можно  сказать, что  самый  глубинный
слой нашей  жизни,  слой, поддерживающий  и  несущий  на  себе  все  прочие,
образуется  посредством верований.  Вот  та  твердая  почва,  на  которой мы
трудимся в  поте лица. (Между прочим, метафора "твердь" ведет  происхождение
от  одного  из  самых  базовых  верований,  без  которого  мы  не смогли  бы
существовать:  я имею в  виду верование  в то, что, несмотря на  случающиеся
время  от времени  землетрясения, почва твердая.  Вообразите, что последует,
если завтра  почему-либо  это  верование  нас  покинет. Прогноз  метаморфоз,
которые произойдут  в связи  с  такой переменой в  жизни, - вот превосходный
материал для введения в историческое мышление.)
     И, однако, в  этой фундаментальной области наших верований то здесь, то
там,  точно  люки, зияют  провалы  - провалы  сомнений. Сейчас  пришло время
сказать,  что  сомнение,  сомнение  не методического  или  интеллектуального
свойства, подлинное сомнение, - это способ  существования верования, в общем
устройстве жизни оно принадлежит тому же уровню, что и верования. В сомнении
тоже  пребывают.  С  той оговоркой, что это тяжкое  пребывание. В  сомнениях
пребывают  как  в  пропасти,  -  иными  словами,  падая. Ибо  это  отрицание
стабильности.  Мы внезапно ощущаем, что почва  уходит из-под ног, и кажется,
что мы падаем в пустоту, что  ухватиться не за что и жить нечем. Словно сама
смерть вторгается  в нашу жизнь, словно при нас зачеркивают наше собственное
существование.  Тем не менее у сомнения  и верования имеется  общая черта: в
сомнении и веровании "пребывается", мы не полагаем сомнение, не задаемся им.
Сомнение  вовсе не идея, которую можно обдумать, а можно и не  думать о ней,
можно отстаивать, критиковать, формулировать, а можно этого  и  не делать, -
нет, мы  и  есть  оно. Не  сочтите за парадокс,  но мне представляется очень
затруднительной задачей  описать,  что такое подлинное  сомнение, и остается
только  сказать, что мы верим нашему сомнению. Если бы это было не так, если
бы мы сомневались в собственном сомнении, оно оказалось бы вполне безобидной
вещью. Но самое  страшное в том и  заключается, что оно живет и действует по
тем же законам, что  и верование, принадлежит тому же уровню. Таким образом,
различие между  верой и сомнением состоит  не  в  том,  чтобы верить  или не
верить.  Сомнение - это не "не верить" по отношению к "верить" и  также  это
"не верить в то, что это не так" по отношению к  "верить в то, что это так".
Отличительный  признак сомнения в  том,  что в него веруется.  Вера полагает
Бога   существующим   или  несуществующим.  Она  помещает   нас  в  ситуацию
утверждения или отрицания, в обоих случаях однозначную, и потому, находясь в
ней, мы не теряем ощущения стабильности.
     Больше всего нам  мешает  толком разобраться  с ролью  сомнения в нашей
жизни подозрение,  что оно  не  обращает нас  лицом к реальности. Эта ошибка
проистекает из непонимания природы верования и сомнения. Как было бы удобно:
усомнишься в чем-нибудь - и оно тотчас перестает быть реальным. Но такого не
бывает, - сомнение ввергает нас в сферу сомнительного, в реальность не менее
очевидную,   нежели   рожденная   верованием,   но    только   многозначную,
двусмысленную,  непостоянную,  сталкиваясь  с которой  мы не  знаем,  ни что
думать,  ни  что  делать.  Сомнение  в   итоге  оказывается   пребыванием  в
нестабильности как  таковой,  это жизнь  в миг  землетрясения, землетрясения
постоянного и неизбывного.
