силий, облекшихся в  форму верований, которые и составляют
проживаемый нами ныне капитал.  Не  за горами время,  когда Запад очнется от
охватившего его в  XVIII веке  угара, и мы еще вспомним ту великую и простую
истину,  что человек прежде всего  и больше всего наследник. И именно это, а
не  что-либо другое  коренным образом отличает его от животного. Но осознать
себя наследником - значит обрести историческое сознание.
     Истинная реальность Земли не имеет  очертаний, не имеет способа бытия -
это  загадка в чистом  виде.  Вот на  какой  почве приходится стоять, и  нет
никакой уверенности, что  в следующий  миг эта почва  не уйдет у нас  из-под
ног. Земля - это  то,  что помогает убежать от опасности, и одновременно то,
что в  виде "расстояния" разлучает нас с детьми или возлюбленной, что иногда
ощущается как тягостный подъем на гору,  а иногда - как упоительный спуск  с
горы. Земля сама по себе, очищенная  от идей, которые по  ее  адресу человек
наизобретал,  в  итоге не является никакой "вещью", но  только незавершенным
набором открывающихся нам возможностей и невозможностей.
     Именно в этом смысле я и говорю, что истинная и первозданная реальность
сама по себе  не имеет очертаний. Поэтому нельзя называть ее "миром". Такова
загадка,  заданная  нашей  жизни.  Жить  -  значит безоглядно вовлекаться  в
загадочное.  На  эту изначальную и предшествующую интеллекту загадку человек
отвечает  приведением  в действие  интеллектуального  аппарата,  который  по
преимуществу есть воображение. И тогда создаются математический, физический,
религиозный,   нравственный,  политический  и  поэтический  миры,  и  они  -
действительно  "миры",   потому  что   у   них   есть  очертания,   порядок,
сообразность. Воображаемые миры соотносятся с загадкой истинной реальности и
приемлются  нами  в  той мере,  в  какой  кажутся  подходящими,  максимально
совпадающими  с реальностью,  но, строго  говоря, никогда  с  ней  самой  не
смешивающимися.  В  каких-то местах соответствие так  велико,  что частичное
смешение возможно  - мы еще увидим,  к каким последствиям это приводит, - но
коль скоро случаи полного  совпадения нельзя отрывать от целого, меж тем как
в  других  местах  совпадение  не  столь  совершенно,  то  и  миры  в  итоге
оказываются  такими,   какие  они  есть,   воображаемыми   мирами,   мирами,
существующими только волей и  милостью нашей, то есть  "внутренними мирами".
Поэтому мы можем говорить, что  они  "наши". И как у  математика в  качестве
математика есть свой мир, у физика -  свой,  так и у  каждого из нас он тоже
свой.
     А  если  все  именно  так,  -  не  правда  ли,  это  поразительно? Ведь
оказывается, что на истинную, загадочную и потому страшную реальность (чисто
интеллектуальная и, следовательно,  ирреальная задача  никогда  не покажется
страшной,  меж тем как реальность загадочная как таковая -  это  воплощенный
ужас), итак, на истинную, загадочную и ужасную реальность человек отзывается
созиданием в себе воображаемого мира. Иными  словами, он на  время уходит от
реальности  в  свой внутренний  мир  и  живет  в  нем, живет,  разумеется, в
воображении.  А  животное  этого  сделать  не может.  Животное  привязано  к
сиюминутной реальности, оно всегда "вне себя". Шелер в своем "Месте человека
в  космосе" не вполне разобрался в  вопросе, хотя и пишет об  этом. Животное
должно всегда быть  "вне  себя"  по тому простому  соображению,  что "внутри
себя", "ches soi", у него нет, у него нет некой интимной области, куда можно
скрыться, спрятаться от реальности. У животного нет внутреннего мира, потому
что у него нет воображения. То, что мы  именуем областью интимного,  есть не
что иное,  как воображаемый мир, мир  наших идей.  И это движение, благодаря
которому мы на несколько мгновений отворачиваемся от реальности, с тем чтобы
обратиться  к  нашим  идеям,  -  это  специфически человеческое  свойство  и
называется "уходить в себя". Из этого  погружения в  себя  человек выходит и
возвращается к  реальности,  но отныне  он смотрит на нее  словно с  помощью
оптического  прибора, смотрит из глубин  своего внутреннего  мира, из  своих
идей,  часть которых отлилась в верования. И  это  и есть то удивительное, о
чем  я говорил прежде:  человек ведет двойное  существование,  пребывая  и в
загадочном  мире реальности,  и  в  ясном  мире  идей, которые пришли  ему в
голову.  И  вот потому  это  второе существование - "воображаемое".  Однако,
обратите внимание, воображаемое существование входит в абсолютную реальность
человека.
