, в которой два-три
человека изображаются в помещении  кухни или  харчевни  и  где большую  роль
играет натюрморт: кухонная утварь, посуда, съестное.
     [13]  Собственно  "Продавец  воды  в  Севилье" (1618-1621  гг., Лондон,
Апслей-Хаус, коллекция Веллингтона).
     [14] "Распятие" для монастыря Сан Пласидо (1630-е гг., Мадрид, Прадо) -
одно из самых известных произведений  Веласкеса, особенно любимое писателями
поколения 1898 г.
     [15]  "Коронация  Марии" (начало 1640-х гг., Мадрид,  Прадо)  - поздняя
религиозная композиция Веласкеса, созданная до заказу королевы.
     [16] Герцог  Моденский, талантливый  полководец и известный авантюрист.
Посетил Испаншо в 1638 г.
     [17]  Изгнание  морисков  в  1609  г. - варварская  акция,  проведенная
Филиппом III и имевшая  для страны катастрофические последствия. Сохранились
свидетельства, что  Веласкес больше  внимания  уделил  страданиям  морисков,
вынужденных покинуть родные земли,  чем официальным  "героям" - королю и его
приближенным. Очевидно,  поэтому  картина показалась  "неожиданной"  истинно
придворному художнику Кардуччи.
     [18] Здесь - сразу (итал.).
     [19] Парки  - в римской мифологии богини судьбы, прядущие  и обрезающие
нити человеческой жизни.
     [20]  Историю  соревнования богини  Афины  и ткачихи  из Меонии  Арахны
Овидий изложил в VI книге "Метаморфоз".
     [21] Другие названия картины - "Христос у колонны", "Бичевание Христа",
"Христос  и  христианская  душа"  (начало 1630-х гг.,  Лондон,  Национальная
галерея).
     [22] Изабелла Бурбонская  - первая жена Филиппа  IV, дочь  Генриха  IV.
Несмотря  на нелюбовь королевы к  позированию, Веласкес  все  же написал  ее
конный портрет для дворца Буэн Ретиро (ок. 1631 г., Мадрид, Прадо).
     [23] "Ла Фрага" - портрет Филиппа IV в военном костюме (1644, Нью-Йорк,
коллекция Фрика). Портрет  был  написан  во  время  подавления  восстания  в
Каталонии,  в  городе Фрага,  где находилась  штаб-квартира  короля  (отсюда
название картины).
     [24] Кардинал-инфант Фердинанд (1609-1641) - младший из сыновей Филиппа
III.
     [25] Портрет жены - так называемая "Сивилла" (конец 1630-х гг., Мадрид,
Прадо).
     [26]  Предполагаемый портрет  дочери  -  так называемая "Дама с веером"
(Лондон, коллекция Уоллеса).
     Компьютерный набор - Сергей Петров
     Дата последней редакции - 19.08.99



   Хосе Ортега-и-Гассет.
   Гойя и народное

----------------------------------------------------------------------------
     Перевод А. Ю. Миролюбовой, 1991 г.
     OCR: Сергей Петров, 21.08.99
     Origin: http://www.chat.ru/~scbooks/

----------------------------------------------------------------------------
     Гойя  родом  из селения,  к тому же селения арагонского, что  равняется
селению  в  превосходной  степени.  Он  не получает  никакого  гуманитарного
образования. Учится живописи  в Сарагосе, где живет вместе с людьми, равными
ему по происхождению. В Испании не было художников,  которые отличались хотя
бы  хорошей  школой.  Ремеслу  Гойю  обучают  плохо, и  он никогда не сможет
преодолеть некоторой неуверенности, которая почти во всех случаях делает  из
него нечто поразительное: великого художника, проборматывающего свои сюжеты.
У  него такой же  прямой, порывистый, "стихийный" характер, как и у всех его
земляков, когда  им  недостает  системы  торможений и  запретов,  которая  и
составляет "хорошее воспитание". Но легенда о храбром и неукротимом искателе
приключений не имеет под собой ровно никаких оснований. Он делает то же, что
и  множество других молодых художников: копит  деньги для поездки в Рим. Его
первые работы в  сарагосских  церквах  выдают крепкого  мастерового, который
обладает  хорошими  способностями,  не  очень  хорошей  выучкой  и  которому
решительно  нечего  сказать.  Его  искусство без  какого-то  особого  блеска
существует  в  окостенелых  формах  того  времени,  которые  только начинают
приходить в движение, взметенные декоративным вихрем Тьеполо.
