а миром нужды, тягот и  риска[*При  любом
относительном  богатстве сфера благ  и удобств, обеспеченных им, была крайне
сужена  всеобщей  бедностью  мира.  Жизнь  среднего  человека  много  легче,
изобильнее  и безопаснее  жизни  могущественнейшего властителя  иных времен.
Какая разница, кто кого богаче, если богат мир и  не скупится на автострады,
магистрали, телеграфы, отели, личную безопасность и аспирин?].
     Тот  мир,  что  окружает  нового  человека  с  колыбели,  не  только не
понуждает его  к  самообузданию,  не  только  не  ставит  перед  ним никаких
запретов  и  ограничений, но, напротив, непрестанно  бередит  его  аппетиты,
которые в принципе могут расти бесконечно. Ибо этот мир XIX и начала XX века
не просто демонстрирует свои бесспорные достоинства и масштабы, но и внушает
своим  обитателям  -  и это крайне важно - полную  уверенность, что  завтра,
словно упиваясь стихийным и  неистовым ростом, мир станет  еще  богаче,  еще
шире и совершеннее. И по сей день, несмотря на признаки первых трещин в этой
незыблемой  вере, -  по  сей  день,  повторяю,  мало  кто  сомневается,  что
автомобили  через пять  лет будут  лучше и дешевле, чем сегодня. Это так  же
непреложно,  как  завтрашний  восход  солнца.   Сравнение,  кстати,  точное.
Действительно, видя  мир  так  великолепно устроенным  и слаженным,  человек
заурядный полагает  его делом рук самой природы и не в силах додуматься, что
дело это требует усилий людей незаурядных.  Еще  труднее ему уразуметь,  что
все эти легко достижимые блага держатся на определенных и нелегко достижимых
человеческих качествах,  малейший недобор  которых  незамедлительно  развеет
прахом великолепное сооружение.
     Пора  уже  наметить  первыми  двумя  штрихами  психологический  рисунок
сегодняшнего  массового  человека: эти  две черты -  беспрепятственный  рост
жизненных  запросов  и,  следовательно,  безудержная  экспансия  собственной
натуры и, второе, врожденная неблагодарность ко  всему, что сумело облегчить
ему жизнь.  Обе черты рисуют весьма знакомый душевный склад -  избалованного
ребенка.  И в общем  можно уверенно  прилагать их к  массовой  душе  как оси
координат.  Наследница незапамятного и  гениального былого,  гениального  по
своему  вдохновению  и  дерзанию, современная  чернь избалована  окружением.
Баловать  - это  значит потакать, поддерживать иллюзию, что все  дозволено и
ничто не  обязательно. Ребенок в такой обстановке  лишается понятий  о своих
пределах. Избавленный  от  любого давления извне,  от любых  столкновений  с
другими, он и впрямь начинает верить, что существует  только он, и привыкает
ни  с кем  не считаться, а главное, никого  не считать лучше себя.  Ощущение
чужого  превосходства  вырабатывается лишь благодаря кому-то более сильному,
кто  вынуждает  сдерживать,  умерять и подавлять  желания.  Так  усваивается
важнейший урок: "Здесь кончаюсь я и начинается другой, который может больше,
чем я. В мире, очевидно,  существуют двое:  я и тот  другой, кто выше меня".
Среднему  человеку прошлого мир  ежедневно преподавал эту  простую мудрость,
поскольку был  настолько  неслаженным, что  бедствия не кончались и ничто не
становилось надежным, обильным и устойчивым. Но для новой массы все возможно
и  даже гарантировано -  и  все  наготове,  без  каких-либо  предварительных
усилий, как  солнце,  которое не надо тащить в зенит на собственных  плечах.
Ведь никто никого  не благодарит за воздух, которым дышит, потому что воздух
никем  не изготовлен -  он часть того,  о чем  говорится  "это естественно",
поскольку это есть  и не  может не  быть.  А  избалованные массы  достаточно
малокультурны,  чтобы  всю  эту  материальную   и  социальную   слаженность,
безвозмездную, как воздух, тоже считать естественной, поскольку она, похоже,
всегда есть и почти так же совершенна, как и природа.