III
     Наука как поэзия. - Треугольник и Гамлет. - Сокровище ошибок.
     Итак,  мы  установили:  то, что обычно называют  реальным или "внешним"
миром,  не  есть  нагая,  истинная  и  первозданная  реальность,  но  данное
человеком истолкование  реальности, стало быть, идея. Эта идея  укрепилась и
переросла в верование.  Верить  в идею означает считать ее  реальностью,  не
рассматривать  ее как идею.  Ясно,  однако,  что верования  зарождались  как
что-то, что случайно пришло нам  в голову, не  более  того,  как идеи sensus
stricto[7].  В  один  прекрасный  день они  возникли  как  плод  воображения
человека "ушедшего в себя", отвернувшегося  на некоторое  время от реального
мира.  В  качестве примера одной из таких идеальных конструкций можно  взять
физику. Некоторые физические идеи ныне существуют в виде наших верований, но
все же большая часть их для нас  - наука, и только. Поэтому когда  говорят о
"физическом мире", мы чаще всего воспринимаем его не как реальный мир, а как
мир воображаемый и внутренний.
     И вот вопрос  читателю: как, не употребляя пустых и ничего не говорящих
выражений,  со  всей  строгостью  определить,  в какой  реальности пребывает
физик, когда он  думает об истинах своей  науки? Или скажем  по-другому: что
есть для физика его мир, мир физики?  Он для него реальность? Очевидно, нет.
Его  идеи  кажутся  ему  истинными,  но  констатация  истинности  идей  лишь
подчеркивает их сугубо  мыслительный  характер.  Сейчас  уже  нельзя, как  в
блаженные  времена,  кокетливо  определять  истину  как  соответствие  мысли
реальности.  Термин  "adaeguatio"  неоднозначен.  Если  брать его  в  смысле
"равенства",  он оказывается ложным. Никогда  идея не равна  вещи, к которой
она относится. А если  термин  берется в расплывчатом смысле "соответствия",
то тем самым признается, что идеи не реальность, но, как раз наоборот, идеи,
и только идеи. Физик очень хорошо знает, что того, о чем говорит его теория,
в реальности нет.
     К  тому же  известно, что мир  физики  неполон,  изобилует  нерешенными
проблемами, которые не позволяют путать  его с действительностью, как раз  и
задающей ему задачи. Стало  быть, физика для ученого не реальность, но некая
воображаемая вселенная, в которой  он воображаемо  живет, продолжая  в то же
время жить истинной и первозданной реальностью своей жизни.
     Итак, то,  что не очень  легко понять применительно к  физике  и  науке
вообще, становится понятнее,  если мы  посмотрим, что  происходит с  нами  в
театре или когда мы читаем роман.  Читатель романа, конечно, живет  реальной
жизнью, но эта реальность теперь  состоит в том,. что он укрывается от жизни
в   виртуальном  измерении,  в  фантазии,  квазижизни  воображаемого   мира,
описываемого романистом.
     Вот  почему я считаю столь плодотворной  концепцию, изложение которой я
начал в первой главе этого исследования,  а именно: что хорошо понять что-то
можно только тогда, когда это что-то  для нас не реальность, а идея, и, быть
может,  задумавшись  над тем, что такое  поэзия,  мы  отважимся взглянуть на
науку sub specie poeseos[8].