     Следует  сразу  подчеркнуть,  что  развитие  Гойи шло  очень  медленно.
Светлой  головой он не отличался. Когда он приезжает в  Мадрид  и начинает в
1775 году серию картонов для гобеленов, за его  плечами нет ни одной работы,
которая хотя бы отдаленно напоминала нам Гойю.
     Всегда  считалось,  что  этот  человек  творит  из  сокровенных  глубин
сурового  одиночества духа, как родник  изливает  влагу, скрытую в  потайных
подземных  источниках.  Я  бы  взял  на себя смелость  спросить у  историков
искусства, на чем  основывается такое мнение.  "Вечные"  черные  картины[1],
одна-другая серия  гравюр,  все творчество последних двадцати лет его долгой
жизни неправомерно тяготеют  над любой попыткой толкования будничного  бытия
Гойи  - художника и человека. В том, что  он  приезжает в  Мадрид и начинает
работать  для  шпалерной  фабрики[2]  по  указаниям  Менгса, я  вижу признак
совершенно иного темперамента.
     В картонах  начинает  проявляться тот Гойя, каким он мог и  должен  был
быть. И это происходит именно тогда,  когда впервые  в жизни он подвергается
давлению  однородной  среды,  обладающей  очень   отчетливым  обликом:   это
столичный,   более  того,   придворный   мир.  Гобелены   предназначены  для
королевских дворцов, мануфактура принадлежит короне, руководит ею придворный
живописец.  Так  вот,  неотесанный  мужлан  из  Фуэндетодоса[3]  и  Сарагосы
немедленно  попадает  в  тон,  более  того,  именно  в  этом  общем  тоне  и
проявляется  его в  высшей  степени самобытное  дарование. Четырнадцать  лет
спустя,  в  1790  году,  он  начинает  вращаться  в самом  аристократическом
обществе  и  завязывает дружбу с крупными  интеллектуалами того времени. Эта
вторая среда отличается от придворной: в ней господствуют другие  запросы, в
нее вторгаются  "новые идеи". И  как  раз  тут  мы  видим новый  взлет Гойи:
возможности, которые лежали в  нем  косной массой,  приходят в движение. Еще
через пятнадцать  лет, когда в  Испании  сказываются последствия Французской
революции, Гойя  попадает в другую ситуацию и, несмотря на годы, на глухоту,
сразу же откликается на нее, черпая из  тайников души новое вдохновение. Все
это может  навести  на мысль, что  перед нами человек, сверхчувствительный к
окружению, живущий за счет него,  или, как  говорят характерологи и особенно
психиатры, "синтонным", настроенный на одну волну с обществом. Соматический,
телесный образ Гойи как будто соответствует этому определению.
     Но когда мы говорим,  что в картонах  проявляется Гойя, было бы неплохо
решить для себя - в чем  же конкретно? Превратные суждения о нашем художнике
основаны на  грубейшей  ошибке,  которая была допущена при оценке  этого  по
большому счету начального этапа  его творчества.  К счастью, наши ученые уже
давно исправили эту ошибку. Я имею в виду сюжеты гобеленов. Некоторые из них
представляют  собой  чисто  или  наполовину  народные  испанские  сцены.  Из
совершенно  непростительного  невежества   предполагалось,  что  Гойя   сам,
свободно выбирал народные сюжеты. Отсюда моментально  родилось представление
о  Гойе  - поклоннике народного и чисто  испанского,  который  жил  в  среде
озорников и веселых девиц, тореро и забияк. Сейчас мы знаем: сверху исходили
не только общие указания,  чтобы Гойя  писал  картины  на  темы национальных
обычаев, но и многие  конкретные сюжеты. В тех исключительных случаях, когда
было иначе, Гойя не забывает  указать  в сопроводительном письме: "Придумано
мною".
     Предполагаемую народность Гойи сильно снижают следующие обстоятельства.