     Мне  думается, сама  искусность, с какой XIX век обустроил определенные
сферы жизни, побуждает облагодетельствованную массу считать их устройство не
искусным,  а  естественным.  Этим  объясняется  и определяется то  абсурдное
состояние  духа,  в  котором  пребывает   масса:  больше  всего  ее  заботит
собственное благополучие и меньше всего - истоки этого благополучия. Не видя
в благах  цивилизации ни изощренного замысла, ни  искусного  воплощения, для
сохранности которого нужны огромные и бережные усилия, средний человек и для
себя  не  видит  иной  обязанности,  как  убежденно  домогаться  этих  благ,
единственно по праву рождения. В  дни  голодных бунтов народные толпы обычно
требуют хлеба, а в поддержку требований обычно громят пекарни. Чем не символ
того, как современные массы поступают, только размашистей и изобретательней,
с  той цивилизацией, что их  питает?[*Для брошенной на собственный  произвол
массы,  будь  то  чернь  или  знать,  жажда  жизни  неизменно  оборачивается
разрушением самих  основ жизни.  Бесподобным гротеском этой  тяги -  propter
vitam, vitae perdere causas[5] -  мне кажется происшедшее в  Нихаре, городке
близ Альмерии, 13 сентября 1759 года, когда был провозглашен  королем Карлос
III.  Торжество  началось  на  площади.  "Затем  ведено  было  угостить  все
собрание, каковое  истребило  77  бочонков вина  и четыре  бурдюка  водки  и
воодушевилось   настолько,   что   со   многими   здравицами   двинулось   к
муниципальному складу и там повыбрасывало  из окон весь хлебный запас  и 900
реалов  общинных  денег.  Потом  перешли  к  табачной  торговле  и принудили
выкинуть  месячную  выручку  и табак  тоже.  В лавках  учинили  то же самое,
изничтожив во  славу празднества все,  что  было там съестного  и питейного.
Духовенство не уступало рвением  и  громко  призывало  женщин выбрасывать на
улицу все что ни  есть, и те трудились без малейшего сожаления, пока в домах
не осталось ни  хлеба ни зерна, ни муки  ни крупы, ни мисок  ни кастрюль, ни
ступок  ни пестов и весь сказанный город не опустел".  (Документ из собрания
доктора Санчеса  де Тока,  приведенный в  книге  Мануэля Данвила  "Правление
Карлоса  III",  т.   2,  с.  10,  примеч.  2.)   Названный   город  в  угоду
монархическому ажиотажу истребил себя. Блажен Нихар, ибо за ним будущее!]
VIII. ПОЧЕМУ  МАССЫ ВТОРГАЮТСЯ  ВСЮДУ,  ВО ВСЕ  И ВСЕГДА  НЕ  ИНАЧЕ КАК
НАСИЛИЕМ
     Начну с того, что выглядит  крайне парадоксальным, а в действительности
проще простого: когда  для заурядного  человека  мир  и  жизнь  распахнулись
настежь,  душа  его для  них  закрылась  наглухо.  И  я  утверждаю, что  эта
закупорка заурядных  душ и породила то  возмущение  масс, которое становится
для человечества серьезной проблемой.
     Естественно,  что  многие думают иначе.  Это  в порядке  вещей и только
подтверждает мою мысль. Будь даже мой взгляд на этот сложный предмет целиком
неверным, верно то, что многие  из оппонентов не  размышляли  над ним и пяти
минут. Могут ли они думать как я? Но непреложное право на собственный взгляд
без   каких-либо   предварительных   усилий   его   выработать   как  раз  и
свидетельствует  о  том  абсурдном состоянии  человека,  которое  я  называю
"массовым  возмущением".  Это  и  есть  герметизм,  закупорка души. В данном
случае - герметизм  сознания. Человек обзавелся кругом  понятий. Он полагает
их достаточными и считает себя духовно завершенным. И, ни в чем извне  нужды
не чувствуя, окончательно замыкается в этом кругу. Таков механизм закупорки.
