ных  оценок,  и,  сделав   усилие,  отправляется   в  погоню  за
персонажами,  стараясь истолковать  разноречивые  черты, слить  их в  единый
образ. Иными словами, читатель сам стремится дать оценку  действующему лицу.
Но именно так обстоит  дело в  реальной  жизни. Случай  нас сводит с людьми,
словно  сквозь фильтр  пропуская  их  внутрь нашей личной  жизни,  и  никто,
заметьте, не  берет  на себя официального обязательства хоть  как-то заранее
определить их нам.  Мы  постоянно  наталкиваемся на сложную действительность
других, а не  на простое  о них понятие. Наша  извечная  растерянность перед
самодовлеющей тайной другого  и  упорное нежелание ближнего  соответствовать
нашим о нем представлениям и  составляют его полную независимость, заставляя
ощущать  как  нечто  реальное, действительное,  неподвластное любим  усилиям
нашего  воображения.  Отсюда неожиданный  вывод: "реализм" -  употребим  это
слово, дабы не усложнять  сути дела, - так вот, реализм Достоевского состоит
не в  вещах и поступках, о которых идет  речь, но  в том способе обращения с
ними, с которым автор принуждает считаться читателя.
     Достоевский жесток, преследуя стратегическую  цель - сбить читателя  со
следа. Он не только  не желает давать каких-либо пояснений своим  героям или
как-то  характеризовать  их,  -  само  поведение  действующих  лиц  меняется
поэтапно;  мы  видим  разные  лики  каждого,  так что  они  обретают форму и
цельность постепенно,  на  наших  глазах.  Достоевский  старательно избегает
придавать какой-либо  стиль  создаваемым  характерам  и,  наоборот, счастлив
оттого, что они на каждом шагу проявляют свою двусмысленную  природу,  как и
бывает в реальной жизни.  Постоянно колеблясь, поправляя  себя и опять боясь
ошибиться,  читатель всякий  раз вынужден  вновь  выстраивать  окончательный
образ этих изменчивых существ.
     Благодаря  этому и  другим  приемам  Достоевский придает  своим романам
необыкновенное свойство, в  силу  которого  все они -  и  лучшие  и худшие -
никогда не выглядят неестественными, условными. Читатель никогда  не заметит
театральных  кулис,  поскольку  всегда  поглощен  совершенной  в своем  роде
квазиреальностью, подлинной  и  ощутимой. В  отличие от  других литературных
жанров роман запрещает воспринимать  его именно  как  роман, то есть  видеть
занавес  и сцену.  Сегодня,  читая  Бальзака,  мы то и  дело пробуждаемся от
романного  сновидения, на каждой  странице  натыкаясь на авторский реквизит.
Однако  самая  важная   структурная  особенность   романов  Достоевского  не
поддается краткому и простому  истолкованию, и я буду вынужден  остановиться
на ней несколько ниже.
     Здесь  же хочу подчеркнуть,  что стремление  избегать  оценок,  сбивать
читателя с толку, а  также постоянная  изменчивость характеров, концентрация
действия во времени и пространстве и, наконец, указанная неторопливость, или
tempo lento, не  исключительная заслуга  Достоевского.  В  литературе Запада
самым  ярким в этом отношении примером являются все крупные романы Стендаля.
Биографический роман "Красное  и черное" рассказывает о нескольких  годах из
жизни одного человека так что все произведение - это три или четыре картины,
каждая из которых по своей внутренней  композиции напоминает отдельный роман
великого русского мастера.
     Последняя замечательная  книга  в жанре романа  - грандиозное  творение
Пруста  -  еще отчетливее  выявляет эту  внутреннюю структуру, доводя ее  до
пределов возможного.
