не принимать в расчет  - как фактор  эстетического удовольствия  - это
негативное  настроение, эту агрессивность и  издевку над старым  искусством.
Бодлеру нравилась черная  Венера  именно потому,  что классическая Венера  -
белая[23].  С   тех  пор   стили,  последовательно   сменявшие  друг  друга,
увеличивали  дозу  отрицательных   и  кощунственных  ингредиентов;  в   этом
сладострастном нагнетании  тоже наметилась некая  традиция,  и  вот  сегодня
профиль  нового  искусства  почти полностью  сложился  на  основе  отрицания
старого.  Понятно, как это всякий раз происходит. Когда искусство переживает
многовековую непрерывную  эволюцию  без серьезных разрывов  или исторических
катастроф  на  своем пути,  плоды  его как бы громоздятся друг  на  друга  и
массивная традиция  подавляет сегодняшнее вдохновение. Иными словами,  между
новоявленным  художником  и  миром  накапливается  все  больше  традиционных
стилей, прерывая живую и  непосредственную коммуникацию. Следовательно, одно
из  двух: либо традиция наконец задушит живую творческую  потенцию,  как это
было в  Египте,  Византии и вообще  на Востоке,  либо  давление прошлого  на
настоящее должно  прекратиться и тогда наступит длительный период, в течение
которого  новое  искусство  мало-помалу  излечится  от  губительных  влияний
старого.  Именно  второе  случилось  с европейской душой, в  которой порыв к
будущему взял верх над неизлечимым восточным традиционализмом и пассеизмом.
     Большая часть  того, что здесь названо "дегуманизацией" и отвращением к
живым формам, идет от этой неприязни к  традиционной интерпретации  реальных
вещей.  Сила атаки  находится в непосредственной зависимости от исторической
дистанции. Поэтому больше  всего  современных  художников отталкивает именно
стиль прошлого века, хотя в нем и присутствует изрядная доза оппозиции более
ранним стилям. И  напротив,  новая  восприимчивость проявляет подозрительную
симпатию  к  искусству  более  отдаленному  во  времени и  пространстве  - к
искусству  первобытному  и  к  варварской  экзотике.  По  сути  дела, новому
эстетическому сознанию  доставляют удовольствие  не столько эти произведения
сами  по  себе, сколько  их наивность,  то есть отсутствие традиции, которой
тогда еще и не существовало.
     Если  теперь  мы обратимся к  вопросу, признаком  какого жизнеотношения
являются  эти  нападки  на  художественное прошлое,  нас  застанет  врасплох
проблема  весьма  драматическая.  Ибо нападать  на  искусство  прошлого  как
таковое - значит в  конечном  счете восставать против самого Искусства: ведь
что такое искусство без всего созданного до сих пор?
     Так что  же выходит: под  маской  любви  к  чистому искусству  прячется
пресыщение искусством, ненависть к искусству?  Мыслимо ли  это? Ненависть  к
искусству может возникнуть только там, где зарождается ненависть и к науке и
к государству  -  ко  всей культуре  в целом.  Не  поднимается  ли в сердцах
европейцев  непостижимая злоба  против  собственной  исторической  сущности,
нечто вроде odium  professionis[24], которая  охватывает  монаха,  за долгие
годы монастырской  жизни получающего стойкое отвращение к дисциплине, к тому
самому  правилу,  которое  определяет  смысл  его  жизни[*Было бы  любопытно
проанализировать  психологические  механизмы,  в   силу  которых   искусство
вчерашнего  дня негативно влияет на искусство завтрашнего  дня. Для  начала,
один из очень понятных - усталость. Простое  повторение  стиля притупляет  и
утомляет восприимчивость. Вельфлин в "Основных  принципах истории искусства"
показал на разных примерах, с какой силой  усталость  вынуждала искусство  к
движению, заставляла  его видоизмениться. То же и в литературе. Для Цицерона
"говорить на латыни" еще звучало как " latine loqui ", но в V веке у Сидония
Аполлинария уже возникает потребность в выражении " latialiter insusurrare".
С тех пор слишком уж много веков  одно и  то же говорилось в одной и  той же
форме].