     Массовый  человек  ощущает себя совершенным. Человеку  незаурядному для
этого  требуется  незаурядное  самомнение,  и  наивная  вера  в  собственное
совершенство  у  него не органична, а внушена  тщеславием и остается мнимой,
притворной и сомнительной для самого себя. Поэтому  самонадеянному так нужны
другие, кто  подтвердил  бы  его домыслы о себе. И  даже в этом  клиническом
случае, даже ослепленный тщеславием,  достойный  человек  не в силах ощутить
себя завершенным. Напротив, сегодняшней заурядности, этому новому Адаму, и в
голову  не взбредет  усомниться в собственной избыточности.  Самосознание  у
него поистине райское.  Природный  душевный герметизм  лишает  его  главного
условия,  необходимого,   чтобы  ощутить  свою   неполноту,  -   возможности
сопоставить себя с другим. Сопоставить означало бы на миг отрешиться от себя
и вселиться в ближнего. Но заурядная душа не способна к перевоплощению - для
нее, увы, это высший пилотаж.
     Словом, та же разница, что  между тупым и смышленым. Один замечает, что
он  на  краю неминуемой  глупости, силится  отпрянуть,  избежать ее и  своим
усилием укрепляет разум.  Другой  ничего не замечает:  для себя  он  -  само
благоразумие, и отсюда та  завидная безмятежность, с какой он погружается  в
собственный идиотизм. Подобно  тем моллюскам,  которых не удается извлечь из
раковины, глупого  невозможно выманить из  его глупости,  вытолкнуть наружу,
заставить  на миг оглядеться  по  ту сторону своих  катаракт и сличить  свою
привычную подслеповатость  с  остротой зрения  других. Он  глуп пожизненно и
прочно. Недаром Анатоль Франс говорил, что дурак  пагубней злодея. Поскольку
злодей иногда передыхает[*Я не  раз  задавался таким вопросом. Испокон веков
для многих людей самым мучительным в  жизни было, несомненно, столкновение с
глупостью ближних. Почему же в таком случае никогда не пытались изучать ее -
не было,  насколько  мне известно,  ни  одного  исследования? Нет  его  и на
страницах Эразма].
     Речь  не  о  том,  что массовый  человек  глуп.  Напротив,  сегодня его
умственные способности и возможности шире, чем когда-либо.  Но это  не  идет
ему  впрок: на деле  смутное ощущение своих  возможностей лишь побуждает его
закупориться и  не  пользоваться ими. Раз  навсегда освящает он  ту мешанину
прописных истин, несвязных мыслей и просто словесного  мусора, что скопилась
в  нем по воле случая,  и навязывает ее везде и  всюду, действуя по простоте
душевной, а потому  без страха и упрека. Именно об этом и говорил я в первой
главе: специфика нашего времени не в том, что посредственность полагает себя
незаурядной,  а  в том,  что она провозглашает  и утверждает свое  право  на
пошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право.
     Тирания интеллектуальной  пошлости  в  общественной жизни,  быть может,
самобытнейшая черта современности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде в
европейской истории чернь  никогда не заблуждалась насчет собственных "идей"
касательно чего бы то ни было. Она  наследовала верования, обычаи, житейский
опыт,  умственные навыки,  пословицы  и  поговорки,  но  не присваивала себе
умозрительных суждений, например о  политике или искусстве, и не определяла,
что  они  такое  и  чем  должны стать.  Она одобряла  или  осуждала то,  что
задумывал и  осуществлял политик, поддерживала или лишала  его поддержки, но
действия ее сводились к отклику, сочувственному  или наоборот, на творческую
волю другого. Никогда ей не взбредало в голову  ни противопоставлять "идеям"
политика свои, ни даже судить  их, опираясь на некий свод "идей", признанных
своими. Так же обстояло с искусством и другими областями общественной жизни.
Врожденное сознание своей узости, неподготовленности к теоретизированию[*Это
не  подмена понятий: выносить суждение  означает теоретизировать] воздвигало
глухую стену.  Отсюда  само собой  следовало,  что  плебей не  решался  даже
отдаленно участвовать почти ни в какой общественной жизни, по большей  части
всегда концептуальной.
     Сегодня,   напротив,   у   среднего   человека  самые   неукоснительные
представления  обо  всем, что творится  и  должно  твориться  во  вселенной.
Поэтому  он  разучился слушать.  Зачем,  если все ответы он находит  в самом
себе?  Нет никакого  смысла  выслушивать,  и,  напротив,  куда  естественнее
судить, решать, изрекать  приговор. Не осталось такой общественной проблемы,
куда бы он не встревал, повсюду оставаясь  глухим и слепым и всюду навязывая
свои "взгляды".