     "Поэтический мир" действительно  наиболее наглядный  пример того, что я
назвал "внутренним  миром". В нем с  наглой откровенностью и ясно как  божий
день проявляются  свойства внутренних миров.  Мы нисколько  не сомневаемся в
том,  что  поэтический   мир  -  порождение  воображения,  наше  собственное
изобретение.  Мы  не  путаем  его  с действительностью, и  все же мы  заняты
предметами поэтического мира точно так,  как и  вещами мира внешнего;  иначе
говоря, коль скоро жить - это чем-то заниматься,  мы проводим немало времени
в  поэтической вселенной, отсутствуя в реальной. Следует,  кстати, признать,
что никто так и не ответил толком на  вопрос, зачем человеку сочинять, зачем
ему  тратить столько сил на создание поэтического универсума. Действительно,
куда как странно. Можно подумать, человеку мало  забот с реальным миром и он
решил развлечься творением ирреальностей.
     О поэзии мы  обычно говорим без особого восторга. Считается, что поэзия
- дело  несерьезное,  и сердито  спорят с  этим только  поэты, но  они,  как
известно, genus irritabile[9].  Поэтому мы с легкостью согласимся, что такая
несерьезная  вещь,  как поэзия,  -  чистый  вымысел.  Общепризнанно,  что  у
фантазии  репутация городской дурочки. Но и наука,  и философия - что  такое
они, если не фантазия? Точка в математике, треугольник в геометрии,  атом  в
физике  не были бы носителями конституирующих их точных свойств, если бы  не
являлись  чисто  умственными конструкциями. Когда  мы хотим обнаружить их  в
реальности, иначе  говоря,  в мире  воспринимаемом, а  не  воображаемом,  мы
вынуждены  прибегать к измерениям,  и тогда падает  точность,  превращаясь в
неизбежное "немного  больше или немного меньше". Но ведь... ведь то же самое
происходит с  поэтическим персонажем!  Одно несомненно: треугольник и Гамлет
имеют  общее  pedigree[10].  Они -  фантасмагории,  дети  городской  дурочки
фантазии.
     Тот  факт,  что  у  научных  и поэтических идей разные задачи,  а связь
первых  с вещами более непосредственна и серьезна,  не  мешает признать, что
эти идеи  всего лишь фантасмагории  и  что, несмотря  на всю их серьезность,
относиться к ним следует  именно так, как относятся к фантазиям. Всякое иное
отношение к ним окажется неправильным: если мы примем идеи за реальность, мы
спутаем мир внешний и внутренний, а это отличает поведение безумцев.
     Вспомните,  читатель,  об исходной  человеческой  ситуации. Чтобы жить,
человеку нужно что-то делать, как-то управляться с тем, что его окружает. Но
чтобы решить, что же ему со всем этим делать, человеку надо разобраться, что
это такое.  А так как  первозданная  реальность вовсе не торопится открывать
свои секреты,  у  человека нет  иного выхода,  кроме  как  мобилизовать весь
интеллект,  главным органом  которого -  я  на  этом  настаиваю  -  является
воображение.  Человек воображает некие очертания,  фигуру или  способ  бытия
реальности.  Человек предполагает его таким  или этаким, изобретает мир  или
частичку  этого  мира.  Ну  в  точности  как  романист  -  воображаемый  мир
собственного  произведения.  Разница  в том,  с какими целями это  делается.
Топографическая карта не менее и не более фантастична, чем пейзаж художника.
Но художник пишет пейзаж  вовсе не для  того, чтобы  он служил путеводителем
путешественнику,  меж  тем  как   карта  создается   именно  с  этой  целью.
"Внутренний  мир"  науки - это  огромная  карта, которую мы разрабатываем на
протяжении трех с половиной веков ради того, чтобы проложить себе путь среди
вещей. И получается так, как если бы  мы себе сказали: "Положим,  реальность
такова, каковой я себе ее воображаю, и тогда лучше всего себя вести так-то и
так-то.  Посмотрим,   что  из  этого  выйдет".  Испытание  фантазий  -  дело
рискованное. Ведь  речь не об игре  - на карту ставится  жизнь. Но  разве не
безрассудно ставить нашу жизнь  в  зависимость от  маловероятного совпадения
реальности с  фантазией? Конечно,  безрассудно, но выбора  нет.  Разумеется,
выбирая линию поведения, мы  выбираем между  одной фантазией и другой,  но у
нас  нет  выбора  -  воображать  или  не  воображать. Человек  обречен  быть
романистом. Вероятность попадания в цель сколь угодно мала, но  даже и тогда
это единственная возможность  выжить. Риск несовпадения столь велик,  что  и
поныне  мы не знаем, в какой мере нам удалось  решить задачу  жизни, обрести
уверенность, найти верный путь. То немногое, чего  человеку удалось достичь,
стоило тысячелетий, и  он ценой  ошибок добился  этого;  иными словами,  ему
порядком  досталось,  ибо,  опираясь  на абсурдные  фантазии,  он  частенько
оказывался  в  тупиках,  выбраться из  которых  в  целости и  сохранности не
представлялось возможным.  Но  эти ошибки -  единственное,  что  у нас есть,
единственные  наши  достижения. Сегодня  мы, по  крайней  мере,  знаем,  что
очертания  созданного  в  прошлом  воображаемого мира  не  есть  реальность.