     В творчестве Пруста  неторопливость,  замедленность  действия достигают
крайних пределов,  превращая  роман в  ряд  статичных  картин без  движения,
развития,  драматизма. Читая  Пруста, приходишь к выводу, что  мера уместной
неторопливости превышена. По сути дела,  сюжет исчезает и с ним - какой-либо
драматический  интерес. Роман  сводится  к  чистому, неподвижному  описанию,
становится  слишком  разреженным,  эфирным; пропадает  конкретное  действие,
которое  все  же  необходимо  жанру. Мы  видим:  роману  не хватает скелета,
жесткого и упругого остова, чего-то вроде металлического каркаса, придающего
форму  зонтику.  Бескостное  тело  жанра   расплывается  туманным   облаком,
подвижной плазмой, размытым цветовым пятном. Вот почему, несмотря на то, что
сюжет, действие в современном  романе играет, как я уже говорил, минимальную
роль, в  романе, понимаемом  как  возможность,  не  следует  уничтожать  его
полностью. Сюжет продолжает  выполнять свою (хотя и чисто механическую) роль
-  нитки в  жемчужном ожерелье, проволочного каркаса в  зонтике, кольев  - в
походной палатке.
     Полагаю,  моя  мысль, прежде чем быть  отвергнутой,  все же заслуживает
внимания:   так  называемый   драматический   интерес   не  несет  в  романе
эстетической  ценности, он вызван чисто механической потребностью. Истоки ее
-  в  общих  законах  человеческой  психики, заслуживающих хотя  бы краткого
изложения.
ДЕЙСТВИЕ И СОЗЕРЦАНИЕ
     Более  десяти  лет назад  в  "Размышлениях о "Дон-Кихоте"  я  обнаружил
главное назначение  современного  романа в описании атмосферы.  Вот основное
отличие   этого  жанра   от   других   эпических   форм:   эпопеи,   сказки,
приключенческой повести,  мелодрамы, романа "с продолжением", где излагается
определенное действие, следующее известному  маршруту  и руслу. В противовес
конкретному действию, стремящемуся  к скорейшему финалу, атмосфера  означает
нечто расплывчатое, спокойное. Действие затягивает нас драматическим вихрем,
атмосфера, наоборот,  только приглашает к созерцанию.  В живописи атмосферу,
где  "ничего  не  происходит",  передает  пейзаж в  отличие от исторического
полотна, где изображен подвиг,  событие в чистой форме. Не случайно именно в
связи с пейзажем возникла техника plein air[10], другими словами, атмосферы.
     Впоследствии  я неоднократно имел  возможность убедиться в правильности
собственных  наблюдений.  И  вкусы высокой  публики  и  лучшие  произведения
современников давали все новые  свидетельства в пользу того, что роману была
уготована судьба атмосферного, воздушного жанра. Последнее творение высокого
стиля - роман Пруста -  решает  вопрос однозначно:  недраматический характер
жанра достигает  здесь  крайних пределов.  Пруст категорически  отказывается
занимать  читателя  стремительным   развитием  действия,   обрекая  его   на
созерцательную позицию. Но подобный радикализм - источник всех затруднений и
неудобств.  Буквально каждая страница  заставила бы  обратиться  к автору  с
просьбой  - придать сочинению хоть  каплю драматизма (хотя, понятно, главное
не в нем, а именно в том, что дарит нам этот  писатель с  такой изумительной
щедростью). А  нам  предлагается  микроанализ  человеческих душ. И  если  бы
сочинение Пруста  обладало  хоть толикой  драматизма  (ведь  мы,  по  правде
сказать, довольствуемся малым), оно было бы само совершенство.
     Однако в какой связи находятся между собой указанные моменты?  Почему в
любимом романе нам  важен  известный минимум действия, которое  само по себе
абсолютно не важно?  Я убежден: всякий, кто сколько-нибудь строго рассуждает
об источниках удовольствия от чтения  замечательных  романов, сталкивался  с
этой антиномией.
     Когда что-то необходимо зачем-то еще, это значит, что оно не важно само
по себе. Чтобы раскрыть преступление, нужен доносчик, но само доносительство
нисколько от этого не выигрывает.
     Искусство  - событие,  происходящее  в  нашей душе, когда мы смотрим на
картину  или  читаем книгу.  Чтобы это  событие  произошло, должен  работать
психологический  механизм.  Выполнение   целого  ряда  механических  условий
становится  обязательной   частью  самого  произведения,   хотя  и  лишенной
эстетической  ценности или по  крайней мере обладающей ею  в весьма скромной
степени.  Итак,  я осмеливаюсь утверждать: драматический  интерес  -  только
психологическая  характеристика  романа,  не  более,  хотя,  разумеется и не
менее.  Многие со мной не согласятся. В  большинстве  случаев  занимательный
сюжет считают  чуть ли не главным эстетическим  фактором произведения. Иными
словами, чем  больше в  нем действия,  тем  лучше. Я  же  полагаю  наоборот:
поскольку действие - чисто механический  элемент, в эстетическом плане оно -
балласт, который должен быть сведен  к минимуму. Но,  в отличие от Пруста, я
уверен, что этот минимум все-таки необходим.