     Но разве это не достижение?  Разве не величайший прогресс то, что массы
обзавелись  идеями, то  есть  культурой? Никоим  образом.  Потому  что  идеи
массового человека таковыми не являются и культурой  он не обзавелся. Идея -
это  шах  истине.  Кто  жаждет идей,  должен  прежде их домогаться истины  и
принимать  те  правила игры, которых она требует. Бессмысленно  говорить  об
идеях  и взглядах,  не признавая системы, в  которой они  выверяются,  свода
правил, к которым можно апеллировать в споре. Эти правила - основы культуры.
Не важно, какие именно. Важно, что культуры нет, если нет устоев, на которые
можно опереться. Культуры нет,  если нет основ  законности, к  которым можно
прибегнуть. Культуры нет, если  к любым, даже крайним взглядам нет уважения,
на которое можно рассчитывать в полемике[*Кто в споре не доискивается правды
и не стремится быть правдивым, тот интеллектуально варвар. В сущности, так и
обстоит с массовым человеком,  когда он говорит, вещает или пишет]. Культуры
нет, если экономические связи  не руководствуются торговым правом, способным
их защитить. Культуры нет, если эстетические споры не ставят целью оправдать
искусство.
     Если всего этого нет, то нет и культуры, а есть в самом прямом и точном
смысле слова варварство. Именно его, не будем  обманываться, и  утверждает в
Европе  растущее вторжение  масс. Путник, попадая в варварский край,  знает,
что  не  найдет там законов,  к  которым  мог  бы  воззвать.  Не  существует
собственно варварских порядков.  У варваров  их попросту нет и взывать  не к
чему.
     Мерой культуры служит  четкость установлений. При малой разработанности
они  упорядочивают лишь grosso modo[6], и  чем отделаннее они, тем подробнее
выверяют  любой  вид   деятельности[*Скудость   испанской   интеллектуальной
культуры не  в  большей  или  меньшей нехватке  знаний,  а  в  той привычной
бесшабашности,  с какой  говорят  и пишут, не слишком  заботливо  сверяясь с
истиной.  Словом, беда не в большей или  меньшей неистинности -  истина не в
нашей власти - а в  большей или меньшей  недобросовестности, которая  мешает
выполнять несложные и необходимые для истины условия.  В нас неискореним тот
деревенский попик, что победно громит манихеев, так и не позаботясь уяснить,
о чем же они, собственно, толкуют].
     Всеми признано, что в Европе  с некоторых пор творятся диковинные вещи.
В качестве  примера назову две  - синдикализм[7] и фашизм. И диковинность их
отнюдь   не  в  новизне.  Страсть  к  обновлению   в   европейцах  настолько
неистребима, что сделала их историю самой беспокойной в мире. Следовательно,
удивляет в упомянутых политических течениях не то, что в них нового,  а знак
качества этой новизны, доселе невиданный.  Под маркой синдикализма и фашизма
впервые возникает в Европе тип человека, который не желает ни признавать, ни
доказывать  правоту, а намерен  просто-напросто  навязать свою волю. Вот что
внове - право не быть правым, право произвола. Я считаю это самым  наглядным
проявлением  новой жизнедеятельности  масс, исполненных  решимости управлять
обществом  при полной к тому неспособности.  Политическая  позиция предельно
грубо  и  неприкрыто  выявляет новый  душевный  склад,  но  коренится  она в
интеллектуальном  герметизме.  Массовый  человек  обнаруживает  в  себе  ряд
"представлений",  но  лишен  самой способности  "представлять".  И  даже  не
подозревает, каков  он, тот  хрупкий мир,  в  котором  живут  идеи. Он хочет
высказаться,  но отвергает  условия и предпосылки любого высказывания.  И  в
итоге его "идеи"  - не что иное, как словесные  аппетиты, наподобие жестоких
романсов.
     Выдвигать идею  означает  верить, что  она разумна и справедлива, а тем
самым верить в разум и справедливость, в мир умопостигаемых истин.  Суждение
и  есть обращение к этой  инстанции, признание  ее,  подчинение ее законам и
приговорам,  а  значит,  и  убеждение,  что лучшая форма  сосуществования  -
диалог, где столкновение  доводов выверяет правоту  наших  идей. Но массовый
человек,  втянутый  в  обсуждение,  теряется,  инстинктивно  противится этой
высшей  инстанции и  необходимости уважать то, что  выходит за  его пределы.