     Вот подходящий момент  для того, чтобы  перо благоразумно прервало свой
одинокий полет и примкнуло к журавлиному косяку вопросительных знаков.
ИРОНИЧЕСКАЯ СУДЬБА
     Выше  было  сказано,  что  новый  стиль  в  самом   общем   своем  виде
характеризуется вытеснением человеческих,  слишком человеческих элементов  и
сохранением   только  чисто  художественной   материи.  Это,  казалось   бы,
предполагает необычайный энтузиазм по отношению к искусству. Однако, если мы
подойдем к тому же факту с другой стороны и рассмотрим его в другом ракурсе,
нас  поразит  как  раз  противоположное  -  отвращение   к   искусству   или
пренебрежение  им.  Противоречие  налицо,  и  очень  важно обратить  на него
внимание. В  конце концов приходится отметить, что новое искусство - явление
весьма  двусмысленное, и  это, по  правде  говоря,  ничуть  не  удивительно,
поскольку двусмысленны почти  все значительные события  последних лет. Стоит
проанализировать европейские политические реалии, чтобы обнаружить в них  ту
же двусмысленность.
     Однако противоречие между любовью  и  ненавистью  к  одному  и тому  же
предмету  несколько смягчается  при более  близком  рассмотрении современной
художественной продукции.
     Первое  следствие, к которому приводит  уход искусства в  самое себя, -
это утрата им всяческой патетики. В искусстве, обремененном "человечностью",
отразилось специфически "серьезное" отношение к жизни. Искусство было штукой
серьезной, почти  священной.  Иногда оно - например, от  имени Шопенгауэра и
Вагнера - претендовало на спасение рода человеческого, никак  не меньше[25]!
Не может  не поразить тот  факт, что новое вдохновение  - всегда  непременно
комическое по своему характеру. Оно затрагивает именно эту струну, звучит  в
этой тональности. Оно насыщено комизмом, который простирается от откровенной
клоунады до едва заметного иронического подмигивания, но никогда не исчезает
вовсе. И  не то чтобы содержание произведения было комичным - это значило бы
вновь вернуться к формам и категориям  "человеческого"  стиля, - дело в том,
что  независимо от содержания само искусство становится игрой. А стремиться,
как уже  было сказано,  к фикции  как  таковой  -  подобное намерение  может
возникнуть только в веселом  расположении духа. К искусству стремятся именно
потому,  что  оно  рассматривает  себя  как  фарс.  Это  главным  образом  и
затрудняет серьезным людям,  с менее современной восприимчивостью, понимание
новых произведений: эти люди  полагают, что новые живопись и музыка - чистый
"фарс" в худшем  смысле слова,  и не допускают возможности,  чтобы  кто-либо
именно в  фарсе  видел главную  миссию  искусства и его  благотворную  роль.
Искусство  было бы  "фарсом" в  худшем смысле  слова,  если  бы  современный
художник  стремился  соперничать   с   "серьезным"  искусством  прошлого   и
кубистское полотно  было рассчитано  на  то, чтобы  вызвать  такой же  почти
религиозный, патетический  восторг,  как и статуя  Микеланджело. Но художник
наших  дней  предлагает  нам  смотреть  на искусство  как  на игру,  как,  в
сущности, на насмешку над самим собой. Именно здесь источник  комизма нового
вдохновения.  Вместо  того  чтобы  потешаться над кем-то  определенным  (без
жертвы не бывает комедии), новое искусство высмеивает само искусство.
     И,  пожалуйста, слыша все  это,  не  горячитесь, если  вы хотите  еще в
чем-то  разобраться.  Нигде  искусство  так  явно  не  демонстрирует  своего
магического  дара,  как  в  этой насмешке  над собой.  Потому  что  в  жесте
самоуничижения  оно как  раз  и  остается искусством,  и в силу удивительной
диалектики его отрицание есть его самосохранение и триумф.
     Я  очень   сомневаюсь,   что  современного   молодого   человека  может
заинтересовать стихотворение, мазок кисти или звук,  которые не несут в себе
иронической рефлексии.