Во-первых, с начала XVIII века придворные художники, иностранцы Уасс, Парет,
сыновья  Тьеполо, постоянно обращаются  к народным темам. Во-вторых, по всей
Европе в это время происходит то же самое. В-третьих, "народность" как  одно
из  ключевых  направлений европейской живописи складывается  уже в последней
трети XVI  века.  В  Италии  оно зарождается  бурно -  с Караваджо. Под  его
влиянием сложился - хотим мы того или нет - сам Веласкес. Так что живописать
народные обычаи  в  1775 году не означало ничего особенного. А  в-четвертых,
есть  обстоятельство  куда  более  значительное:  в  XVIII  веке  в  Испании
возникает удивительнейшее явление, которое не наблюдалось ни в одной стране.
Страстное увлечение  народным,  уже не в живописи, а  в повседневной  жизни,
охватывает  высшие  классы.  К  любопытству и филантропическому  сочувствию,
повсюду питавшим "народность", в Испании добавляется нечто неистовое, что мы
должны определить  как "вульгаризм". Это слово не случайно пришло мне на ум.
Я заимствовал его из  лингвистики,  где оно является термином и имеет строго
определенный  смысл. Речь  идет о следующем:  в  языке  часто появляются два
варианта  одного  и  того же слова,  или два синонима,  из  которых  один  -
письменного происхождения, а другой сообразуется с тем, как его произносит и
употребляет  народ. Так вот: если в сообществе,  говорящем на данном  языке,
прослеживается  тенденция к предпочтению народной  формы, это в  лингвистике
называется "вульгаризмом". В определенных дозах такое предпочтение нормально
для  любого  языка,  питает  его,  придает  ему  остроту,  делает  гибким  и
подвижным.
     А  теперь пусть читатель представит  себе,  что  подобная  тенденция  с
правил словоупотребления перешла на танцы, песни, жестикуляцию, развлечения.
Это уже  не лингвистика, а всеобщая история нации.  И если вместо привычной,
строго дозированной игры  в простонародье в подражание вульгарным  привычкам
мы вообразим себе пылкий,  исключающий  что-либо  иное энтузиазм,  настоящее
исступление, благодаря которому пристрастие к простонародному превращается в
основной рычаг  всей испанской жизни второй половины XVIII века, нам удастся
обозначить заметное явление нашей истории, которое я называю "вульгаризмом".
У меня не укладывается в голове, как получилось, что этот феномен до сих пор
не  был  замечен  и  оценен по достоинству:  его  масштабы в пространстве  и
времени  огромны, его действие продолжается еще  в первые годы нашего века -
люди  моего  поколения всецело  пережили его в дни  своего отрочества, -  и,
насколько мне известно, никакой другой народ не имел в своей  истории ничего
подобного. В  других странах  нормой было как раз обратное: низшие  классы с
восхищением  наблюдали  правила жизни, созданные  аристократией, и старались
подражать  им. Смещение  этой  нормы поистине  поразительно. Но  именно  это
смещение  определяло  -  хотим мы  того  или  нет -  всю испанскую  жизнь на
протяжении многих поколений. Простой народ поместил себя в жизненные правила
собственного  изобретения,  принял их с  энтузиазмом,  с  полным  осознанием
самого себя как их  творца и с несказанным наслаждением; принял без  оглядки
на аристократические обычаи и без всякого стремления  им подражать. Со своей
стороны  высшие  классы  лишь  тогда  чувствовали  себя  счастливыми,  когда
оставляли  собственные  привычки  и  насыщались  вульгаризмом.   Не  следует
преуменьшать: вульгаризм был способом счастья,  который в XVIII веке открыли
для себя наши предки. Прикиньте, сколько особенных, небывалых событий должно
было  произойти   в  Испании  с  конца  XVII  века,  чтобы   полвека  спустя
обнаружилось  столь  неслыханное  явление.  Однако  эти  события  прошли  не
замеченными  перед  близорукими глазами  историков.  Но  оставим для другого
случая рассмотрение  истоков этого  явления  и  определим  три основные  его
составляющие. Первая заключается в нарядах и  украшениях жителей  Мадрида  и
некоторых  андалузских  столиц,  в репертуаре  характерных  действий,  поз и
жестов,  абрисе  и  музыке   движений  тела,  произношении,  оборотах  речи,
специфических словечках.
     Невозможно выразить, до какого предела дошел во второй половине XVII в.