Ошибаясь, мы  постепенно  сужаем круг поисков и  приближаемся  к цели. Очень
важно  сохранить  в  памяти   ошибки,  ибо  они  -  это   история.  В  сфере
индивидуального существования  мы  называем  это  "жизненным  опытом", и,  к
сожалению,  в этом опыте  то  неудобство,  что им  непросто воспользоваться:
человек  сам  должен  сначала ошибиться,  а  потом исправить ошибку,  но это
"потом" иногда бывает слишком поздно. В прошлом допускались ошибки, и задача
нашего времени - воспользоваться опытом этих ошибок.
IV
     Устройство внутренних миров
     Больше всего мне хочется, чтобы самый несведущий читатель не заблудился
на тех опасных. дорогах, по которым я отправил его бродить. Именно поэтому я
по несколько раз повторяю одно  и то же, поэтому  задерживаюсь на поворотных
пунктах нашего пути.
x x x
     Обычно  называют  реальностью  или  "внешним   миром"  вовсе  не  некую
свободную от всякой человеческой  интерпретации  первозданную реальность, но
то, что мы считаем реальностью,  во  что верим крепкой и  устойчивой  верой.
Все,  что встречается  в действительности  сомнительного  и  недостаточного,
побуждает нас  строить  идеи. Эти идеи образуют "внутренние миры", в которых
мы живем,  отлично  зная, что  они - наши измышления, что мы ими пользуемся,
как картой местности,  по  которой едем. Не  подумайте, что наша  реакция на
реальный  мир  сводится   исключительно   к   конструированию  научных   или
философских  идей. Мир знания - только один из  немногих внутренних миров. С
ним  соседствуют  мир  религиозный и мир  поэтический,  мир.sagesse[11], или
"жизненного опыта".
     Речь идет  именно  о том,  чтобы немного  прояснить вопрос,  почему и в
какой  мере владеет человек этим множеством интимных миров, или, что  одно и
то  же, почему  и  в какой  мере человек  -  существо религиозное,  научное,
философское, поэт и  мудрец или "светский человек", человек "благоразумный",
по определению Грасиана[12]. Потому-то я  и предлагаю читателю прежде  всего
призадуматься над тем, что все указанные миры, включая мир науки, имеют одну
общую черту  с  поэзией,  а именно  - все они  плод фантазии. Так называемое
научное  мышление  не  что иное,  как  точная  фантазия.  Более  того,  если
подумать, становится очевидным, что  реальность никогда не  бывает  точной и
что точным  может  быть только фантастическое  (точка  в  математике,  атом,
понятие вообще, художественный персонаж).  Итак, фантастическое противостоит
реальному; и  действительно,  все созданное нашими идеями противостоит в нас
тому, что мы ощущаем как саму реальность, как "внешний мир".
     Поэтический  мир  представляет  собой высшую степень фантастического, в
сравнении с ним мир  науки кажется  стоящим ближе к реальности.  Отлично! Но
если мир  науки  кажется нам почти реальным в сравнении с поэтическим миром,
не  следует  упускать из виду, что  он  тоже  фантастичен  и в  сравнении  с
реальностью  является не  более чем фантасмагорией. Такое двойное наблюдение
позволяет нам заключить, что разные "внутренние  миры"  как  бы  вставлены в
реальный,  или внешний,  мир, вместе  с которым  они образуют некое огромное
сочленение. Я  хочу  сказать, что один  из них, например мир религиозный или
мир науки, нам  кажется стоящим ближе  к реальности, на нем воздвигается мир
"sagesse",  или  непосредственного  жизненного  опыта,  и  уже  вокруг  него
располагается мир поэзии. Дело в том, что в каждом из этих миров мы живем со
своей  определенной дозой "серьезности" или, если угодно, напротив, со своей
различной степенью иронии.