     На эти мгновения, да и  вообще  на  многое в человеческой  жизни, самый
яркий свет проливает не научная мысль, а язык повседневности. Мыслители, как
это ни странно,  всегда  пренебрегали  этой существеннейшей реальностью, они
просто  отворачивались  от  нее. И  напротив, непрофессиональный  мыслитель,
больше  прислушивавшийся  к  тому,  что  для  него  суть важно,  пристальнее
вглядывавшийся в  собственное  существование, оставил  в  просторечии  следы
своих прозрений. Мы  слишком часто  забываем,  что  язык сам по  себе мысль,
доктрина.  Используя  его   в  качестве  инструмента   для   самых   сложных
теоретических  комбинаций,  мы не  принимаем  всерьез изначальной идеологии,
которой он, язык, является.  Когда мы наугад, не очень заботясь о выражении,
используем уже готовые  языковые формулы и внимаем тому, что они говорят нам
по собственному  усмотрению,  нас  поражает  точность  и проницательность, с
какой они открывают реальность. '
     Все выражения повседневного  языка, имеющие отношение к  сомнительному,
свидетельствуют,   что    человек   ощущает   сомнение   как    нетвердость,
нестабильность.  Сомнительное   представляет  собой  текучую  реальность,  в
которой человек не может сыскать опоры и падает. Отсюда: "пребывать в пучине
сомнений"  -  контрапункт  к  уже  упоминавшейся  метафоре  "твердь".  Образ
сомнения передается в языке как флюктуация, колебание, прилив и отлив. И так
оно и есть, мир  сомнительного  -  морской  пейзаж,  вызывающий предчувствие
кораблекрушения.  Сомнение, представленное как волновое колебание, позволяет
нам осознать,  до какой степени оно является  верованием, насколько оно  под
пару  верованию.  Ведь  сомневаться  -   значит   пребывать  разом   в  двух
антагонистических верованиях,  соперничающих между собой,  отталкивающих нас
от   одного  к   другому,  выбивая  из-под   ног  почву.   В  "сомневаться",
"раздваиваться" ясно просматривается "два".
     Естественная  человеческая  реакция  на  разверзающуюся  в  тверди  его
верований  пропасть - постараться вынырнуть из "пучины сомнений". Но что для
этого надо делать? Ведь для области сомнительного как  раз и характерно, что
мы не знаем, что делать. Что можно поделать, если то, что с нами происходит,
заключается именно в том, что  мы не знаем, что делать,  потому  что мир - в
данном случае какая-то его часть - предстает двусмысленным? С этим ничего не
сделаешь.  В  такой  ситуации человек  начинает заниматься  странным  делом,
которое и на дело-то почти не похоже: человек принимается думать.  Думать  о
какой-либо  вещи  - это самое малое из того, что можно с этой вещью сделать.
Это даже не значит прикоснуться к ней. И шевелиться для этого тоже не нужно.
И все же, когда все вокруг рушится, у нас остается  возможность поразмышлять
над тем,  что рушится. Интеллект - это  самое доступное человеку орудие.  Он
всегда под рукой. Пока человек верит, он не склонен  им пользоваться, потому
что интеллектуальное усилие тягостно. Но, впав в сомнения, человек хватается
за интеллект как за спасательный круг.
     Прорехи в наших верованиях -  вот те бреши, куда вторгаются  идеи. Ведь
назначение идей состоит  в том,  чтобы заменить нестабильный,  двусмысленный
мир на мир, в котором  нет  места  двусмысленности. Как  это достигается? С.
помощью воображения, изобретения  миров. Идея - это воображение. Человеку не
дано никакого  заранее  предопределенного  мира. Ему даны  только  радости и
горести  жизни. Влекомый  ими  человек должен изобрести  мир.  Большую часть
самого себя  человек  наследует  от  предшествующих  поколений и поступает в
жизни как сложившаяся система верований.  Но каждому человеку приходится  на
свой  страх и риск управляться с сомнительным, со  всем  тем, что  стоит под
вопросом. С этой целью он выстраивает воображаемые миры и проектирует свое в
них  поведение. Среди  этих миров один кажется ему в идее наиболее прочным и
устойчивым,  и человек  называет этот мир истиной или правдой.  Но заметьте:
истинное  или даже научно  истинное  есть  не что иное,  как частный  случай
фантастического.  Бывают  точные  фантазии. Более  того,  быть точным  может
только фантастическое. И нет иного способа хорошенько понять  человека,  как
только принять к сведению, что у математики одни корни с поэзией, что и та и
другая связаны с даром воображения.
Глава вторая. ВНУТРЕННИЕ МИРЫ
I
     Чудачества философа. - "Panne"[4] автомобиля и история. - Снова "идеи и
верования".