     Данная  тема выходит за  рамки  теории  романа  и  искусства  в  целом,
достигая поистине исполинских масштабов в философии. Я помню, как сам не раз
обращался к  этой  проблеме и так или иначе разбирал  ее  в  университетских
лекциях.
     В сущности, речь идет о противоположности и взаимосвязи между действием
и созерцанием. Известны два исключающих друг друга типа  людей. Одни склонны
к чистому созерцанию, другие стремятся участвовать, действовать, занимать ту
или иную  позицию.  Мы познаем мир лишь  постольку, поскольку его созерцаем.
Интерес  заволакивает сознание  туманной пеленой и,  понуждая нас  к выбору,
оставляет в тени одно, одновременно проливая избыток света на  другое. Наука
прежде всего стремится  к созерцанию, задаваясь целью дать  чистое отражение
многоликого   Мироздания,   тогда   как  искусство   дарит  удовольствие  от
созерцания.
     Итак,  созерцание и интерес -  две  противоположные  формы  сознания, в
принципе исключающие  друг друга. Вот почему человек действия  - обыкновенно
слабый или  вообще никуда  не  годный мыслитель, а идеал мудреца, например в
учении  стоиков, в том, чтобы быть совершенно независимым  от окружающего и,
словно недвижная гладь лагуны, бесстрастно отражать небесные облака.
     Но столь радикальное противопоставление,  как  и  всякий радикализм,  -
утопия  геометрического Разума.  Чистого созерцания  нет  и быть  не  может.
Подходя к Мирозданию  без  определенного интереса, мы не в состоянии  вообще
что-либо  как   следует  увидеть:   число   предметов,   с   равным   правом
рассчитывающих  на  наше  внимание,  бесконечно. Когда у нас  нет  оснований
смотреть в какую-то  одну  сторону,  уделять наибольшее внимание чему-нибудь
одному, наш взор неизбежно блуждает туда и сюда,  равнодушно,  без порядка и
перспективы  скользя   по  просторам  Вселенной,   не  в  силах  ни  на  чем
остановиться.  Порой  забывают  общеизвестную  истину:  чтобы  видеть, нужно
смотреть,  а для  этого  необходимо  бросить взор,  иными словами,  обратить
внимание.  Чистое  созерцание  беспристрастно:  взор  лишь  отражает   образ
действительности,  исключая  самого  субъекта из его создания или искажения.
Однако  теперь  мы знаем, что  через созерцание, в  качестве его  неизбежной
предпосылки, действует механизм внимания.  Это он правит взглядом изнутри и,
исходя из  глубинных  основ  личности,  придает всему  перспективу, форму  и
иерархию. Итак, мы обращаем внимание не на то, что видим, а, наоборот, видим
лишь то, на что обращаем  внимание. Внимание - психологическое a priori[11],
действующее в силу реальных предпочтений, иначе говоря, интересов.
     Новая   психология    вынуждена   перевернуть   традиционный    порядок
способностей мышления. Схоласт, как и грек, утверждал: ignoti nulla cupido -
неизвестное не  манит, не интересует.  На  самом деле,  наоборот, мы  хорошо
знаем лишь  то,  что  нам в  какой-то  степени важно,  точнее, что  заведомо
интересно. Возможность интереса к неведомому - вот парадоксальная  проблема,
в  решение которой я попытался внести ясность  в  работе  "Введение в теорию
ценностей"[12].
     Здесь не место входить в  разбор столь сложной задачи. Пусть каждый сам
вспомнит,  когда  он максимально  расширил  свое познание  мира. Ясно  одно:
отнюдь не тогда,  когда задавался целью просто смотреть. Зорче всего  видишь
не  тот  пейзаж, которым  любуешься во время  туристской прогулки.  Турист в
конечном  счете  ничего  не  знает  как  следует.  Он  равнодушно  окидывает
скучающим взором внешнюю панораму городских или сельских видов, ни во что не
вникая, не  стремясь  захватить силой хотя бы малую толику чарующей красоты.