     Конечно, как идея или теория все это не  так уж ново. В начале XIX века
группа немецких романтиков  во главе со  Шлегелями[26] провозгласила  Иронию
высшей  эстетической  категорией  - по  причинам,  которые совпадают с новой
направленностью   искусства.  Ограничиваться   воспроизведением  реальности,
бездумно  удваивая  ее,  не  имеет  смысла.  Миссия  искусства  -  создавать
ирреальные  горизонты. Чтобы  добиться  этого,  есть  только  один способ  -
отрицать нашу  реальность,  возвышаясь над нею. Быть художником -  значит не
принимать всерьез серьезных людей, каковыми являемся  мы, когда не  являемся
художниками.
     Очевидно, что это  предназначение нового  искусства  -  быть непременно
ироничным - сообщает ему однообразный колорит, что может привести в отчаяние
самых  терпеливых  ценителей. Однако  эта окраска  вместе с  тем  сглаживает
противоречие между любовью и ненавистью, о котором говорилось выше. Ибо если
ненависть  живет  в  искусстве  как  серьезность,  то  любовь  в  искусстве,
добившемся  своего  триумфа,  являет себя  как фарс, торжествующий над всем,
включая себя самого,  подобно тому как в системе  зеркал, бесконечное  число
раз отразившихся друг в друге, ни  один образ не бывает окончательным -  все
перемигиваются, создавая чистую мнимость.
НЕТРАНСЦЕНДЕНТНОСТЬ ИСКУССТВА
     Все  это  концентрируется в  самом  рельефном, самом  глубоком признаке
нового  искусства, в странной черте нового эстетического восприятия, которая
требует  напряженного размышления.  Вопрос этот  весьма  тонок  помимо всего
прочего еще и потому, что его очень трудно точно сформулировать.
     Для человека  самого  нового  поколения  искусство  это дело,  лишенное
какой-либо трансцендентности.  Написав эту фразу,  я испугался  своих слов -
из-за  бесконечного  числа значений, заключенных в них. Ибо речь идет  не  о
том,  что современному человеку искусство  представляется  вещью  никчемной,
менее важной,  нежели  человеку вчерашнего  дня, но о том, что  сам художник
рассматривает    свое    искусство   как    работу,   лишенную   какого-либо
трансцендентного смысла. Однако и  это недостаточно  точно выражает истинную
ситуацию. Ведь дело не в том, что художника мало интересуют его произведение
и  занятие:  они  интересуют  его постольку,  поскольку не  имеют серьезного
смысла, и именно в той степени, в какой лишены  такового. Это обстоятельство
трудно  понять,  не  сопоставив  нынешнее  положение  с положением искусства
тридцать  лет назад и вообще в  течение всего  прошлого, столетия. Поэзия  и
музыка имели тогда огромный авторитет: от них ждали по меньшей мере спасения
рода  человеческого  на  руинах религии и на  фоне  неумолимого  релятивизма
науки. Искусство  было трансцендентным в двойном смысле. Оно было таковым по
теме,  которая  обычно  отражала наиболее  серьезные  проблемы  человеческой
жизни,  и  оно  было  таковым  само  по  себе,  как  способность,  придающая
достоинство  всему человеческому  роду  и  оправдывающая его.  Нужно  видеть
торжественную  позу,  которую   принимал  перед  толпой   великий  поэт  или
гениальный   музыкант,   -   позу   пророка,   основателя   новой   религии;
величественную осанку государственного мужа, ответственного за судьбы мира!
     Думаю, что  сегодня художника  ужаснет  возможность быть помазанным  на
столь  великую миссию  и  вытекающая отсюда  необходимость касаться  в своем
творчестве материй, наводящих на подобные мысли. Для современного художника,
напротив,   нечто  собственно  художественное  начинается  тогда,  когда  он
замечает,  что  в воздухе больше не пахнет серьезностью и  что вещи, утратив
всякую  степенность,  легкомысленно пускаются в пляс. Этот всеобщий пируэт -
для  него подлинный  признак  существования муз. Если  и  можно сказать, что
искусство  спасает человека, то только  в том смысле, что оно спасает его от
серьезной  жизни и  пробуждает в нем мальчишество. Символом искусства  вновь
становится волшебная  флейта  Пана,  которая заставляет  козлят  плясать  на
опушке леса.