     А  сейчас  надо  сообразить, в каком направлении  нам двигаться,  чтобы
разобраться, откуда произрастает корень зла, причина нынешних тревог  и бед,
разобраться в том, как получилось,  что после нескольких веков непрестанного
и  плодотворного интеллектуального  творчества  и связанных  с  ним  великих
упований  наступило  время, когда человек  перестал понимать, как ему быть с
идеями.  С маху отбросить их человек не осмеливается, в глубине души он  все
еще  верит,  что интеллектуальная сила -  нечто  чудесное. Но в  то же самое
время у него складывается  впечатление,  что  роль и место интеллектуального
начала  в  человеческой  жизни  не  те,  что  отводились  ему на  протяжении
последних трехсот лет. Но какова его нынешняя роль? Этого человек не знает.
     Когда  тревоги  и  беды нашего  времени  являются  нам  во  всей  своей
неумолимой данности,  говорить о том,  что они происходят от чего-то  сугубо
абстрактного  и  духовного,  может  показаться  чудачеством.  Что  общего  у
какого-то   духовного   феномена   и   переживаемых   нами   ныне   ужасного
экономического кризиса, войны, убийств, тревог, отчаяния? Никакого сходства,
даже самого отдаленного. У меня на этот счет два соображения; первое: я  еще
никогда не  видал, чтобы корень цветка  походил на  сам цветок и на плод. И,
может  статься,  это  удел  всякой причины  -  ничем  не  походить  на  свое
следствие. Считать обратное -  ошибка, свойственная магическим воззрениям на
мир:  similia similibus[5]. Во-вторых: кое-какие  нелепости  имеют право  на
существование,  и высказывать их  вслух - дело философа.  Платон, во  всяком
случае, без обиняков заявляет, что  на философа возложена миссия чудака (см.
диалог "Парменид").  Не  подумайте, что  быть  чудаком  -  легко.  Для этого
потребна храбрость,  на которую  обычно оказывались неспособны  как  великие
воители,  так и ярые революционеры. И  те  и  другие  обыкновенно отличались
немалым тщеславием, но у них мурашки по коже шли, как только речь заходила о
такой малости, как стать посмешищем. Вот  и приходится человечеству занимать
храбрости у философов.
     Но  может   ли  обойтись  человек  без  той  последней   полномочной  и
полновластной  инстанции, чью неумолимую власть  он  над собой ощущает? Этой
инстанции как верховному судье поверяет он сомнения, обращается с  жалобами.
На протяжении последних лет такой последней инстанцией были идеи или то, что
принято  называть "разумом". Ныне эта  ясная вера в  разум поколеблена,  она
замутилась,  а  так  как  именно  на  ней  держится  вся наша  жизнь,  то  и
получается, что мы не можем  ни существовать, ни сосуществовать.  И нигде не
видно  никакой  другой  веры,  которая  могла бы  заменить  ее. А  потому  и
существование наше кажется неукорененным  -  отсюда  ощущение  того, что  мы
падаем, падаем в бездонную пропасть.  Мы  судорожно машем руками, не находя,
за что бы зацепиться.  Но бывает  ли,  чтобы вера  умирала по иной  причине,
нежели рождение другой веры? И можно ли осознать ошибку, еще не утвердившись
на почве внезапно открывшейся новой истины? Так  вот, речь, стало быть, идет
не о смерти веры в разум, а о ее болезни. Постараемся найти лекарство.
     Вспомните, читатель,  разразившуюся  в вашей  душе маленькую драму:  вы
едете в автомобиле  (в  устройстве  машин  вы ничего не  смыслите) и вдруг -
"panne".  Акт  первый:  по отношению к  поездке случившееся носит абсолютный
характер - дальше ехать нельзя. Машина не притормозила, не приостановилась -
она остановилась  совсем  и окончательно. А  поскольку  вы не разбираетесь в
устройстве автомобиля,  он представляется  вам  каким-то неделимым  целым. И
поэтому, если в нем  что-то ломается, - ломается все.  Так что на абсолютную
остановку автомобиля несведущий человек реагирует определенным образом - его
ум  начинает  искать  абсолютную  причину,  и  всякая  "panne"  кажется  ему
окончательной  и  непоправимой." Отчаяние, воздетые руки:  "Теперь  придется
здесь  заночевать!"  Акт  второй:  шофер  с невозмутимым  видом  подходит  к
двигателю. Подкручивает  одну гайку,  другую.  Потом снова садится за  руль.