упадок  испанской   аристократии.   "У   нас  нет   умов",  -  уже  указывал
граф-герцог[4] и в официальном документе, и то же  самое повторял Филипп IV,
когда, удалив графа-герцога,  взял  на себя всю  полноту  власти.  Почитайте
"Письма иезуитов", относящиеся к этим годам, и вас поразит, с какою ясностью
тогдашние испанцы отдавали себе  отчет в никчемности своей знати[*Cartas  de
algunos P.P. de la Compania de Gesus sobre los sucesos de la monarguia entre
los anos de 1634 у 1648, siete volumenes. Madrid, 1861 a 1865]. Она утратила
всякую творческую  силу.  Она  оказалась  беспомощной не  только в политике,
управлении страной  и военном деле, но даже не  способна была  обновлять или
хотя бы с изяществом поддерживать правила повседневного существования. Таким
образом,  она  перестала  исполнять основную функцию  любой  аристократии  -
перестала  служить  примером.  А  без  образцов,  подсказок  и  наставлений,
исходящих  сверху,  народ почувствовал  себя лишенным  опоры, оставленным на
произвол  судьбы.  И  тогда в  очередной раз/проявляется редкая  способность
самого низкого нашего  простонародья - fare  da  se[5], жить  само по  себе,
питаясь своими собственными соками, своим собственным вдохновением. Я считаю
эту способность редкой, потому что ее совсем не так часто встретишь у нации,
как  может  показаться  при  первом  приближении.   С  1670  года  испанское
простонародье начинает  жить, обратившись внутрь  самого  себя.  Вместо того
чтобы  искать правила  вовне, оно  понемногу  воспитывает и  стилизует  свои
собственные,  традиционные[*He   исключено,  что  тот   или   иной   элемент
заимствуется у знати, но и он переиначивается  согласно собственно народному
стилю].  Результатом  этой  стихийной,  разрозненной  и повседневной  работы
станет тот самый репертуар  поз и жестов,  каким пользовался испанский народ
на  протяжении  двух  последних   столетий.   Этот   репертуар   имеет  одну
особенность, благодаря которой он представляет собой нечто, по моему мнению,
уникальное,   а   именно:   действия   и    движения,   составляющие    его,
непосредственны, как и все народное, но в  то же время они уже  стилизованы.
Исполнять их -  значит непросто  жить, а жить "по правилам", существовать "в
стиле".  Наш народ  создал  себе  как бы  вторую  природу,  уже  обогащенную
эстетическими свойствами. И  этот  репертуар  ежечасно используемых линий  и
ритмов  стал  словарем,  драгоценным  материалом,  из  которого  создавались
народные  искусства.   Они  представляли   собой,   таким  образом,   вторую
сознательную стилизацию,  которая была осуществлена на  основе первоначально
закрепленных  движений,  жестов  и  речи. Пример тому - две  другие  большие
составляющие  неодолимой  волны "вульгаризма",  захлестнувшей  Испанию около
1750  года.  Речь идет о  двух  величайших  художественных  явлениях,  какие
породил наш народ в тот век, - о бое быков и о театре.
     То,  что мы теперь  называем корридой, едва ли имеет хотя бы отдаленную
связь с древней  традицией боя быков, в котором участвовала  знать. Именно в
последние  годы  XVII века, когда,  как я полагаю, испанский  народ решается
жить  своей  собственной  сущностью,  мы  впервые  с  достаточной   частотой
сталкиваемся  в рукописях и  документах со  словом "тореро",  применяемым  к
людям из простонародья, которые, объединяясь в  труппы еще  довольно зыбкого
профессионализма,  объезжали мелкие городки и  селения. Все это  еще не было
корридой - строго согласованным спектаклем, подчиненным правилам искусства и
эстетическим нормам, который вынашивался долго: полвека. Можно  сказать, что
бой  быков  выкристаллизовался  как произведение  искусства около 1740 года.
Почему процесс  протекал  так  медленно  и  почему  именно  к названной дате
подоспело  художественное  оформление  народной  игры  с  быками -  вопросы,
которые могут  увести далеко от нашей темы. Для  нас  важно, что в четвертой
декаде века  появляются  первые организованные куадрильи[6],  которые  берут
быка  из  загона  и,  исполнив  предусмотренный, с  каждым  днем  все  более
определявшийся ритуал, возвращают его на скотный двор убитым  "по правилам".