     Заметив это,  мы тотчас вспомним, что  расположение внутренних миров не
всегда было  одним и тем  же. Известны  эпохи, когда ближе к  реальности для
человека стояла религия,  а не  наука. Был в греческой истории период, когда
"истиной"  для  греков  являлся Гомер и,  следовательно,  то,  что именуется
поэзией.
     И тут возникает один важный вопрос. Я полагаю, что европейское сознание
до сих пор грешит легкомысленным отношением к множественности миров, что оно
никогда всерьез не  утруждало  себя выяснением отношений между мирами, равно
как и выяснением того,  что же они  такое.  Науки - прекрасная вещь в  своих
собственных границах, но, когда напрямик спрашиваешь, что же такое наука как
человеческое занятие по сравнению с философией, религией, мудростью и т. д.,
ответ получаешь самый туманный.
     Очевидно, что  все  это:  наука,  философия,  религия,  поэзия -  вещи,
которые человек делает, и, как все, что делается, они делаются им зачем-то и
для  чего-то.  Ну,  это ладно,  но  тогда  почему человек  делает  эти  вещи
по-разному?
     Если человек  познает,  если  он занимается наукой или  философией, то,
очевидно, потому, что с некоторых пор  пребывает в сомнении по поводу важных
для него вещей и стремится обрести уверенность на  этот счет.  Присмотримся,
однако, внимательно к этой ситуации.  Для начала отметим, что  она  не может
быть исходной ситуацией, поскольку пребывать в сомнении означает, что в один
прекрасный день человек  в него впал. Но ведь  нельзя начинать  с  сомнения.
Усомниться  может только тот, кто раньше слепо веровал. Всякий акт  познания
обусловливается предшествующей ситуацией. Верующего,  не  сомневающегося  не
снедает  беспокойная  жажда  познания.  Познание  рождается  в  сомнении,  и
породившая  его  сила  не  исчезает.  Заниматься  наукой -  это  непрестанно
упражняться в сомнении насчет провозглашаемых  истин.  Эти истины  -  знание
только в  той мере,  в  какой  они противостоят сомнению. Их удел  -  вечный
поединок на ринге, вечная схватка со  скептицизмом. Этот поединок  на  ринге
называется доказательством.  Вместе с тем  доказательство  свидетельствует о
том,  что  уверенность,  к которой  стремится  ученый  или философ,  -  вещь
достаточно  серьезная.  Тот,  кто  верит,  верит именно  потому,  что  не он
выковывал  уверенность.  Верование  -  это уверенность,  которую  мы  обрели
неведомо  какими  путями.  Всякая  вера  дается  нам,  обретается  нами.  Ее
изначальный  образец  - вера  "отцов  и дедов".  Но, познавая,  мы  как  раз
утрачиваем дарованную уверенность, в которой пребывали  до сих  пор,  и  нам
нужно  своими  собственными  силами снова  сотворить себе  верование.  А это
неосуществимо, если человек не верит в то, что у него достанет на это сил.
     Стоит  только коснуться самых простых вещей,  как становится очевидным,
что познание, этот  особый  вид человеческой деятельности, зависит от целого
ряда условий, поскольку человек никогда не начинает познавать ни с того ни с
сего,  вдруг. И разве не точно так же обстоят  дела со всеми великими видами
умственной работы человека - религией, поэзией и т. д.?
     Однако, как  ни  странно,  мыслители  до  сих  пор  не  утруждали  себя
уточнением  этих  условий.  В  сущности,  они  даже  не пытались исследовать
взаимосвязь видов  деятельности  между собой. Насколько мне известно, только
Дильтей достаточно широко ставит вопрос  и, определяя, что такое  философия,
считает  нужным   одновременно   сказать,   что  такое   наука,  религия   и
литература[*Впрочем, делает он это неглубоко, не говоря уж  о принципиальной
ошибке,  речь о которой  ниже]. Ведь  ясно,  что .у них  есть  нечто  общее.
Сервантес и  Шекспир  дают  нам  представление  о мире  точно  так