И,  однако, на  первый  взгляд кажется,  что  турист,  занятый исключительно
созерцанием,  добудет  самый  богатый  трофей   разнообразных  сведений.  На
противоположном   полюсе  -  крестьянин,  вступающий  с  природой  в  сугубо
заинтересованные  отношения.  И  все-таки,  кто  хоть  раз  путешествовал по
родному краю, не раз удивлялся, до какой  степени  сельские жители  не знают
своей местности.  Из  всего  окружающего крестьянину известно лишь  то,  что
непосредственно затрагивает его интерес земледельца.
     Итак,  ситуация оптимальная для познания, другими словами, для усвоения
максимума  объективных элементов наивысшего  качества,  лежит  где-то  между
чистым  созерцанием и неотложным  интересом. Известный жизненный интерес, не
слишком  определенный  и  глубокий, должен  организовывать  наше созерцание,
ограничивая, ограждая  его, вооружая  перспективой  внимания.  Что  касается
природы,  можно  с  уверенностью  сказать, что  ceteris  paribus[13]  именно
охотник, точнее,  охотник-любитель лучше всего  знает  ландшафт,  вступая  в
плодотворное и богатое общение с его типами. Лучше всего мы знаем те города,
где были влюблены. Любовь направляла наш дух на предмет наслаждения, в то же
время не превращая его в сознательно избранный центр виденного.
     И лучше всего запомнились нам не картины в музее, куда мы пришли, чтобы
специально "на  них посмотреть", а гравюра  на  серой  стене гостиной,  куда
забрели совершенно  случайно. И, вероятно, нам ничего  не  скажет концертное
исполнение  той самой  песни, которая  однажды  заставила сердце  трепетать,
когда,  бредя по улице  и думая о своем,  мы  вдруг  заслышали голос слепого
музыканта. Без сомнения, подлинное назначение  человека не в созерцании. Вот
почему наивно  думать, будто для того, чтобы созерцать,  нужно просто начать
это делать, иными словами, превратить созерцание в исходный акт. Нет. Только
отведя  созерцанию  второстепенную   роль,   только   вооружась   динамизмом
определенного  интереса,  мы,  возможно,  обретаем  оптимальную  способность
познания, восприятия окружающего.
     В   противном  случае  первый  же  человек,   оказавшийся  пред   лицом
Мироздания, охватил бы его своим взором, узрел бы его целиком. На самом деле
Вселенная  открывается  постепенно,  круг  за  кругом  и  каждая   жизненная
ситуация, стремление,  интерес,  потребность  служат  как бы особым органом,
посредством которого человек исследует некую часть своего окружения.
     Итак, конкретные интересы,  предпочтения,  потребности, чувства  - все,
что изначально представлялось препятствием для  чистого созерцания, есть его
необходимая предпосылка. Любая человеческая  судьба, если  она до  конца  не
искалечена, - это уникальный аппарат наблюдения, целая обсерватория, которая
неповторима,  пусть даже чья-то  другая  кажется  лучше.  Самая  незаметная,
горькая жизнь может иметь высокое теоретическое значение, смысл, незаменимый
никаким  другим (хотя только  определенные типы  существования  представляют
условия для наилучшего познания).
     Оставив  столь сложные темы, ограничимся выводом: созерцание существует
лишь  благодаря  минимуму  действия.   Поскольку   романные  флора  и  фауна
вымышлены,  автор  должен   внушить  нам  известный  воображаемый   интерес,
увлечение, которые  станут динамической  основой, перспективой  видения. Чем
больше  развивалась  психологическая проницательность читателя, тем  быстрее
утолялась его страсть к драматизму. Современный романист уже  не в состоянии
выдумать увлекательный  длинный  сюжет.  На мой  взгляд,  в этом нет  ничего
страшного. Толики драматизма и напряжения вполне достаточно.  Но  эта толика
совершенно необходима. Пруст доказал необходимость  движения, создав  роман,
разбитый параличом.