     Все  новое   искусство   будет  понятным   и   приобретет  определенную
значительность, если его истолковать как опыт пробуждения мальчишеского духа
в одряхлевшем мире. Другие стили претендовали на связь с бурными социальными
и политическими движениями  или же с  глубокими философскими  и религиозными
течениями. Новый стиль,  напротив, рассчитывает на то, чтобы его  сближали с
праздничностью  спортивных  игр  и  развлечений.  Это  родственные  явления,
близкие по существу.
     За  короткое  время мы увидели, насколько поднялась  на страницах газет
волна  спортивных игрищ, потопив почти все корабли  серьезности.  Передовицы
вот-вот  утонут  в глубокомыслии заголовков, а  на  поверхности  победоносно
скользят яхты регаты. Культ тела - это всегда  признак  юности,  потому  что
тело   прекрасно  и  гибко  лишь   в   молодости,   тогда   как  культ  духа
свидетельствует о воле к старению, ибо дух достигает вершины своего развития
лишь тогда, когда тело вступает в  период упадка.  Торжество спорта означает
победу  юношеских  ценностей  над   ценностями.  старости.   Нечто   похожее
происходит в кинематографе, в этом телесном искусстве par exellence[27].
     В  мое время  солидные  манеры пожилых еще обладали большим  престижем.
Юноша жаждал  как  можно  скорее перестать быть юношей и стремился подражать
усталой  походке  дряхлого  старца.  Сегодня  мальчики  и девочки  стараются
продлить детство, а  юноши  - удержать и подчеркнуть свою юность. Несомненно
одно: Европа вступает в эпоху ребячества.
     Подобный  процесс не  должен удивлять. История  движется в  согласии  с
великими  жизненными  ритмами.  Наиболее крупные  перемены  в  ней  не могут
происходить по каким-то второстепенным и частным причинам, но - под влиянием
стихийных  факторов,  изначальных  сил  космического   порядка.  Мало  того,
основные  и  как  бы  полярные  различия, присущие живому существу,  - пол и
возраст -  оказывают  в свою  очередь властное влияние на  профиль времен. В
самом  деле,   легко  заметить,  что  история,  подобно  маятнику,  ритмично
раскачивается   от  одного  полюса  к  другому,  в   одни  периоды  допуская
преобладание  мужских свойств, в другие  -  женских,  по временам  возбуждая
юношеский дух, а по временам - дух зрелости и старости.
     Характер, который во всех сферах приняло  европейское бытие, предвещает
эпоху  торжества мужского начала  и юности. Женщина и старец на время должны
уступить авансцену юноше, и не  удивительно, что мир с  течением времени как
бы теряет свою степенность.
     Все   особенности  нового   искусства   могут   быть  сведены   к   его
нетрансцендентности, которая в свою очередь заключается не в чем ином, как в
необходимости изменить свое место в иерархии человеческих забот и интересов.
Последние  могут  быть  представлены  в  виде ряда  концентрических  кругов,
радиусы которых измеряют дистанцию до  центра жизни, где  сосредоточены наши
высшие  стремления.  Вещи  любого  порядка  -  жизненные  или  культурные  -
вращаются  по  своим  орбитам,  притягиваемые   в  той   или  иной   степени
гравитационным  центром   системы.  Я  сказал   бы,  что   искусство,  ранее
располагавшееся,  как  наука или политика,  в непосредственной  близости  от
центра тяжести  нашей личности, теперь  переместилось ближе к периферии. Оно
не  потеряло ни  одного из  своих  внешних  признаков,  но удалилось,  стало
вторичным и менее весомым.