Эффект, произведенный этим в  Испании,  был  молниеносным  и всепоглощающим.
Год-два  спустя исступление, в  какое коррида приводила все классы общества,
уже серьезно беспокоило министров. Сохранился меморандум Кампильо, правителя
очень дельного, где он выражает свое огорчение по поводу  того, что, как ему
сообщили,  простолюдины в Сарагосе несут в заклад последнюю рубашку, лишь бы
только попасть на бой быков[*Дон Хосе де Кампильо и Коссио был министром при
Филиппе V. Поскольку  я пишу в положении кочевника (в Лиссабоне), у меня нет
под  рукой  давно  уже  сделанной  выписки из этого  меморандума,  где  была
обозначена дата. Но раз  Кампильо умер в  1741  году,  можно  с  достаточной
точностью  утверждать, что  высказывание  относится  к  предыдущему  году. Я
считаю  эту  дату эпохой в истории тавромахии]. За всю  историю нашей  нации
мало что так захватывало ее, приносило ей в те полвека, о которых идет речь,
столько  счастья,  как  праздник  боя быков.  Богачи  и неимущие, мужчины  и
женщины  тратят добрую долю каждого  дня, собираясь  на корриду, находясь на
корриде,  обсуждая корриду и  ее  героев. Коррида  превратилась  в настоящее
наваждение. И нельзя  забывать,  что  сам  спектакль  не  более  чем лицевая
сторона, эффект сиюминутного присутствия, за которым  открывается целый мир:
от лугов, где  пасутся  боевые быки, до таверн и распивочных, где собираются
тореро и болельщики.
     Энтузиазм .не меньший,  чем .бой быков, вызывал  в это  время  и театр.
Если  я ошибаюсь,  утверждая,  что  период от 1760 до 1800  года был  эпохой
наибольшего  пристрастия  испанцев к  театру,  пусть мне приведут  серьезные
доводы. Но если этот факт  достоверен,  историки  должны будут  показать нам
его,  выявить и обрисовать со всей тщательностью, потому что  он чрезвычайно
важен.  Именно тогда  - а не в XVII веке - театр делается всеобщей страстью,
составляет  часть  жизненного  достояния  всех,  принадлежит всем  всецело и
безраздельно. Так  вот, драматурги в этот период  столь же  ничтожны,  как и
художники. В Испании после 1680 года дефицит талантов в  науке, словесности,
изобразительном  искусстве  попросту  ужасен  - до такой  степени,  что  это
граничит  с патологией и требует дополнительного разъяснения. В тысячный раз
ставились  комедии нашего старого  барочного театра.  Но  добавились и новые
театральные жанры - сайнете, хакары, тонадильи[7], - жанры простонародные по
стилю  и  происхождению, или,  как  сарсуэлы[8], рожденные при дворе,  но  с
каждым  днем все более и более насыщающиеся  народным духом. Эти новые жанры
были лишены  каких  бы то ни было литературных  достоинств,  -  больше того,
никаких  достоинств  и  не  предполагалось.  Как же  тогда  объяснить,  что,
несмотря на это,  испанский театр переживал, свой, быть может, звездный час?
У людей, которые по-ребячески произвольно судят об истории  мирового  театра
и,  не замечая  очевидного, предполагают  ad libitum[9],  что  театр -  жанр
главным  образом  литературный,  такое в голове не укладывается: коль  скоро
данная  эпоха  не была богата  драматургами,  то,  будучи  слепы  и  глухи к
реальным фактам, они не могут признать ее высшим этапом в театральной жизни.
Но  если уяснить себе, что нормой в истории всякого театра  является то, что
он живет в основном за  счет актрис, актеров и сцены,  а драматические поэты
оказывают на него второстепенное, преходящее воздействие, все  становится на
свои места. Рассматриваемый нами этап развития  испанского театра - крайняя,
впадающая в карикатуру иллюстрация тому. Под вековой пылью нашего  барочного
театра,  рядом  с  кучкой  тупиц  драматургов, превращавших сцену в  болото,
начиная с  1760  года  появляются  сплошной  чередой  гениальные  актрисы  и
блестяще  одаренные  актеры.  Те  и другие,  за редчайшими исключениями,  из
простонародья.  Актрисы  не  только  декламировали -  они  были  певицами  и
танцовщицами.  И  своим   расцвет