Отсюда и  последний европейский  клич:  "Хватит дискуссий!"  - и ненависть к
любому  сосуществованию, по  своей  природе  объективно  упорядоченному,  от
разговора  до  парламента,  не  говоря  о  науке.  Иными словами,  отказ  от
сосуществования культурного,  то есть упорядоченного, и откат к варварскому.
Душевный герметизм,  толкающий массу, как уже  говорилось, вторгаться во все
сферы  общественной жизни,  неизбежно оставляет  ей  единственный  путь  для
вторжения - прямое действие.
     Обращаясь к истокам нашего  века, когда-нибудь отметят, что первые ноты
его  сквозной  мелодии  прозвучали на рубеже  столетий среди тех французских
синдикалистов и роялистов, что придумали термин  "прямое  действие"  вкупе с
его содержанием.  Человек постоянно прибегал  к насилию.  Оставим в  стороне
просто  преступления.  Но  ведь нередко  к  насилию прибегают, исчерпав  все
средства  в надежде  образумить,  отстоять  то,  что  кажется  справедливым.
Печально,  конечно,  что  жизнь  раз  за разом вынуждает  человека  к такому
насилию,  но бесспорно также, что оно - дань разуму и справедливости. Ведь и
само это насилие не  что  иное, как ожесточенный разум. И сила действительно
лишь его  последний  довод.  Есть  обыкновение  произносить  ultima ratio[8]
иронически - обыкновение довольно  глупое, поскольку смысл этого выражения в
заведомом подчинении силы разумным нормам. Цивилизация и есть опыт обуздания
силы,  сведение ее роли к  ultima ratio. Слишком хорошо мы видим это теперь,
когда  "прямое  действие" опрокидывает порядок вещей и  утверждает силу  как
prima  ratio[9], а  в  действительности - как  единственный довод.  Это  она
становится законом, который намерен упразднить остальные и впрямую диктовать
свою волю. Это Charta Magnus[10] одичания.
     Нелишне  вспомнить, что масса,  когда бы  и  из каких бы побуждений  ни
вторгалась она в общественную жизнь, всегда прибегала  к "прямому действию".
Видимо,  это ее природный способ действовать. И  самое  веское подтверждение
моей  мысли -  тот  очевидный  факт,  что  теперь,  когда  диктат  массы  из
эпизодического и случайного  сделался повседневным, "прямое  действие" стало
узаконенным.
     Все человеческие  связи подчинились этому новому порядку, упразднившему
"непрямые"  формы  сосуществования.   В  человеческом  общении  упраздняется
"воспитанность".  Словесность  как "прямое  действие"  обращается  в ругань.
Сексуальные отношения сводят на нет свою многогранность.
     Грани,   нормы,    этикет,   законы   писаные   и   неписаные,   право,
справедливость! Откуда они, зачем такая усложненность? Все это сфокусировано
в  слове  "цивилизация",  корень  которого  -   civis,  гражданин,  то  есть
горожанин, -  указывает на  происхождение  смысла. И  смысл  этого  всего  -
сделать  возможным  город,   сообщество,   сосуществование.   Поэтому,  если
вглядеться в  перечисленные мной средства цивилизации, суть  окажется  одна.
Все  они  в  итоге предполагают  глубокое  и  сознательное  желание  каждого
считаться   с  остальными.   Цивилизация  -  это   прежде   всего   воля   к
сосуществованию. Дичают по мере того, как перестают считаться друг с другом.
Одичание - процесс  разобщения. И действительно, периоды варварства,  все до
единого,  - это время распада, кишение крохотных сообществ, разъединенных  и
враждующих.
     Высшая политическая воля к сосуществованию воплощена в демократии.  Это
первообраз  "непрямого действия", доведший до предела стремление считаться с
ближним. Либерализм  - правовая основа,  согласно  которой Власть,  какой бы
всесильной она ни была, ограничивает себя и  стремится,  даже  в ущерб себе,
сохранить в государственном монолите пустоты для выживания тех, кто думает и
чувствует  наперекор ей,  то есть  наперекор  силе,  наперекор  большинству.
Либерализм, и  сегодня  стоит  об этом