Автомобиль  победно  трогается  с  места,  словно  возродившись.  Ликование.
Спасение.  Акт  третий: радость  чуть-чуть  омрачена  подспудным  неприятным
ощущением,  чем-то  вроде легкого  смущения.  Нам представляется, что первая
реакция  отчаяния была  нелепой,  бездумной,  ребяческой.  Как же это мы  не
подумали о  том, что машина состоит из разных частей и неполадка  в любой из
них может привести к остановке автомобиля. Мы начинаем отдавать себе отчет в
том, что  абсолютный факт  остановки необязательно  предполагает  абсолютную
причину  и что  может быть достаточно ерундовой починки.  Короче говоря, нам
стыдно  за свою  невыдержанность,  мы  преисполняемся уважения  к  шоферу  -
человеку, который знает свое дело.
     А  вот с серьезной "panne" в исторической нашей жизни мы пока находимся
в первом акте. Ведь с коллективными проблемами и общественным механизмом все
обстоит много сложнее:  шофер  уже не может так  же  невозмутимо  и уверенно
подкручивать  гайки, если не рассчитывает на доверие  и уважение  тех,  кого
везет, если  не думает, что пассажиры верят, что он "знает свое дело". Иными
словами, третий акт должен идти прежде первого, а это задачка не из простых.
К тому же разболтавшихся гаек полным-полно и все они в разных местах. Ну да,
никуда не денешься. Главное,  чтобы все добросовестно, не устраивая  шумихи,
делали свое  дело.  Вот  и я  здесь с  вами  словно  прилип  к  мотору и как
проклятый копаюсь в нем.
     А теперь пора возвратиться к  различению верований и случающихся  у нас
идей.  Верования  -  это  все те  вещи, на которые мы полностью  полагаемся,
полагаемся не задумываясь. И только потому, что  мы пребываем в уверенности,
что они существуют, что вещи таковы, какими мы их считаем, мы не задаемся на
их  счет никакими вопросами, - мы действуем автоматически,  полагаясь на эти
вещи. Например, идя  по  улице, мы  не  предпринимаем попытки пройти  сквозь
стену, мы автоматически  стараемся со стенами не  сталкиваться, хотя никакой
отчетливой идеи - стены непроницаемы  -  у нас  при этом  не возникает. И  в
каждом миге нашей жизни полно таких верований. Но бывают случаи, когда такой
уверенности нет, - тогда мы начинаем сомневаться, так это или не так, а если
не так, то как. Единственный выход из этой ситуации - составить себе понятие
о вещах, в которых мы  сомневаемся. Таким образом, можно сказать, что идеи -
это "вещи", которые мы сознательно созидаем, вырабатываем именно потому, что
не  верим в  них.  Полагаю,  это  самая  исчерпывающая  и точная  постановка
великого  вопроса  о  причудливой  и  деликатной  роли  идей в нашей  жизни.
Обратите внимание на  то, что под именем идеи  я объединяю  все: обиходные и
научные  идеи,  религиозные  и  любые  другие.  Потому что полной и истинной
реальностью  для  нас  является  лишь то,  во  что мы верим.  Меж  тем  идеи
рождаются из сомнений, они рождаются там, откуда ушли верования, поэтому мир
наших идей - это не полная истинная реальность. Что же он такое? Пока что не
премину отметить, что идеи напоминают костыли: они требуются в  тех случаях,
когда захромало или сокрушилось верование.
     Сейчас неуместно задаваться вопросом о происхождении  верований, о том,
откуда  они берутся,  - ведь для  этого надо хорошо понять,  что такое идея.
Поэтому лучше всего  ограничиться констатацией того непреложного факта,  что
нас составляют  верования - откуда  бы  они ни брались - и идеи, что  первые
образуют  наш реальный мир; что же касается идей... мы толком не знаем,  что
они такое.
II
     Человеческая неблагодарность и нагая реальность.