     Стремление  к чистому искусству отнюдь не является, как обычно  думают,
высокомерием,   но,   напротив,   -   величайшей   скромностью.   Искусство,
освободившись  от  человеческой  патетики,  лишилось  какой  бы то  ни  было
трансценденции, осталось только искусством, без претензии на большее.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
     "Исида[28]  тысячеименная,  Исида  о десяти  тысячах  имен!"  - взывали
египтяне к своей богине. Всякая реальность  в определенном смысле такова. Ее
компоненты, ее черты - неисчислимы. Не слишком ли смело  пытаться обозначить
предмет, пусть  даже самый простой, лишь некоторыми из  многих имен? Было бы
счастливой  случайностью,  если  бы  признаки, выделенные  нами среди многих
других, и в самом деле оказались решающими. Вероятность этого особенно мала,
когда  речь идет  о зарождающейся реальности,  которая только  начинает свой
путь.
     К  тому же весьма возможно, что  моя попытка  описать основные признаки
нового  искусства  сплошь ошибочная. Я завершаю  свое эссе, и во  мне  вновь
пробуждается интерес  к  вопросу  и  надежда  на то,  что за  первым  опытом
последуют другие, более глубокие.
     Но я усугубил  бы  ошибку,  если бы стремился исправить ее, преувеличив
один какой-то частный момент в общей картине. Художники обычно впадают в эту
ошибку; рассуждая о своем искусстве, они  не отходят в сторону, дабы обрести
широкий взгляд на вещи. И все же  несомненно: самая близкая к истине формула
- та,  которая в своем наиболее цельном  и завершенном  виде справедлива для
многих  частных  случаев и,  как  ткацкий станок, одним  движением соединяет
тысячу нитей.
     Не  гнев и не энтузиазм руководили мной, а исключительно только радость
понимания. Я  стремился  понять смысл новых  художественных  тенденций, что,
конечно, предполагает априорно доброжелательное расположение  духа. Впрочем,
возможно ли иначе подходить к теме, не рискуя выхолостить ее?
     Могут сказать: новое искусство до сих пор не создало ничего такого, что
стоило бы труда понимания; что же, я весьма близок к тому, чтобы так думать.
Из новых произведений я стремился извлечь их интенцию как самое существенное
в них,  и меня не заботила ее реализация.  Кто знает,  что может вырасти  из
этого нарождающегося стиля! Чудесно уже то, за что теперь так рьяно взялись,
- творить из ничего. Надеюсь, что позднее будут  претендовать  на  меньшее и
достигнут большего.
     Но  каковы  бы  ни были крайности новой  позиции,  она, на  мой взгляд,
свидетельствует о несомненном -  о  невозможности возврата  к  прошлому. Все
возражения  в адрес творчества новых художников могут быть основательны,  и,
однако, этого недостаточно  для  осуждения  нового искусства. К  возражениям
следовало бы присовокупить еще  кое-что: указать искусству другую дорогу, на
которой  оно не стало  бы  искусством дегуманизирующим, но и не повторяло бы
вконец заезженных путей.
     Легко кричать, что искусство возможно только в рамках  традиции. Но эта
гладкая фраза  ничего не дает художнику,  который с кистью или пером в  руке
ждет конкретного вдохновляющего импульса.
КОММЕНТАРИЙ
ДЕГУМАНИЗАЦИЯ ИСКУССТВА
     (La  deshumanisacion  del  arte).  -  О.  С.,  3, р.  353-419.  Впервые
публиковалась в 1925 году на  страницах "Эль Соль".  Одна из самых известных
работ  Ортега;  неоднократно  издавалась в  странах Европы  и  Америки.  (На
русском  языке впервые опубликованы  фрагменты книги в сборнике "Современная
книга по эстетике. Антология". М., Изд-во иностр. лит., 1957, с. 447-456.)
     К  зарубежному  читателю   эта   работа  пришла  почти  одновременно  с
"Восстанием  масс" и  воспринималась  в  основном в общем идейном  контексте
последнего  произведения.  Предсказание  Ортеги   о  необратимости  процесса
развития нового искусства в соответствии  с "логикой" дегуманизации, а также
идея о  том,  что  такое  искусство  становится  "катализатором"  социальной
дифференциации,  вызвали  либо  резко  критические,  либо  по  меньшей  мере
сдержанные отклики на эту работу, которую следует воспринимать как целое. За
идеологическим  пафосом критики  сниж