РОМАН КАК "ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ"
     Итак, поставим все на свои места: действие, сюжет не субстанция романа,
а его чисто механическая основа, внешний каркас. Суть жанра (я говорю лишь о
современном романе) не  в том, что происходит, а в том, что вообще несводимо
к  этому  "происходить" и  заключается  в чистом  "жить":  в  жизни,  бытии,
присутствии персонажей, взятых вместе, в их обстановке. И вот косвенное тому
подтверждение: в лучших романах запоминаются не происшествия или  события, а
их участники. Заглавие книги  звучит словно имя  города, где прожил какое-то
время:  слыша  его,  тотчас  же вспоминаешь климат,  своеобразный  городской
запах,  особый  говор  жителей,  типичный  ритм существования. И лишь  потом
случайно на ум приходит какая-нибудь конкретная сцена.
     Поэтому ошибочно думать, будто романист  должен  прежде  всего сочинить
"действие". Годится любое. Классическим примером независимости читательского
удовольствия от  сюжета служит  для меня одна книга Стендаля,  которую автор
так и не дописал  до конца и  которая  неоднократно  издавалась под  разными
заглавиями: "Люсьен Левей", "Зеленый охотник"[14] и т.  д. Написано  не  так
мало, и тем не менее перед нами ничего не происходит.  Некий молодой офицер,
прибыв в столицу  департамента, влюбляется в даму из высшего провинциального
света. Мы  свидетели  постепенного созревания  великого  чувства  в том и  в
другом персонаже. Вот и все. Текст обрывается, не дойдя и  до завязки. И тем
не  менее мы чувствуем, что  могли бы и дальше бесконечно листать  страницы,
посвященные этому  уголку Франции,  этой даме - легитимистке, этому молодому
военному в мундире амарантового цвета.
     А  разве нужно что-то иное? Да и к чему  тут еще какие-то  невероятные,
"интересные" приключения! В романе просто не может быть ничего подобного (не
говорю здесь о повестях с продолжением, о научно-приключенческих рассказах в
стиле По, Уэллса и т. п.). Жизнь не что иное, как повседневность, и не по ту
ее сторону, в невероятном, берет начало особая прелесть романа, а именно  по
эту,  в  обыкновенном чуде  простого мгновения[*Возведение  повседневного  в
высокий  эстетический  ранг,  при  строгом  исключении  всего  чудесного,  -
основной различительный признак, характеризующий жанр "романа" в  том смысле
слова,  в котором я здесь  употребляю  его. Надеюсь, читатель  не  обманется
случайной языковой двусмысленностью, допускающей использование одного и того
же  термина и для рыцарского романа, и для  полной  его противоположности  -
"Дон Кихота". В сущности, чтобы определить  жанровые признаки романа в самом
современном  смысле  слова,  достаточно  ответить  на вопрос:  на чем  может
основываться  эпическое произведение, которое самой своей  формой  исключает
все необычное и  чудесное?]. Чтобы пробудить интерес к роману, автор  должен
не расширять наш повседневный горизонт, а, наоборот, максимально сузить его.
Объяснюсь.
     Если под "горизонтом" понимать круг людей  и  событий, составляющих мир
каждого человека, то легко  впасть  в заблуждение,  вообразив, что,  с одной
стороны,  есть  широкие,  богатые,  разнообразные  горизонты  (и именно  они
по-настоящему  интересны),  а с другой - настолько унылые и узкие,  что  ими
никак невозможно заинтересоваться. Девушка  из comptoir[15] считает, что  ее
мир гораздо менее драматичен, чем мир  герцогини: на самом же деле герцогиня
так  же тоскует в своем ослепительном дворце, как и романтически настроенная
буфетчица  в   убогой,   темной  клетушке.  Жизнь   герцогини  -  такая   же
повседневность, как всякая другая.
     Все как раз наоборот.  Нет горизонта,  который сам  по себе, по  своему
содержанию был бы особенно  занимателен. Любой горизонт, широк он  или узок,
светел  или темен, весел или уныл, может вызвать интерес.  Надо лишь сделать
так, чтобы он стал условием нашей жизни. Жизненная сила настолько щедра, что
даже в мертвой пустыне находит место для роста и размножения. Мы,  горожане,
уверены,  что  умрем  от тоски где-нибудь в глуши. Но, если судьба  нас туда
действительно  забросит,  вскоре  мы  обнаруж