     Неблагодарность  - самый  тяжкий  из  людских  пороков.  Я  потому  так
уверенно говорю  "самый", что сущность человека заключается в его истории и,
стало быть, всякое пренебрежение  историей самоубийственно. Неблагодарный не
помнит, что большая  часть того, что у  него есть,  создана  не  им, что она
досталась  ему  в дар от  других - тех, кто творил  и приобретал. Забывая об
этом,  человек утрачивает  понимание истинного назначения  того, что у  него
есть. Он верит, что наделен этими дарами от природы и что они,  как природа,
несокрушимы   и   вечны.  Поэтому   человек  весьма   неумело  распоряжается
доставшимся ему наследством и мало-помалу утрачивает обретенное.  Сейчас это
становится  особенно заметно.  Современный  человек не вполне  понимает, что
почти все, чем он сегодня обладает и что позволяет  ему как-то управляться с
жизнью, - всем  этим  он обязан прошлому, но это значит, что  человек должен
быть  предельно внимательным,  деликатным  и  проницательным  в  обращении с
прошлым  -  ведь,  оно,  можно  сказать,  является  нам  в  нашем  наследии.
Беспамятство,  безразличие  к  прошлому приводит - и мы свидетели этому -  к
возвращению варварства.
     Но  сейчас меня  не интересуют крайние и,  стало быть, преходящие формы
неблагодарности. Важнее,  мне кажется, исследовать обычную степень неизменно
присущей человеку неблагодарности, которая мешает ему распознать собственный
удел. А так как именно  в  том, чтобы распознать самого себя, понять, что ты
есть  и  что есть окружающая  тебя  истинная  и  первозданная реальность,  и
состоит  философия,  следует  признать:  неблагодарность  порождает   еще  и
удивительную философскую слепоту.
     На вопрос, что это такое,  по чему мы ходим, всякий вам тотчас ответит:
это Земля. Словом "Земля" мы  называем звезду определенной формы и размеров,
иначе  говоря, некую массу регулярно  вращающейся  вокруг солнца космической
материи,  в  надежности  которой  мы твердо  уверены. И эта  уверенность,  в
которой мы  пребываем, есть наша  реальность - мы просто  полагаемся на нее,
никакими вопросами в повседневной жизни на ее счет не задаваясь. Но вот ведь
в чем дело: если тот же вопрос задать человеку, жившему в VI  веке до Р. X.,
он  бы   ответил   совсем   по-другому.  Земля  была   для   него   богиней,
богиней-матерью, Деметрой[6]. Не сгустком материи, а своевольной и капризной
божественной  силой.  Но  из  этого  следует,  что  Земля  как   истинная  и
первозданная реальность  не  является ни тем, ни другим, что Земля-звезда  и
Земля-богиня вовсе не реальность, а две идеи, и, если угодно, одна истинная,
а другая  ложная, и  обе  ценой немалых усилий  были в один прекрасный  день
изобретены людьми. Таким образом, тем, что есть для нас Земля, мы обязаны не
Земле,  а человеку, множеству  наших предшественников. К тому же  истинность
этой реальности  зависит от целого ряда сложных соображений, так что в итоге
можно сказать, что это проблематичная и не безусловная реальность.
     Аналогичные замечания можно было бы сделать по поводу любой вещи, а это
значит, что реальность,  в которой,  как нам кажется,  мы живем,  на которую
полагаемся,  соотнося  с ней  все наши переживания и  чаяния, -  плод усилий
других людей, а не истинная и первозданная реальность. Чтобы повстречаться с
нагой реальностью, с реальностью как она есть, нам бы пришлось совлечь с нее
все нынешние и прошлые верования, которые суть не что иное, как человеческие
толкования всего, с чем  человек встречался в себе и вокруг себя. До всякого
истолкования Земля даже не  есть  какая-то  "вещь" -  это имеющая  очертания
фигура бытия,  способ как-то  себя вести,  выработанный умом для  объяснения
этой первозданной реальности.
     Не будь мы такими неблагодарными,  мы бы сообразили,  что  все  то, что
есть для нас Земля как реальность, которая снабжает нас навыками  поведения,
научает должным образом себя  вести, добиваться стабильности, избавляться от
непрестанного страха, - все это плод усилий и изобретательности других, и мы
им обязаны.  Без них наши отношения с Землей и до  всем,  что  нас окружает,
напоминали  бы отношения раздавленного ужасом человека первого дня творения.
Мы  - наследники у